затруднился бы определить,
потому  что  там было  все -  и история металла и рассказ  о его  свойствах,
методы разведки  и  способы  добычи  с древнейших времен,  рассказы о людях,
судьбы  которых исковеркало  открытие ими золота - благородного и проклятого
металла,  из-за которого крови пролилось  во много  раз больше, чем было его
добыто за всю историю человечества. Он знал, что не сможет жить без поля и в
то  же время боялся,  что  в следующий раз его может не потянуть в партию, и
сейчас он хотел  домой, и боялся,  что в следующую весну он может не увидеть
тайги,  пусть  другой,  за  тысячи  километров  отсюда, и  гор,  и  такой же
безымянной речки, и большинство людей в партии  будет других, но в этом-то и
была вся  прелесть  поля,  смысл его  жизни.  Он понимал, что не умрет, если
вдруг пропадет эта тяга,  или он не сможет поехать в очередную экспедицию, а
ведь рано или поздно придет время, когда он не  сможет больше  месяца жить в
дикой  тайге -  у  него  перед  глазами  были  десятки  примеров -  но  люди
продолжали  жить  и заполняли  свою  жизнь  чем-то другим.  Но до этого  еще
далеко.  Он молод,  силен и  здоров и пройдет  много лет, прежде  чем  он не
сможет поехать с партией. Но он  знал  и людей, которым просто надоело поле,
шурфы, мошка, палатка.  И речь  идет не о хлюпиках, съездивших  один  раз  и
посчитавших,  что с  них и  этого хватит, а о людях проведших в  экспедициях
много  лет, и вот с  ними что-то произошло, и  ничто уже их не заманит  - ни
месторождения,  ни  большие  деньги, ни  дикая  поэзия тайги  и  степей,  ни
безлюдье и тишина.
     Андрей пожал плечами, словно разговаривал не с самим собой, а с кем-то,
кто задал вопрос, ответ на который разумеется сам собой, вернулся в  палатку
за ружьем, ничего не ответил на вопрос начальника партии и ушел в тайгу.
     Сойкин  только  покачал головой, достал  наряды  на выполненные работы,
включил "Спидолу" и под музыку Генделя занялся своей любимой работой.
     Андрей   любил   в   тяжелые,  неприятные  минуты   почувствовать   эту
оторванность  от мира людей. С  ружьем  он ничего  не боялся, верная "тулка"
позволяла ему чувствовать себя  хозяином в любой тайге, а если шел без него,
то  становилось  к тому  же и  жутковато -  медведи  и волки  здесь не  были
редкостью, а уж если очень "повезет" можно было встретить и рысь. С ножом он
только  никогда не расставался  после того  как с  его  помощью  справился с
медвежонком-двухлеткой, напавшим на Ольгу,  которая была тогда лаборанткой -
у нее так и остался шрам на руке от  его  когтей. Пока ее везли до  районной
больницы, началось воспаление. Местный эскулап чуть не оттяпал  девушке руку
по локоть, но по счастью рядом с бумажным дипломом оказался старик-фельдшер,
который  знал, что  такое руки для  охотника и сплавщика, и  что значит  для
девушки остаться без руки.
     Он подстрелил утку и вернулся в лагерь. Ольга сидела у костра и чистила
картошку. Она улыбнулась ему:
     - Ну, что, успокоился?
     Он со смущенной улыбкой пожал плечами и бросил к ее ногам утку.
     - Добыча. Приготовь женщина.
     -  Слушаюсь,  мой  повелитель.  Присядь-ка, Андрей, пока  никто нам  не
мешает давай серьезно поговорим, а то опять  прибежит твоя бесстыжая Любочка
и будет строить глазки в присутствии законной жены.
     - Ревнуешь?  Это хорошо,  значит  любишь. Вообще интересно -  почему-то
всегда считалось, что ревность  в  основном проявляется  у мужчины  когда он
любит, а вот женщина, если любит, то способна простить все...
     - А что, есть что прощать?
     - О боже, с женщиной невозможно  говорить на отвлеченные темы, вы сразу
все переводите в одну и ту же  плоскость -  туда где что-то  касается  лично
вас.
     -  Зато мужчины, под  прикрытием отвлеченных рассуждений  отлично умеют
обделывать втихаря свои делишки.
     - Это тот "серьезный разговор", ради которого ты меня позвала?
