и сумасшедших:
     - Мария Николаевна, дорогая, я очень прошу вас, скажите, как мне  найти
маму. Ведь она бывает здесь?
     - Не знаю.
     У Алексея перехватило сердце.
     -  Не  может быть, Мария Николаевна,  вы  должны  знать,  вспомните, вы
обязательно  вспомните,  только  постарайтесь,  я  очень  прощу  вас,  Мария
Николаевна, подумайте, не торопитесь.
     Женщина как будто и правда задумалась,  словно пытаясь вспомнить, потом
она с каким-то мимолетным просветлением посмотрела на него и сказала:
     - В пятницу она приходит ко мне, я точно помню. Помогает. Адрес. Нет...
нет.
     Она встала,  прошла  на кухню. Алексей пошел за ней  и увидел, что  она
начинает как  будто что-то  готовить. Некоторое  время  он смотрел, как  она
перебирает  полусгнившие остатки  пищи,  потом вслушался  в  ее  шепот.  Она
говорила:
     - Гости, пришли гости. Надя подай что-нибудь.
     Алексею  стало  страшно, он вышел из квартиры и  тихо закрыл  за  собой
дверь.
     Он был сейчас настолько не в  себе,  что даже не смог вернуться  в свою
квартиру  - его  потянуло на улицу,  на свежий,  еще сохранивший  холод зимы
воздух.
     Прохожих на улице почти не было, редко проезжали полуторка или "эмка".
     Сегодня четверг, и если верить (а что  ему  остается?)  больной (у него
уже не было в этом сомнений) соседке, то завтра  должна прийти мама. Значит,
в лучшем случае ему предстоят еще по крайней мере сутки до  встречи  с  ней.
Алексей  закурил  и   пошел  по  улице.  Голые  зелено-серые  тополя  далеко
разбросали ветки, которые этой весной никто не подрезал.
     Алексей резко остановился. Как  он  сразу не  подумал  об этом? Ведь он
может  съездить к  Лене и попытаться  что-нибудь  узнать о  ней у соседей  -
наверное, не все уехали в эвакуацию, а может быть, кто-нибудь уже и вернулся
     На трамвае Алексей доехал до стадиона, а потом  минут десять пешком шел
до четырехэтажного, из темно-красного кирпича  дома, где до войны жила Лена.
Где же  ты сейчас, Лена? Он подошел к такой знакомой двери на втором этаже с
большой  цифрой "18",  выведенной  по трафарету. Он осторожно поднес палец к
звонку и, уже нажимая на него, понял, что  в квартире никого нет  -  об этом
говорила  сама  дверь,  которую  явно  давно  никто не  открывал. Звонок  не
работал. Ну что ж, все правильно, а чего он ожидал - Кузьмины  уже полгода в
эвакуации. Кому здесь быть - отец Лены,  если не на фронте, то где-нибудь на
Урале,  мать работала  в заводоуправлении, детей у них больше не было,  одна
Лена, ни дедов, ни бабок.
     Алексей стоял, опустив голову - несмотря ни на что, он все-таки  ожидал
чего-то.  Но  сегодня, в  первый день своего отпуска,  у  него был  не самый
счастливый  день, даже прямо надо сказать - паршивый денек  у него  выдался,
все словно сговорились и, как медленные тени, расплываются стоит протянуть к
ним руку - мать, Лена, несчастная Мария Николаевна.
     За  спиной, как затвор  карабина, щелкнул замок, и Алексей вздрогнул от
неожиданности, а рука его машинально дернулась, как будто хотела вскинуть не
существующий  сейчас автомат. Этот  невольно проявившийся рефлекс еще больше
расстроил Алексея. "Во  что я  превратился? - подумал он. - Зачем согласился
на предложение комиссара - разве для того мои руки, чтобы нажимать курок?" И
он  почему-то  вспомнил  профессора,  прибившегося  к  ним в  окружении  под
Смоленском.  Впрочем,  он  не  знал,  был   ли  тот  старичок  действительно
профессором - он  сокрушался,  когда ему дали  винтовку,  что  его никто  не
научил раньше стрелять, тогда может быть остались бы  живы его дочь и  жена.
