егодня на пляже он увидел соседку рядом с
собой. Когда он почувствовал, что кожа на нем, кажется, начинает дымиться, и
не желая походить на тех облезлых существ, которые в первые же дни поджарили
свои молочно-голубые тела, ушел  под  навес,  она перебралась туда вслед  за
ним.
     Он  отнюдь не был неопытным мальчиком и таких  женщин  как она различал
сразу. Есть  что-то  в  них,  в  их выражении  лица,  взгляде, что-то трудно
определимое, что  однако, часто определяется одним словом, что объявляет  об
их доступности, и это вызывало у Алексея чувство брезгливости и скуки.
     Алексей протянул руку  за  хлебом  и застыл. Она собрала  свои пушистые
каштановые волосы и перетянула их на затылке лентой. Крепкие  маленькие ноги
были  обуты в туфли, состоящие  из подошвы  и кожаной  перепонки на пальцах.
Алексея всегда очень удивляла способность женщин носить такую обувь.  Вместо
синего купального халата на  ней было просторное розовое платье, затянутое в
талии узеньким ремешком, оставлявшее обнаженными ее красивые плечи.
     Он почему-то  подумал, что она идет к нему и какой-то безотчетный испуг
охватил его. В следующее мгновение он уже понял, что  не  может  быть, чтобы
она шла к нему.
     Алексей мял в руке кусок хлеба, потом, спохватившись, положил его рядом
с тарелкой, поковырял вилкой второе и вышел из-за стола.
     На  улице,  немного  придя  в себя,  он  никак не  мог понять,  что  же
случилось.  Что с ним происходит? Неужели только то,  что сейчас рядом с ним
нет  Ксении?  Значит, он  уже давно был  готов  изменить  ей с любой другой,
которая только поманила бы его? Но  он  никогда не знал за собой донжуанских
наклонностей и был сейчас поражен тем, что с  ним происходит. Эта девочка...
Он ничего не понимал сейчас в себе. Давно уже ему не было так плохо. Пожалуй
только  двенадцать  лет назад он  испытал тоже неудобство духа, когда по  их
взводу,  окопавшемуся на  высоте,  била собственная  артиллерия.  В  них  не
попали, корректировщики быстро  перенесли огонь на немецкие позиции, но  тем
не  менее  вероятность  попадания была и  осязаемая  мощь  этой  вероятности
ежеминутно сотрясала землю, это была вероятность смерти и ощущение  глупости
этой смерти подавляло их больше, чем сами взрывы снарядов,  во всяком случае
его. Но  сейчас,  сейчас-то не стреляли  -прекрасное море,  солнце,  золотой
песочек - чего тебе еще надо? А может быть все это и было нужно, чтобы в нем
снова  что-то  пробудилось,  высвободилось  из-под  развалин  старой  любви,
ушедшей теперь  уже  безвозвратно,  ведь  с Ксенией  все,  в сущности,  было
решено, он  не мог  не понимать этого. Наваждение.  Он усмехнулся. Неужели и
правда  южная, временами просто одуряющая жара,  так действует  на человека,
пробуждая в нем то, о чем он может быть никогда и не догадывался. Причем тут
юг. Конечно, обстановка как-то  влияет, но все-таки дело прежде  всего в нем
самом. В нем ли самом, вдруг спросил он себя. Но она,  она-то всего только и
сделала, что прошла мимо, то есть не сделала ничего. Неужели он мог бы ее не
заметить? Да нет, не может  быть. Неужели только случайность определяет нашу
жизнь?  Ну,   и  что  же,  пусть  случайность,  значит  надо  принимать  эту
случайность, если она сама наша жизнь - глупо барахтаться, отбиваться от нее
или делать вид, что ее не существует, как  будто это  страшный сон  детства,
что-то  недоступное нам, то с чем мы  не можем бороться. Не можем ли?  Может
быть все-таки можем? А если можем, то почему не боремся или боремся так, что
наша борьба больше похожа на игру в поддавки?
     "Почему у  меня так часто  меняются  мысли и настроения? Да  она просто
опутала меня, совратила меня," - растерянно думал он, хотя понимал, что  для
тридцатилетнего мужчины это звучит несколько смешно по отношению к девчонке.
"И  тем не менее это  так...  но  ведь  она его  не  "совращала".  Вообще, в
сущности, незнакома  ему.  Почему  же он, едва увидев ее сегодня, забыл все?