     - Нет,  но  ты не  даешь  мне  и слова  сказать, опять  начал  про свою
Любочку, - совершенно искренне сказала Ольга.
     - Я начал?!!
     - Это неважно. Ты знаешь, Андрей, у нас ведь двое детей.
     - Да что ты?
     - Да-да,  не смейся. Не так уж это  смешно, когда дети не видят мать по
полгода. Отец  ладно - отцу простится. А матери? Да и что мне  будет толку в
самооправдании или  чьем-то прощении, если у меня  вырастут хулиган и девица
легкого поведения?
     -  А  что  такое случилось? Почему обязательно из  Вовки должен вырасти
хулиган, а из Леночки - девица, как ты говоришь, легкого поведения? И потом,
так  или  иначе дети  летом  все равно не  будут с нами,  что же  остается -
каких-то два-три месяца весной и осенью? Почти весь учебный год ты с ними.
     - Да, кроме самого важного периода - начала и окончания этого года. Все
это  я  уже слышала много раз и много раз уступала,  но теперь тебе придется
смириться -  я  решила  и ты меня больше не переубеждай,  речь идет о судьбе
наших детей.
     - Ну хорошо, у нас еще  будет время подумать над этим -  впереди осень,
зима и весна  в Москве. Зачем нам здесь  впопыхах решать? И к тому же, а как
же "Любочки"?
     - Я тебе верю.  А кроме  того, кто захочет,  тот везде  и всегда найдет
себе Любочку или Танечку. Так что дело не в моем присутствии, тайга большая,
а Москва еще больше.
     - Все ты прекрасно понимаешь, не маленькая.
     - Сейчас меня больше волнуют дети, так что можешь  считать, что я  тебе
дала карт-бланш.
     - Спасибо, в  крайнем случае я обойдусь  без вашего  разрешения. Кончим
этот разговор. Я уже сказал, оставим до Москвы. Там будут и время и место.
     - Места  и здесь  хоть отбавляй,  а  времени у тебя Андрюша  никогда не
будет, и чем дальше, тем его  будет оставаться для нас с Володей и Леной все
меньше и меньше.
     - Перестань ради  бога. Не преувеличивай, не такой уж я большой ученый,
чтобы не найти  времени для семьи. В  свои тридцать пять лет я всего-навсего
заурядный кандидат, не больше.
     - Тем более, я давно  тебе  говорила,  что с твоей головой ты давно уже
должен  был  начать работать  над докторской.  Посмотри  вокруг  - люди, над
которыми  ты смеялся, бездари по-твоему, а они уже доктора наук, профессора,
хотя ненамного старше тебя, а Пентюгин даже младше тебя на год.
     Андрей взорвался:
     - Пентюгин! Эта мразь?! Ты мне его в  пример ставишь?!  Да  он  еще  на
третьем курсе начал  ухаживать  за дочкой завкафедры, которая была на восемь
лет старше его. Поэтому его  оставили  в аспирантуре. Он  ни разу не  был  в
поле! Он заискивает перед  всеми, кто выше его и кто может быть ему полезен,
но  даже его тесть  до сих  пор не может пробить ему докторскую!  И вот  это
ничтожество ты хочешь сделать
     моей, так сказать, путеводной звездой?
     - Ну, хорошо, Пентюгин ничтожество, а другие? Многие из них тоже никуда
не ездили, сидят по кабинетам,  ну и что? А другие ездили когда-то, но давно
перестали метаться по тайге, и теперь ездят не на Подкаменную Тунгуску, а на
симпозиумы в Женеву и Мехико.
     Ольга увидела, что Андрей опять набирает воздух  широко открытым ртом и
молча снова принялась за картошку.
     Молодые, они  быстро  втянулись в  работу  и  уже на следующий день  не
повалились спать как вчера, а пошли в дом культуры смотреть фильм "Повторный
брак",  и  от  души  смеялись,  тем  более,  что  киномеханик, то  ли будучи
поклонником авангардизма, то ли перепутав коробки с пленкой, показал сначала
конец фильма, а в конце начало, но как  ни странно все было вполне понятно и
смешно,  даже тем, кто не смотрел этот  фильм раньше. Бельмондо тем не менее
был обворожителен как всегда.
     Когда выходили из  кино,  Андрей  совершенно случайно оказался рядом со
Светой. Сашка куда-то пропал.
