его сверху немца  и его дикий крик. Оставалось надеяться, что наверху
больше никого не было.
     Алексей  потряс  Бондаренко  за  здоровое  плечо, тот  застонал, но  не
пошевелился  и  не  открыл  глаз.  Подхватив  его автомат,  Алексей бросился
вперед.
     Еще слышны были выстрелы и разрывы  гранат, но они  звучали все реже, и
чувствовалось, что бой затихал. Из тех немцев, что занимали дом, вряд ли кто
успел  уйти,  все  были перебиты, десяток пленных отправлен в  тыл, конвоиры
получили приказ - как только сдадут пленных, немедленно вернуться назад.
     За  те  минуты, что шел бой  в доме, противник  не  успел  опомниться и
помочь подразделению, занимавшему дом.
     На первом этаже Алексей увидел  Сашку,  устанавливающего в бойнице окна
немецкий "МГ-34", хотел было позвать его, но махнул рукой - зачем ему сейчас
ординарец? А вот еще один пулемет ему куда важней.
     Все  понимали, что немецкую  контратаку  не  придется  долго  ждать,  и
спешили занять  места  для  скорого боя, и не прошло и часа как на  немецких
позициях  поднялись цепи серых мундиров и пошли  в атаку  при поддержке огня
легких  минометов, малоэффективных  в данной обстановке: роту Алексея хорошо
защищали стены.
     Алексей лежал у пролома в стене на третьем этаже. В отличные цейсовские
стекла трофейного  бинокля он  отчетливо видел лица бегущих  на них  немцев.
Сигналом для начала ответного огня должна была стать его автоматная очередь.
Он прицелился,  и два  строчивших  на ходу  из своих  "ручных машин"  арийца
ткнулись носами в битый  кирпич. Алексей больше не стал стрелять,  сейчас  в
этом не было необходимости, он стал наблюдать за тем, как проходит бой.
     Огонь, который  повела его рота, в несколько секунд выбил бреши в цепях
атакующих, они залегли и начали медленно отползать назад.
     Было,  конечно, хорошо  то, что  они  сейчас  уничтожили  еще несколько
десятков фашистов,  но по тому, как проходил бой, Алексей понял: про то, что
сейчас произошло, нельзя даже сказать, что это  было только начало, - это не
было  даже  началом, у  немецкого  майора или  капитана, отвечавшего за  эти
позиции, просто сдали  нервы,  и он бросил  своих людей  в  неподготовленную
атаку на верную смерть, может быть, и он сам сейчас лежит среди них.
     Теперь донесение о происшедшем должно поступить в вышестоящий штаб, там
его проанализируют, разработают условия,  при которых (как они подумают) они
смогут вернуть себе  дом,  придадут  подразделениям,  выделенным  для атаки,
средства  усиления - артиллерию, танки, а может  быть,  и  вполне  возможно,
авиацию,  как раз условия хорошие: дом  стоит посреди площади, значит, своих
не заденет, -  на  все это потребуется  несколько часов,  значит, у нас есть
время, прикинул Алексей. Он распорядился о посменном отдыхе  - половина роты
спит два часа, вторая половина занимает позиции.


     Захаров встал, оглядел расположившихся на  полу коммунистов,  остановил
взгляд на сидевших отдельно Алексее и двух бойцах и сказал:
     - Товарищи  коммунисты, поскольку секретарь парторганизации нашей  роты
товарищ Петров  Иван Герасимович погиб  в  сегодняшнем  бою,  разрешите  мне
предложить  следующую   повестку  дня.  Первое  -  выборы  секретаря  ротной
партийной организации. Второе  - прием в ряды ВКП(б)  товарищей Никольского,
Рогожина и Костенко. Третье - текущий момент.
     Со стороны могло показаться, что Алексей внимательно наблюдает за ходом
собрания, на самом же деле хотя он и видел  все, что происходило перед  ним,
но как-то не  осознавал  этого -  он  сейчас  находился  примерно в  том  же
состоянии, какое бывало у него перед боем.
     Он   вздрогнул,   услышав   свою  фамилию,  непонимающе   огляделся   и
нерешительно встал. Политрук прочитал его заявление.
     - Какие будут вопросы, товарищи?
     Бойцы с сочувствием наблюдали за своим смущенным командиром. Пулеметчик
Чупачин по привычке встал.
     -Товарищ старший лейтенант, расскажите  о себе... автобиографию,  одним
словом.