Его убили в первом же бою. Алексею  случилось пробегать мимо него, когда они
пошли  в атаку, некогда было под пулями  что-то там  рассматривать,  но  эта
слабая, белая и то ли старческая, то ли детская рука навсегда осталась в его
памяти. Также как мертвая девочка  с  бантом  в  белокурых  волосах и  ярком
красном платье, на котором была почти  незаметна кровь, лежавшая  на обочине
дороги рядом с матерью. "Мессер" убил их одной очередью, а они тогда уходили
на  восток, отступали и ничего не могли  сделать. Алексей уходил, а  девочка
продолжала лежать  в пыли - и все-таки она  шла за ним, шла, и  ему пришлось
взять  ребенка  на руки,  и он  понял, что  будет  нести ее до  самого конца
войны...
     Он  обернулся. Из двери  напротив  вышла пожилая женщина, посмотрела  с
интересом и тревогой, захлопнула дверь и, глядя на Алексея как будто чего-то
ожидала  от  него и в  то  же время не  хотела, чтобы  ее  ожидание сбылось,
подошла к лестнице.
     - Я к Кузьминым.
     - В эвакуации они.
     - И вы ничего о них не знаете?
     - Откуда же? Писем они мне не пишут.
     Алексей  почувствовал, что  за  голосом  женщины, за ее  интонацией,  с
которой она говорит о  Кузьминых, что-то есть, и стал спускаться по лестнице
рядом с ней, но  она  замолчала. Алексей  тоже  терпеливо  молчал.  На улице
женщина сказала:
     - А ведь я тебя помню, сынок.
     Алексей  бросил внимательный взгляд на ее лицо - нет,  он ее совершенно
не помнил, хотя память его  профессионально  хранила лица  множества  людей.
Может  быть,  он и  видел ее, но  мельком,  как  случайную  прохожую,  а она
почему-то запомнила его.
     - Ты ведь к Кузьминым ходил.
     В  этом не  было  ничего  странного,  почему  соседка  должна по  имени
называть девушку, но Алексей насторожился.
     - Что с Леной?
     - Замужем она. - Женщина замолчала, с жалостью смотря на Алексея.
     Это было как разрыв снаряда рядом - ни один осколок не задел его, но он
как будто выпал на какое-то время из течения жизни и, оглушенный, не понимая
и  не чувствуя ничего, стоял с нелепо вылезшими из глазниц от взрывной волны
глазами и открытым ртом.
     - Ты вот что, сынок, может, это и не мое, конечно, дело, да у меня двое
на войне, и ты, я вижу, оттуда, не могу я тебя обманывать, а ты на правду не
обижайся.
     - Да-да, спасибо.
     - Не за что спасибо-то. Да не я тут виноватая. Забудь про нее, не стоит
она тебя. Тьфу ты,  господи,  вспоминать противно - повадился к ней какой-то
хрыч, лысый весь, отцу ее ровесник, но зато кульки все носил. На сладкое ее,
стало быть, потянуло. Ленку-то твою...
     - Да-да,  спасибо, - прохрипел Алексей, зачем-то улыбнулся, сказал  "до
свидания" женщине и быстро пошел прочь от нее.
     Он ненавидел себя за эту улыбку  и ненавидел эту женщину, потому что не
верил ей  и потому что уже поверил, но еще не мог слушать, как с  презрением
говорят о  его Лене, о той, что  всегда была  в его памяти, потому что перед
боем и после него она была ему как свет вдалеке, как надежда на жизнь.
     "Ленку-то твою..."
     Алексею  хотелось  закричать,  ударить  кого-нибудь  до  смерти,  и  он
пожалел, что сейчас  не  в  окопе, из  которого  можно броситься вперед  под
немецкие пули.  Но окопа не было, и немцы уже  были в трехстах километрах от
Москвы, и даже отзвуки канонады не были слышны здесь.