Это что же -  любовь с  первого взгляда?  В мои-то годы. Бессмыслица. Так не
бывает, потому что не  может быть. Бессмыслица  вообще все это.  Глупо. Нет,
лучше не думать об этом совсем.
     Он  пошел  на  пляж, плавал,  лежал  на  горячем  песке  и  с  радостью
чувствовал, что уже не думает о ней, не понимая, что в нем сейчас происходит
то внутреннее  движение, которого сам он не  замечал, но которое должно было
принести ему решение.
     Вечером  на  площадке   перед  домом  отдыха   были   танцы.  Светились
разноцветные фонари  и также  как  обычно  и  везде,  под любую  музыку  все
танцевали одинаково, если  только можно назвать танцем, а почему  бы  и нет,
это медленное перешагивание и топтание, которым люди занимаются, когда хотят
теснее прижаться друг к другу.
     В летнем кинотеатре шел фильм, который она смотрела за неимением других
уже раз десять еще дома, и Таня нехотя пошла на танцы - в конце концов ей не
сто лет.
     Вокруг стояли  мужчины  и женщины,  только  женщин  значительно больше,
особенно средних лет, и смотрели на танцующих.
     Ее  почему-то никто не приглашал,  и она почувствовала какое-то смутное
беспокойство, хотя  была уверена в себе, потому что знала, что она красива и
нравится мужчинам.  Сейчас она не понимала почему ее никто не приглашает, не
догадываясь о том,  что ее пока не приглашают именно потому, что она слишком
красива и впервые появилась здесь.
     Она уже начала злиться на себя за то, что пошла на эту танцплощадку, но
уходить  было неудобно, потому что тогда  кто-то  мог  бы  подумать, что она
приходила сюда специально  потанцевать, но когда ее  никто  не пригласил, ей
пришлось уйти несолоно хлебавши.  Поэтому она  выпустив на губы высокомерную
улыбку, делала вид, что  пришла как  все остальные, стоявшие вокруг - просто
так, посмотреть.
     Ее  пригласили   и  она,  не  задумываясь,  согласилась,  чтобы  только
прекратить это тягостное для нее стояние.
     Ее  кавалеру  было далеко  за  сорок.  Густые  с  проседью  волосы, нос
картошкой,  и  весь  он  был  какой-то  широкий  -   широкие  губы,  широкий
подбородок, широкие плечи. Некрасив, но мил.
     Он  только  молча смотрел  на  нее, почему-то не пытаясь заговорить, во
всяком случае не от робости, ее он преодолел в себе давно  - это было  видно
сразу. Сильные  руки,  опытный взгляд. Наверное,  у него  была своя система.
"Жаль только, что ему не придется испытать ее на этот  раз, -  подумала она,
усмехаясьпро себя. -  "Потому что во второй раз я  с ним танцевать не пойду,
на сегодня хватит глупостей."
     Кончилась  музыка,  мужчина  поклонился,  проводил  ее и  встал  рядом,
похожий на старателя, застолбившего свой участок - и сам же  играл  роль еще
довольно  крепкого  столба,  ясно  извещавшего,  что на его  участок  другим
заходить не стоит.
     "Так, по-видимому, этот танец мы  простоим рядом. Он попытается завести
со мной разговор, и следующий  танец  мы проведем в более  тесном общении, и
так далее...
     Она все понимала, но ее  как  будто бес  подталкивал -  маленький такой
бесенок, вроде того, что сидел в кармане у кузнеца Вакулы  - ей было безумно
интересно, что  произойдет  дальше. Она понимала, что опять делает глупость,
но была не в силах уйти,  и дело было не в партнере - в конце концов этот-то
ей уж  точно не  нравился ни с  какой  стороны и  никаких опасений  в ней не
возбуждал, но против  воли эти  разноцветные  фонари,  эта музыка, эта толпа
танцующих и не танцующих, этот теплый вечер, эти звезды - разбудили в ней ту
двадцатилетнюю девчонку, которой она и была. Ей было приятно  ощущать в себе
эту прекрасную  легкость,  хотя где-то далеко, на  задворках сознания,  тихо
сидела испуганная мыслишка, шептавшая, что это только опасный самообман.
     Стоявший  рядом  "партнер"  сделал  какое-то  движение,  и  она  слегка
повернула к нему голову, как будто предостерегая его, давая понять,  что все
его надежды бессмысленны.