     Алексей  зачем-то  сдернул  с  головы  пилотку  и,  смяв  ее  в кулаке,
старательно откашлявшись, начал:
     -  Биография  у  меня,  товарищи,  очень  короткая.  Родился  в  тысяча
девятьсот двадцать втором году в семье военнослужащего.  Мать - учительница.
Окончил школу, поступил в художественный институт. Ушел на фронт. Воевал под
Смоленском  и Вязьмой. Два  раза выходил из окружения. Во  время наступления
под Москвой был ранен. Лечился в госпитале, потом учился на пехотных курсах.
С июля снова на фронте. Ну, а остальное сами знаете.
     -  А за что вы  получили боевые награды,  товарищ Никольский, - спросил
Захаров. Сам он отлично знал  это,  но  хотел, чтобы именно сейчас  узнали и
бойцы.
     - Орден Красной Звезды в  июле  этого  года за бой, который вы все... -
Алексей  запнулся, обвел взглядом сидевших и подумал: как мало осталось тех,
кто мог  помнить тот  бой с немецкими танками,  когда их спасли неведомо как
появившиеся в степной  балке  "катюши",  но  ничего  не  сказал  об  этом  и
продолжил: - Который  вы все, я думаю, помните. Медаль "За отвагу" в октябре
сорок первого  - ходил за линию фронта в разведку, привел языка. Не я  один,
конечно, ходил. Всех наградили, в том числе и меня.
     - Да что там, и так все ясно.
     - Правильно, что мы, комроты своего не знаем? Голосовать!
     Третий вопрос Алексей уже мог обсуждать вместе со всеми, но  молчал,  и
только  счастливая улыбка, которая, несмотря на все старания, вдруг набегала
на губы, говорила о том, что он ceйчас чувствует и почему молчит.
     Обсуждение третьего  пункта повестки дня было  коротким  -  постановили
записать  в протокол собрания единогласное  решение коммунистов: "Стоять  за
дом насмерть!"

4

     Алексей еще прыгал по госпиталю на костылях,  оберегая простреленную на
Истре ногу, когда его вызвал комиссар.
     Алексей  остановился перед  окрашенной белой  масляной краской  дверью,
упер  в подмышку  правый  костыль, толкнул  от  себя рукой  дверь  и вошел в
кабинет комиссара.
     Пожилой, лет пятидесяти,  человек  с  нездоровым  желтым и  одутловатым
лицом просматривал какие-то бумаги.
     -  Сержант Никольский прибыл по вашему  приказанию, товарищ комиссар, -
стараясь настроить голос как можно бодрее, отрапортовал Алексей.
     -  Здравствуйте,  товарищ  сержант. -  Комиссар  вышел  из-за  стола  и
подвинул стул Алексею.
     Чтобы  сесть, Алексею пришлось упереться в стол левой pyкой, правой  он
держал оба костыля  и одновременно тоже опирался на них. Комиссар неожиданно
крепко взял его за локоть.
     Раздосадованный тем, что его принимают за того, кто нуждается в помощи,
и одновременно  смущенный, тем что ему помогает сесть и поддерживает за руку
батальонный комиссар, Алексей поспешил опуститься на стул, и нога отозвалась
стремительной болью,  рванувшейся  вниз, к  колену,  а потом  вдруг  куда-то
вверх, к сердцу.
     Заметив исказившееся  лицо раненого, комиссар нахмурился. Сев за  стол,
он  достал  пачку  "Беломора", вытряхнул из нее  на  свою  массивную  ладонь
папиросу и после некоторого колебания протянул пачку Алексею.
     - Что, врачи разрешают курить?
     Алексей пожал плечами и взял папиросу.
     - Спасибо, товарищ комиссар. Что врачи - у меня нога, не легкие.
     Он полез в карман пижамы за спичками, но комиссар уже чиркнул колесиком
зажигалки.
     - Так что же врачи говорят, товарищ сержант? Ногу обещают стопроцентную
или как?
     - Да. Сазонов говорит -  будет лучше прежней. Самое большее через месяц
уже буду на передовой, товарищ комиссар.
     Алексей терялся  в догадках, этот  странный разговор уже начинал ему не
нравиться: "Куда гнет этот человек, что ему  далась моя  нога? Я ведь не сам
себе ее прострелил".
     Комиссар,  видимо, и сам  понял  по  встревоженному  лицу раненого, что
тянуть больше не следует.