     Они шли рядом до самой школы. Рядом, но не вместе. Светлана не начинала
разговора, потому что не хотела его даже начинать с Андреем, и  обижалась на
Сашку,  бросившего   ее   по  каким-то  неизвестным  причинам,  канувшего  в
деревенскую темноту как  ушастая сова,  но, наверное, эти причины  были  для
него  важны,  сосредоточенно  думала Светлана,  если  он  бросил,  нет,  ему
пришлось оставить ее одну.
     Андрей чувствовал, что Света не хочет с ним разговаривать, что ей  даже
идти рядом с ним  неинтересно, тягостно, но не верил в это. Но чувства этого
было  достаточно настолько,  что язык  лежал  у  него  тяжело  как колода  и
шевельнуть им  он не смог  бы  даже за повышенную стипендию, не понимая, что
Сашка или Сережка или Вовка или и т.д. - все это еще не вечер и не настолько
серьезно,  чтобы нельзя было по приложении соответствующих усилий  занять их
место, или может быть он и не хотел занимать этого места?
     Тогда зачем он шел  так? Он и сам не знал. Шел и  все. Фиолетовое  небо
было пугающе глубоким и безнадежным.
     Рядом  и  молча  они подошли к  школе, делая вид, что  не замечают друг
друга. Она  вошла  в дверь,  он  остался, закурил  и  стоял  и  смотрел  как
расплываются над ним  едва  различимые завитки дыма,  еще более бесплотные в
темноте чем днем.
     Под ногами кто-то издавал свое шуршание и стрекотание.
     Но мыслей не было у него тех, на которые  он  надеялся, когда закуривал
сигарету, надеялся  с какой-то странной надеждой, что вот сейчас, постоит он
так и что-то обдумает. Ничего  не шло в голову, кроме того, что надо  забыть
про Светлану,  перестать обращать на нее внимание  и вообще  выкинуть ее  из
головы, ведь он  уже понял совершенно отчетливо,  что все это бессмысленно и
даже просто смешно,  как ни странно -  чудовищно это для него, но все это он
уже обдумал  и не один раз, вот только толку  от этого нет, не  было... и не
будет?
     От него мало  что зависело  - то  что он  решил вчера, сегодня исчезало
куда-то и поворачивало его голову как  локатор на  светлые волосы Светланы и
ловило рассеянный  взгляд  ее  голубых  глаз  только для того, чтобы поймав,
испуганно отвести  свои. Нерешительность не  лучший  способ завоевания новых
земель и женщин, но и это он знал. Толку-то.
     Черное небо тяжело давило на мысли и были они какие-то черные, мрачные.
Окурок пролетел падающей  звездой, упал  во влажную от вечерней росы траву и
сразу погас.
     Андрей пошел к дверям школы.
     - Андрюша! - сказала женщина.
     Голос был странно знакомый, но  Андрей его не узнал. Он  повернулся и в
свете, падающем  из окон  школы  увидел  Ольгу, недоуменно  поднял  брови  и
смотрел на нее, не понимая зачем она позвала его, и поэтому спросил:
     - Что случилось?
     - Ничего, - она с улыбкой смотрела на него, может и сама не зная, зачем
позвала его или очень смутно понимая это и не зная, что же случилось.
     Андрей  вдруг почувствовал  какое-то  странное волнение, оно возникло в
нем из  ничего, может быть из этого голоса или лица,  матово  светившегося в
приглушенном электрическом свете.
     Она  молчала   и  он,  неожиданно  для  самого  себя  предложил  ей,  с
необъяснимой для самого себя храбростью, но в то же время  опустив глаза и с
интересом разглядывая ободранные носки ботинок:
     - Давай пройдемся?
     Он  спросил это так, что  это звучало как будто он сказал: "Пожалуйста,
не соглашайся",  хотя в действительности он  думал  так  только  наполовину,
вторая половина нерешительно надеялась, что девушка согласится.
     Она согласилась,  потому что  ждала  этого приглашения,  потому что для
этого подошла к  нему и заговорила, хотя  не призналась бы в  этом  никому и
даже себе.
     Он еще не задумался над странностью для  него собственного  предложения
Ольге  -  ведь  он  любил  другую,  но  в  самый  момент  этого  предложения
почувствовал какое-то смутное внутреннее неудобство.