     Алексей   увидел   знакомое   лицо   -   она   танцевала   с   каким-то
представительным  мужчиной. Что-то как будто кольнуло его в сердце, хотя это
была явная глупость. Он с досадой оглянулся вокруг, словно  бы примериваясь,
кого бы пригласить, хотя он не собирался никого приглашать.
     Она  увидела  его  танцующим  с  этой  женщиной, соседкой  по  столику,
старательно окручивавшей  его.  Ее  морщины, накрашенные  губы и  брови,  ее
возраст,  все  вызывало  в Тане  презрение -  неужели он не  видит,  что она
старуха.
     Жизнерадостный  "массовик-затейник" объявил  "белый танец",  прокричав:
"Дамы приглашают  кавалеров" с  таким чувством, словно  ожидал, что все дамы
сейчас же бросятся приглашать его одного.
     Мило улыбнувшись  седовласому  директору завода,  базы  или чего-то там
еще, Таня подошла к Алексею.
     Она ничего не сказала.  Она смотрела ему прямо и открыто  в глаза, и он
понял, что это то самое мгновение в его жизни, когда нужно проявить всю свою
волю  и  решиться,  не  отступить,  испугавшись  того,  чем  все  это  может
кончиться.
     Он  положил левую руку ей на талию, а в свою правую взял ее левую руку,
забыв от волнения, что это делается наоборот.
     В толпе танцующих  было тесно и, чтобы ее не  толкали, он крепче прижал
ее к себе. Она не отодвинулась, только чуть отвернув и наклонив голову почти
прижалась лицом к его плечу, а ее волосы касались его губ.
     Камни  на берегу, песок с теплыми  следами  человеческих  тел, мохнатые
водоросли, легкий свет луны,  теплый  и  свежий ветер, гладкие черно-голубые
волны с белыми завитками гребней...
     Они остались совсем одни, только звезды светили им сверху.
     Он провел рукой по ее всегда  пушистым волосам, зарываясь пальцами в их
каштановый блеск, по обнаженным платьем плечам.
     - О чем ты думаешь?
     - О тебе.



    Николай Старилов.
    Алкаш


     © Copyright Николай Старилов
     Email: nicstar@online.ru
     WWW: http//webcenter.ru/~nicstar/
     Date: 08 Oct 2001



     Рассказ

     Семен  вышел  на  широкую  улицу,   ведущую  к  заводским  воротам,  и,
приноравливаясь к шагу людской реки, текущей к проходной, пошел медленнее.
     Морозным воздухом дышалось легко, охлаждало чуть гудящую голову.
     Сейчас,  когда он  шел,  хотя и среди незнакомых (мудрено  ему  было бы
знать   всех),  но  своих,  ему  стало   как-то  поспокойней,  жизнь   опять
определялась, хотя и ненадолго, и его легкая взбудораженность улеглась.
     Заложив руки в карманы, в толпе он прошел через проходную, не  утруждая
себя  поисками пропуска, которого у него никто не  спрашивал, да и сам он не
был уверен, что взял его с собой, и вообще вряд ли смог бы припомнить, когда
и где видел его в последний раз.
     Он отстоял свою обычную смену, в которой все было как всегда - простои,
крики и уговоры мастера, усмешки рабочих, потом полуторачасовая гонка, когда
он сделал то, о чем его  просили, сделал плохо,  потому что так быстро этого
нельзя было сделать, он знал это, как знали это и те, кто его просил, но они
говорили, что так было надо, он  не понимал  почему  это так надо, что можно
гнать брак, но так привык к этому, что не задумывался больше над этим, решив
однажды, что,  наверно,  действительно так надо, хотя, если бы ему дали хотя
бы три часа  - те, когда он курил и плевал в потолок, потому  что сначала не
было  сжатого воздуха, потому что прорвало шланг,  а прорвало его потому что
кто-то бросил его в проходе, а потом по нему проехали на автокаре,  а  потом
вырубило трансформатор -  он  бы сделал это не  хуже любого другого, а может
быть и лучше, но так почему-то  было  всегда - времени на работу не хватало,
время  уходило, и  он перестал удивляться  и раздражаться, его  ворчание  по
этому поводу шло по инерции - теперь  он был даже рад такому  положению дел,
потому что привык к нему, и стал жить им, приноровившись к нему.
     В  одиннадцать они  послали пэтэушника в магазин и раздавили бутылку  в
самый разгар суматохи по поводу шланга и трансформатора.