     -  Вот  что,  сержант...  -  Взгляд  комиссара  был  внимательным, даже
каким-то оценивающим. - Личное дело я твое  читал, не будем ходить вокруг да
около,  ты  парень  умный.  А ногой  твоей  я вот  почему интересуюсь...  Мы
получили приказ: лиц,  имеющих  среднее  образование,  отправлять  на  курсы
комсостава  или в  военные  училища.  Это  первое.  И второе...  -  Комиссар
затянулся дымом, папироса после этой затяжки догорела у него до мундштука, и
он придавил  ее в  пепельнице. -  Лиц,  ушедших на  фронт из  высших учебных
заведений, вернуть в эти  самые учебные заведения. Ты ведь с третьего  курса
ушел  на фронт? Так что ты  теперь  у нас  един в двух  лицах,  - усмехнулся
комиссар. - Времени у  тебя еще много, давай решай, думай и решай, куда твоя
дорога. Не тороплю. Думай. Когда надумаешь - скажешь.
     От таких неожиданных  новостей  Алексей растерялся и только машинально,
из вежливости, кивал, слушая последние слова комиссара.
     Вернуться в учебные  классы  художественного  института, снова  взять в
руки  тяжелую,  жирную глину, впиться  в нее  пальцами и  снова каждый  день
испытывать эту ни с  чем  не сравнимую  радость покорного и загадочного чуда
воплощения  наяву твоих мыслей.  Неужели это возможно? И разве  он не  имеет
морального права воспользоваться этим приказом, изданным людьми, думающими о
будущем после войны? А Лена... Он каждый день будет ее видеть, будет рядом с
ней.  Да что  тут  думать - приказ  есть приказ, надо  его выполнять, и все.
Того, что он пережил, хватит на десятерых, и никто никогда не посмеет его ни
в чем обвинить - он выполнил свой долг, и точка, хватит, теперь пусть другие
повоюют.
     Алексей уперся костылями в пол и поднялся на руках со стула.
     - А что тут думать, товарищ комиссар, приказ есть приказ.
     Батальонный   комиссар  опустил  глаза,  его  рыхлое  лицо   неожиданно
отвердело, и ровным равнодушным голосом он сказал:
     - Ну что ж, сержант, идите.
     - Где эти курсы-то находятся?
     Комиссар удивленно посмотрел на Алексея и машинально ответил:
     - В Москве, в...
     - Отлично, я ведь москвич, товарищ комиссар.
     Комиссар  встал  из-за стола,  хотел что-то  сказать, потом  подошел  к
Алексею и, положив руку ему на плечо, сказал:
     - Спасибо, сынок. - И улыбнулся. - А я было подумал... Прости...

5

     Немецкая  атака началась в три часа дня. Она началась артиллерийским  и
минометным налетом на дом, потом из-за развалин выползли танки с облупленной
пулями темно-зеленой  краской. Стреляя с  ходу, они  на небольшой  скорости,
чтобы не оторваться от пехоты, медленно поползли к дому.
     Пули  единственного  в  роте  противотанкового  ружья  с  алыми искрами
рикошетили  от  лобовой  брони  и  рассыпались  малиновой окалиной, немецкие
автоматчики прятались за танками, и достать  их там было  почти невозможно -
несмотря на сильный огонь, который вела рота, только несколько распростертых
фигур застыло на битом кирпиче площади, остальные упрямо шли вперед.
     Надо было ждать, когда танки подойдут к самому  дому, тогда можно будет
отбиваться гранатами,  а немецкая пехота  будет в эти  мгновения  боя как на
ладони, особенно с верхних этажей дома.
     Пэтээровцы   все   же   попали   одному   танку   в   смотровую   щель,
механик-водитель, наверно, был тут же убит наповал - пуля должно была снести
ему череп, раз уж она влетела в  эту  узкую глубокую прорезь в броне,  потом
она, должно быть,  заметалась в тесном прocтранстве кабины танка и угодила в
снаряд - танк еще катился по площади, а в  нем раздавались глухие удары,  от
которых он вздрагивал, как  умирающее животное,  потом взрывы прекратились -
каким-то  чудом не сдетонировал  весь запас снарядов  или там  был  неполный
боекомплект,  башню не  сорвало, и снаружи как будто целый и невредимый танк
уткнулся в холмик битых кирпичей и застыл.
     Танков было пять, теперь нужно было подбить еще хотя бы один, чтобы они
прекратили атаку и дали задний ход.
     Немецкие танки уже были совсем близко, и, как всегда бывает в бою, один
из них оказался впереди. Еще несколько секунд - и  можно будет расстреливать
автоматчиков,  если  после того,  как  протекут эти  секунды,  будет кому их
расстреливать.