     Они прошли  несколько  шагов  и  Андрей  понял, что его  смущает  -  та
легкость с которой он пригласил другую девушку,  всего через несколько минут
после  того как ушла  та, которую он, как ему казалось, любил.  Конечно, нет
ничего плохого в том,  что он  прогуляется с ней, и можно вспомнить, что та,
которая ушла, не обращает на него внимания, не любит его и любить никогда не
будет,  наверное,  но  здесь главным для него  было его собственное ощущение
совершенного им  поступка - он еще не понимал, что совершение поступка в его
положении  достойнее  того  глупого  и смешного  положения,  в  которое  его
поставили характер и воспитание.
     Ольга чуть повернула к нему лицо и неуверенно сказала:
     - Как холодно сейчас,  - боясь, что он поймет ее слова как намек на то,
что  ей  надоело  идти  с ним. Он  понял  ее  именно  так, но что-то, то  ли
гордость,  то ли  злость на Светлану,  а теперь  еще эта Ольга, которая сама
позвала его, ведь он не набивался к ней в провожатые,  совершенно искренне в
этот момент  подумал он, и  так же искренне забывая, что получилось  так или
Ольга сделала так (но  он  не  мог  понимать этого сейчас - что  именно он и
предложил ей эту неожиданную для обоих прогулку), и он с какой-то внутренней
дрожью обнял Ольгу,  едва касаясь ее плеч и готовый тут  же отдернуть  руку,
если она что-нибудь скажет, она сказала:
     - Что ты, Андрюша? - но не посмотрела на  него, она опустила голову,  и
он понял, что руку ему можно не убирать. Хотя она как будто бы  возразила на
его  жест, но  он понял, что  это было разрешение. Он не знал, почему он это
понял, ведь он еще никогда не обнимал женщин, но он знал, что не ошибается.
     Эта уверенность и мягкая теплота ее плеч разбудили в  нем что-то, о чем
он  сам  раньше не знал,  он ощутил  в себе  какую-то  легкость  и  в голове
почему-то стало как-то  странно  ясно  и пусто - у него было такое ощущение,
что у него именно пустая голова, в ней  не было ни одного слова или мысля, и
тем не  менее он не испытывал никакой тягостной  неловкости, какую испытывал
только  что,  идя  рядом со  Светланой я  чувствовал, что  сейчас  можно  не
говорить ничего  и все-таки что-то будет сказано, и чувствовал, что Ольга не
ждет  от него никаких слов,  чувствовал, что  ей достаточно этого  молчания,
чувствовал что это молчание лучше всяких слов,  чувствовал, что это молчание
говорит так как не скажут никакие слова.
     Луна незаметно двигалась  по сияющему небу  между звездами  и  листьями
деревьев, и они светились ее белым, дважды отраженным солнечным светом.
     На земле и в небе,  во всем этом тихо струящемся между ними ночном мире
была тишина, пропитанная запахом леса.
     Андрей наклонил голову  и увидел совсем близко перед собой глаза Ольги,
он почувствовал ее губы и не понял, что поцеловал ее.
     Она смотрела на него то ли  удивленно,  то ли растерянно, и он тоже был
удивлен и растерян вместе  с ней и  не понимал как это у  него получилось  и
почему, потому что за мгновение до того как наклонился  и нашел  ее губы, не
искал их, у него не было и мысли о том, что он это сделает.
     Он  опять почувствовал в  себе какое-то внутреннее неудобство, несмотря
на то, что прикосновение его губ к губам  Ольги, этот поцелуй  нецелованных,
первый его поцелуй, был прекрасен и необыкновенен для него и пробуждал в нем
чувства каких он никогда не испытывал раньше,  он открывал себе дверь в  еще
один  мир,  новый  мир,  кроме  тех,  которые знал до  сих  пор,  мир  самый
прекрасный и самый горестный из всех миров, в которых живет человек, и в нем
не было уверенности  в том,  что  он открыл  именно ту дверь, через  которую
нужно входить в этот мир. Ему было хорошо с Ольгой, ему нравилось целоваться
с ней, обнимать  ее и ласкать,  но все  время его не покидало ощущение того,
что он изменяет, пусть не Светлане - это было бы слишком уж глупо думать так
для него - отношения ее и Сашки ни для кого  уже не были тайной, в том числе
и для  него, но  самому себе, своей  любви. Любовь  эту  он воспринимал  (не
осознавая этого, и не поверил бы тому,  кто сказал  бы ему это) как какое-то
абстрактное чувство, уже отделившееся от него, от Светланы, но  в тоже время
и  не  отделившееся, потому что  эта абстрактная любовь вырастала из любви к
ней и была любовью к ней, переставая ею быть.