     Семен  отключил  станок  и,  вытирая   руки  ветошью,  некоторое  время
колебался - приводить в порядок станок или нет, но потом решил, что все-таки
не надо - сменщика  у  него нет,  как и  у всех  остальных в цехе,  уборщицы
подберут основное, а завтра он сам успеет в  простой  (в том,  что он будет,
Семен не сомневался) заняться станком.
     Быстро  переодевшись, он  проехал на трамвае  пару  остановок, вышел  и
почувствовал как приятное, теплое чувство наполняет его грудь.
     Серое, низкое и широкое  здание пивной встречало его знакомым  гудением
сотен мужских голосов и ударяющим колом в нос запахом.
     Семен поморщился, хотя и знал,  что  быстро перестанет  замечать и этот
запах и этот гул, и орлиным взглядом обежал стойки.
     Через пять  минут  он  шелестел фольгой плавленого сырка, поглядывая на
стоящие перед ним кружки с оседающими пенными шапками.
     Какой-то  дед уже  в третий  раз подходил к нему  с просьбой  дать пять
копеек на дорогу домой.
     Семен уже давал ему пятак, но  подумал и дал еще раз - жалко  человека,
наверно, нет другого выхода, если побирается на выпивку. Да, маловаты еще  у
нас пенсии, философски подумал он, приканчивая пятую кружку.
     Семен огляделся и почувствовал, что ему становится скучно - он был явно
не там, где ему нужно было бы сейчас быть.
     Когда двое  жлобов подвалили к его кружкам,  он только рассеянно бросил
им: "Берите, берите, ребята", и,  проталкиваясь сквозь густую массу мужиков,
направился к выходу.
     Завизжала  женщина. Он обернулся и сразу  узнал Зинку. С пьяным и  злым
лицом она  била по физиономии Степку Фомина. Семен завернул в их сторону, но
в это время Степе надоело, и он припечатал Зинке на сто двадцать.
     -  И как только  людям не надоест?  -  подумал  Семен. - И зачем Степка
связался с этой шлюхой? Что ему в ней? Черт-те чего.
     Как всегда кто-то бросился на Степу, кто-то к Зинке, но Степу, если его
разозлили, лучше не трогать.
     Милиция, бдившая у входа в  пивзал, загудела в свисток, и  Семен курсом
зюйд-зюйд-вест выкатил на улицу.
     Было  свежо, слегка  подмораживало,  даже ледок на  лужах  лопался  под
каблуками.
     Он свернул  за  угол  и,  пройдя два  длинных старой постройки дома  из
красного  кирпича, уткнулся в  гостеприимный свет удаленного  от проторенных
путей, а потому всегда полупустого и обильного на выбор винного магазина.
     Люся  встретила его улыбкой. Еще  бы она ему не улыбалась - ведь он  за
эти годы не одну  машину  здесь оставил, да и переспал с ней даже как-то под
горячую  руку  года два назад, поссорившись  с Ларисой, сейчас он не смог бы
вспомнить, из-за чего была у  них та ссора, да и столько их было, что все не
упомнишь.
     Да, не дружно они стали жить с женой последнее время, а ведь у них дети
- Руслан и Юлька. Хорошие ребята, надо как-то разобраться с этим  делом. Как
у них  вообще, с  уроками  там, чем они  дышат,  ведь есть же у них какие-то
увлечения,  если нет,  это дело надо развивать.  Лариса  здесь, конечно,  не
права, не досматривает, да и некогда ей, хотя,  конечно, все равно на первом
месте у нее должны  быть  дети. Дети  -  это  главное  -  основа нашей,  так
сказать, жизни, и вообще...
     Люська, как всегда, улыбнулась ему  как-то по-особенному. Зря, конечно,
она это делает,  он больше на ее удочку не поддастся, но побалабонить можно,
ее тоже можно понять, да и кого вообще нельзя-то понять, если уж так брать -
любого  и каждого, у  всех свои дела, ей тоже без мужика не сладко, кого она
здесь видит - одни пьяные рожи, хотя с  другой стороны, конечно, прибыль она
здесь  большую  имеет, да и  ни одной ночи без  мужика не  проводит, так что
жалеть ее особенно нечего. - вон  какую  рожу  наела. Семен обнаружил, что в
кошельке у  него осталось всего два рубля  с мелочью  и  трешник в  заначке.
Заначку он трогать не хотел, бормотуху не  пил из принципа - последнее дело,
а  на белое не  хватало больше половины. Просить Люську  в долг  он  тоже не
хотел -  она может и дала бы, хотя вряд ли  - торгашка, она и есть торгашка,
да и не хотел он унижаться и считать потом себя обязанным.