     Надо было  подрывать танк, но  людей на такое приказом  не посылают,  а
напряжение боя, понятное своим дальнейшим развитием Алексею, еще не достигло
такого накала, когда  люди и без приказа идут на смерть. Надо было ждать, но
и ждать было уже нельзя.
     Алексей не заметил, как  из окна выскочил Кошелев. Кошелев знал, на что
идет, и  поэтому,  когда  пули пулеметной  очереди рванули  его тело, он  не
согнулся и у него  хватило  сил бросить  связку  гранат  под левую  гусеницу
танка. Кошелев  упал, и Алексей  подумал,  что эту тяжелую связку гранат  он
бросил на двадцать метров, будучи простреленным, уже фактически мертвым...
     Танк  с  перебитой  гусеницей  завертелся  было  на  месте,  но  экипаж
остановил мотор; танк застыл в  мгновенной нерешительности и открыл огонь из
орудия и пулемета, но он был отличной мишенью, и расчет ПТР зажег его.  Один
из танкистов выбрался через нижний люк. В это время оставшиеся три  немецких
танка  остановились: чтобы  обойти мертвый танк, им  пришлось  бы подставить
дому бока, да  и вообще им, наверно, уже не  хотелось лезть на  рожон.  Рота
перенесла  огонь  на  автоматчиков,  залегших  за  остановившимися  танками.
Немецкий танкист черной тенью скользнул из-под танка и пополз к своим, yмело
используя каждую кучку камней. По нему стреляли, но он полз уверенно, и пули
в него не попадали.
     Отвлекшийся от  того  танка, с которым  было  покончено,  Алексей вдруг
заметил ползущего  танкиста,  и  ему  показалась чудовищной мысль, что после
такой  смерти Кошелева  один из тех гадов, что сидели в машине, уйдет живым.
Это было невозможно, потому что было бы слишком  несправедливо, хотя Алексей
привык уже к несправедливостям войны, - по сути своей несправедливости войны
те же, что и  просто несправедливости жизни, но они удесятерены в своей силе
и  суть их обнажена, потому что жизнь  на войне сгорает  быстрее, чем гаснет
след от ракеты.
     Танкист  полз расчетливо,  ему уже  осталось всего несколько  метров до
вала из битых камней, за которым стояли танки.
     Автомат здесь не  годился, у  него  плохой  прицельный  огонь.  Алексей
отодвинул  плечом бойца и прицелился из его винтовки в то место, где, по его
расчету,  танкисту  негде  будет  спрятаться и  пусть  на  мгновение,  но он
подставится под его выстрел.
     Алексей  плавно нажал  на курок и увидел, что попал. Он не почувствовал
ни радости,  ни  удовлетворения, увидев, как корчится фашист, - он просто не
мог дать ему уйти.
     Немцы  еще суетились, их танки еще  не дали заднего  хода,  но уже было
ясно, что атака не удалась и им остается только отойти.

6

     О  своем ранении и о  том,  что лежит в  госпитале на  окраине  Москвы,
Алексей ни матери, ни Лене в своих  письмах не  сообщал, а догадаться они не
могли  -  адрес госпиталя был такой же полевой почтой, как у  любой воинской
части. Правда, от Лены давно уже  не было ответных  писем - с  октября сорок
первого,  но Алексей  все же упрямо  писал  на  ее  старый  адрес, хотя мать
сообщила ему, что Лена с родителями  в эвакуации и  нового  их адреса она не
знает.
     При выписке ему дали  недельный отпуск для долечивания  - мама, конечно
же,  догадается, за  что  он  получил свой  отпуск, но  теперь  это  было не
страшно. Он не хотел, чтобы  мама, выматывающаяся на заводе, ездила к нему в
госпиталь  через весь город, да еще  отрывала  бы от  своего  скудного пайка
кусок раненому сыну. Лене он не сообщал  о своем ранении по другой причине -
боялся, что может остаться  калекой, и не хотел заранее связывать  ее  своей
судьбой.