     Перешагнуть через эту  любовь  было то же самое,  что перешагнуть через
самого  себя - одинаково невозможно,  но для  него это было необходимо, и он
должен был это сделать, хотя сам этого  не понимал, и чувствовал только, что
его мучит совесть,  и влечет  к Ольге, хотя  ему казалось, что он обманывает
ее.
     С  ощущением  этой  неприятной  раздвоенности  он  добрался  до  своего
матраса,  его  мысли никак не могли принять четкие формы  и расплывались все
больше, и он уснул.

     Голубые, серые, карие и даже зеленые как у кошки глаза смотрели на него
и молча, но выразительно спрашивали:
     "Ты кто? Друг или враг?  Будешь  с нами на равных или поднимешь себя на
такую недосягаемую высоту на которой мы перестанем замечать тебя?"
     А он и сам еще не знал, кем он для них будет.
     Андрей  хотел  бы  стать для  этих семнадцати  деревенских  девчонок  и
мальчишек  не  просто  учителем  русского языка и  литературы, а  другом,  с
которым можно  поделиться  таким,  что не  скажешь родным отцу с матерью или
сверстникам,  и  в то  же  время не утерять для них своего авторитета - быть
рядом и  быть над ними  - одновременно  это удавалось  мало кому  в  истории
педагогики.
     "Ладно, посмотрим. Получится ли из  меня педагог это покажет будущее, а
учителем им я обязан быть уже сейчас, с первой минуты. Начнем урок."
     Он прохаживался у  доски и под поскрипывание старых половиц рассказывал
как создавался "Евгений Онегин".
     Андрей и Ольга сошли с поезда, стоявшего в райцентре  одну минуту, рано
утром, позавтракали в зале ожидания  старинного  вокзальчика чем бог послал,
так как работавший круглосуточно, о чем извещало пышное объявление, ресторан
был наглухо закрыт,  и  побрели с чемоданами  по  городу, в котором, как они
думали, им предстояло жить и работать по меньшей мере три года.
     Заведующая роно, женщина лет сорока с очень властными манерами, такими,
что  Андрей подумал,  что  она явно  не на  своем месте  и вполне  могла  бы
командовать если не полком, то взводом,  а может  быть  и  дослужилась бы до
ротного старшины,  небрежно  просмотрела  документы  и  ошарашила  их  своей
короткой речью:
     - Три недели назад в деревне Верхние Заимки, умер директор школы. Через
две недели в школе должны начаться занятия, но вести их некому. Ни у нас, ни
у вас нет другого  выхода. Тем более вас двое. Один будет вести гуманитарные
предметы, другой - естественные.
     Ольга не смогла вымолвить ни слова  в ответ, от  этих слов  у  нее явно
что-то  произошло, так как  она смотрела в рот завроно застывшими в  орбитах
глазами как кролик на удава.
     Андрей сдержанно улыбнулся:
     - Вы не правы, это у вас нет другого выхода, да и  то я сомневаюсь, что
его  действительно нет.  Что  касается нас, то мы приехали  по направлению в
среднюю школу этого города, а не в школу деревни Большие Выселки. Мы учителя
старших классов, нам нечего делать  в деревенской начальной школе. И  потом,
почему, если умер директор, некому  вести занятия с  детьми?  Где  остальные
учителя? Они что сразу разбежались?
     -   Нет,   молодой   человек,  не  сразу,  постепенно.  Вы  плохо  себе
представляете  обстановку.  Семен  Георгиевич  Плотников в течение последних
пяти лет один вел занятия во всех классах.
     Заведующая явно злилась на Андрея, на его независимую манеру разговора,
которую такие люди как она терпеть не могут, но у нее не было, как правильно
отметил Андрей,  другого  выхода,  и она  сказала  настолько  придав  голосу
мягкости, насколько смогла:
     - Поймите одно - детям нужно учиться. Я  понимаю вас, вы не туда ехали,
но что сделаешь, если произошел такой непредвиденный случай?
     - Детей, конечно, жалко, но с трудом, знаете ли, верится, что в  районе
нет учителей, кроме нас - новичков, и в крайнем случае школу можно перевести
и  в  другую деревню - не так уж она  велика, должна быть, если один человек
ухитрялся вести занятия