     Но на ловца и зверь бежит.
     -    Присоединиться   не   желаете?   -   предложила   серая   личность
неопределенного социального положения - и не пролетарий, и не интеллигент, и
даже не служащий, а черт знает что и кто.
     Но в данный момент  социальная  принадлежность этого посланца судьбы не
имела решающего значения и Семен сунул ему два рубля.
     Минут через пять, когда Семен потихоньку начинал жалеть о двух напрасно
пропавших  рублях, личность проявилась  - из кармана  замызганного пальтишка
торчала белая головка, а в руках он держал даже какой-то сверток.
     -  И  на  колбаску  хватило,  -  умильно  раздвигая  губы  похвасталась
личность.
     Они вышли из магазина. За углом, ожидая их, маялся третий.
     "Серый"  достал  из кармана мутный стакан и  ловким бережным  движением
наполнил  его,  опорожнив  ровно треть  бутылки. Первому он  предложил  пить
Семену.
     Семен  не стал гоношиться  и  тянуть  время  -  люди  попались  хоть  и
вежливые, но ждали с видимым нетерпением.
     Пошло  хорошо, он  кивнул "Серому", с  участием протянувшему ему  кусок
колбасы, и стал  смотреть как  пьет "Молчун", потому  как сразу уходить было
вроде неудобно, не по-людски.
     "Молчун"  выпил, отказался от колбасы, потоптался, потом то ли крякнул,
толи буркнул что-то на прощание, повернулся и ушел.
     "Серый" посмотрел ему вслед, взболтнул водку  и, молниеносным движением
вставив горлышко бутылки в рот, с деловым бульканьем выцедил свою долю.
     С сомнением  посмотрев  на  колбасу,  он  отломил  кусочек, а остальное
завернул в промаслившуюся бумагу, положил в карман и  с ожиданием  посмотрел
на Семена.
     - Нет, брат,  нам с  тобой не по  пути, - подумал  Семен,  сказал: "Ну,
бывай",  - и  пошел просто так  без особого  направления, но по азимуту  как
будто в общем направлении движения к дому.
     Уже совсем стемнело, вместо ожидаемого благорасположения духа отчего-то
было грустно и скверно на душе.
     - Сейчас  придешь  - начнется  психическая атака с промыванием  мозгов,
пыль столбом будет стоять часа три, не меньше.
     По всему выходило, что домой ему  сейчас идти было незачем, и так водка
пошла  черте  куда,  наверно, потому  что пил  со  случайными  людьми.  И до
зарплаты еще неделя.
     Что ему в этой трешке?
     Семен решительно повернул назад и зашагал к магазину. Жалость к себе, к
своей  загубленной  жизни,  наполняла  его.  Ларка  не  понимает  его,  жена
называется, не воспитывает в детях любовь и уважение к отцу.
     Он сунул Люське три  рубля, сгреб с тарелки сдачу и ни на кого не глядя
вышел из магазина.
     Прохладный  воздух  понемногу привел его  в чувство  - он  опомнился  и
обнаружил, что идет быстрым  шагом по плохо освещенной  улице, зажав  в руке
бутылку портвейна и от него шарахаются редкие прохожие.
     Ему вдруг  почему-то  захотелось  садануть бутылкой об асфальт, он даже
приподнял  руку,  но  тут  же это  желание  пропало,  он  свернул  в  темную
подворотню, содрал зубами полиэтиленовую  пробку и стал пить из горла липкую
бормотуху. Он несколько  раз отрывался от бутылки,  переводил дух,  утирался
рукавом и опять пил, пока не почувствовал, что больше в него не вмещается.
     В  бутылке  еще  плескалось  немного,  но  он  решил,  что теперь может
позволить себе  это  удовольствие и, размахнувшись, бросил бутылку  в стену.
Она лопнула, хрупко зазвенев разлетелись осколки.
     Семен  почувствовал как  голова начинает наполняться шмелиным жужжанием
и, слегка пошатываясь, он вышел из подворотни на улицу.
     Он увидел, что фонари тоже начинают покачиваться из стороны в  сторону,
но ветра не было, и  он, остановившись на минуту и пробормотав: "Э, нет, нас
так просто не возьмешь", -  пошел дальше  твердым шагом, чуть более твердым,
чем обычно ходят люди.
     Н