     Он отвык от дома и  почти забыл  его за  этот год и теперь со  странным
интересом оглядывал привычную и забытую квартиру. Его свежий взгляд скользил
по вещам, узнавал их, и  в то же время они казались ему какими-то новыми, не
совсем  теми, какими  он  их  знал  раньше,  В прихожей  в  углу  за  дверью
по-прежнему стояла пудовая  гиря, перешедшая  к  Алексею  по  наследству  от
брата,  когда  Мишка  уехал поступать в артиллерийское  училище.  В  большой
комнате, которая была и гостиной и рабочим кабинетом отца, на его письменном
столе все осталось. так, как будто он только что встал из-за него... Алексей
провел рукой по висевшему над его кроватью наивному коврику, на котором были
вышиты бабушкой  медведи Шишкина. На  пальцах  остался серый  налет  пыли, и
после этого он обратил внимание на то, что все вещи в квартире покрыты слоем
пыли, и  с  внезапной тревогой подумал, что  мама  давно  уже не была здесь.
Может быть, она постоянно ночует на заводе и здесь бывает очень редко, а он,
дурак,  не  написал   ей,  что   приедет   в  отпуск,   -  думал   нагрянуть
нежданно-негаданно, ведь ключ-то  у него в  кармане, прошел вместе с ним все
передряги. Что же теперь делать - ведь он даже не знает, где находится мамин
завод.
     Он  вышел на лестничную площадку и позвонил  в дверь  Марии Николаевны,
соседки и маминой подруги, - они познакомились семьями, как только отцу дали
квартиру  в  новом  доме,  они  въехали  сюда в один  день.  С  дочкой Марии
Николаевны он  даже дружил - то ли в шестом,  то ли в седьмом классе,  -  но
потом  эта дружба как-то исчезла и  забылась, а вот  матери как подружились,
так  и  остались добрыми  подругами.  Если  есть счастье  на  свете и  Мария
Николаевна  дома,  она непременно  должна  знать,  где мамин  завод  или, по
крайней мере, бывает ли она дома.
     Дверь открылась почти сразу,  как  только замер звук звонка. Алексей не
слышал шагов, соседка как будто  ждала под дверью его прихода. От этого лицо
Алексея на мгновение приняло выражение  удивления, и оно не сошло, а застыло
на нем, когда он увидел Марию Николаевну.
     Она  смотрела  полубезумными  глазами,  и  не  узнавала  его,  и резко,
отрывисто,  тем  нервным  тоном,  когда  не  хотят  услышать  ответа  быстро
спрашивала и повторяла:
     - Кто вы? Вы кто? Что вам? Зачем? Никого нет. Кто вы? Что вам?..
     Алексей не выдержал и почти закричал:
     - Мария Николаевна,  это я, Алеша... Никольский! Вы меня узнаете? Что с
вами,  Мария  Николаевна? Где мама? -  Он  с чувством  смущения и неловкости
поймал  себя на  том,  что  невольно сошел на полубезумный  тон  соседки,  и
замолчал.
     - Я не знаю,  ничего  не знаю!  - крикнула Мария Николаевна, и  Алексей
схватил ее за плечи.
     - Мария Николаевна, да что же вы?! Это я, Алеша!
     Она вдруг обвисла  в его руках,  ее  мутный  взгляд остановился на  его
лице, и Алексей увидел, как медленно, переливаясь  через нижние веки, у  нее
потекли  слезы,  и  он  инстинктом,  каким-то  шестым  чувством  понял,  что
случилось что-то страшное, и обнял ее. Женщина положила голову ему на грудь,
ее плечи  и спина  вздрогнули под его ладонями,  и  Мария Николаевна  сквозь
слезы забормотала:
     - Алеша... обоих, их обоих, это невозможно, ты понимаешь, где-то там, в
земле... Наденька, милая, родная моя, Алеша...
     Алексей почти не знал мужа Марии  Николаевны Сергея  Александровича, но
он прекрасно  знал  Надю,  и  его  зрительная намять  художника  сама  собой
показала ему ее: невысокого роста, с некрасивым лицом, курносый нос, слишком
широкий  подбородок,  а глазе были  хорошие, добрые -  доброй  девочкой была
девочка  Надя,  которой  уже  нет.  Алексей  видел  тысячи  смертей,  а  вот
представить  себе  сейчас Надю мертвой не  мог. Он не видел ее смерти,  и ее
смерть была для него абсурдом.
     Алексей отвел Марию Николаевну в комнату. Она не плакала больше, просто
замолчала.
     Алексей  понял,  что здесь бессмысленно проявлять  участие,  тем  более
расспрашивать.  Но он не мог уйти,  потому что это значило, что он  может не
увидеть  мать  совсем. Может  быть,  это  было  жестоко,  но  он  не мог  не
попытаться еще раз спросить  о матери.  Он сел рядом и попросил,  как просят
детей