     Дома Алексей потрошил свои папки  с  рисунками, разбрасывая их по полу,
он ходил по ним  сапогами, оставляя следы  на гипсовых головах,  мускулистых
телах натурщиков и  некрасивых телах натурщиц. Выхватывая из груды  рисунков
листы  с портретами  Лены, он  в ярости  рвал их на мелкие куски  и бросал к
двери. Часа через два он уже не смог найти ее лица, сколько ни перелопачивал
руками гору помятых и истоптанных листов.
     Он присел на  диван и закурил. Он  устал и успокоился,  хотя пальцы его
немного дрожали, но дрожали они не от гнева, а оттого,  что устали, разрывая
в ничто прекрасное лицо  и тело. Он невольно посмотрел в угол, где несколько
раз, когда они оставались  в  квартире одни, она позировала ему обнаженной -
любимая, любовница и натурщица, идеальная жена художника, как он думал тогда
в своем щенячьем восторге.
     - Все. - Алексей встал с дивана. - Наплевать и забыть. Все.
     Он вспомнил, что скоро, может быть, придет  мать и надо выбросить мусор
до ее прихода.
     Потом  он сел  за  накрытый стол и стал ждать маму. Она  пришла  поздно
вечером.  Она  не могла  с улицы за светомаскировочной шторой увидеть свет в
квартире, но,  открыв дверь,  заметила сразу и свет  в прихожей,  и открытую
дверь в освещенную комнату, и шинель на вешалке и бросилась в комнату.
     Она целовала лицо сына солеными, влажными  от  слез губами,  и  Алексей
стоял растерянно и ошеломленно под натиском материнской любви, прижимая ее к
себе, как ребенка.
     Мать размотала с головы шерстяной платок, которого раньше Алексей у нее
не видел, в  такие кутались  все деревенские  бабы от молодых до  старух,  -
видимо, в  новой,  другой жизни для  матери  теперь  это  была необходимая и
удобная вещь - распахнула пальто и села в кресло, не спуская счастливых глаз
с сына.
     -  Алешенька, как же так, вдруг? Не написал, не предупредил... А ведь я
не хотела сегодня домой ехать, да Марья Николаевна, знаешь, у нее ведь...
     - Знаю, мама, я у нее был, но,  по  правде  говоря, не верю до сих пор,
что Нади нет. Она-то как же?
     - Все правда,  Алеша. Две  похоронки в один день, а  были они на разных
фронтах и погибли-то в разные дни, а вот почта как будто подгадала. И ничего
уж теперь не поделаешь. Погибли двое, а теперь можно считать, что все трое.
     Алексею хотелось спросить маму, правда ли, что Лена... Но он  пересилил
себя - успеется, не надо портить ей настроение.
     - Ну, про отца ты знаешь и про  Мишу тоже - я тебе писала. Папа на юге,
комиссар полка, а  Миша на Карельском фронте, командует  батареей,  уже  два
раза был ранен, орденом его наградили - Красного Знамени.
     Тут  мать  внимательно  посмотрела  на  Алексея  и  дрогнувшим  голосом
спросила:
     - Почему не написал? Это что, отпуск тебе дали после ранения?
     Алексей смущенно пожал плечами и кивнул.
     Мать печально и с давней горечью сказала:
     - Ты всегда был скрытным, сынок, но разве от меня надо такое скрывать?
     -  Не обижайся,  мам, - желая  предупредить  дальнейшие упреки,  сказал
Алексей.  - Не хотел  тебя расстраивать, я ведь знал, что  Мише  уже  дважды
досталось.
     - Насколько я понимаю, у тебя было тяжелое ранение?
     - Мам, ведь все  уже позади, все  нормально, давай забудем об этом, тем
более что у меня впереди недельный отпуск,  а потом меня  посылают  на курсы
здесь, в Москве, так что мы с тобой еще несколько месяцев будем видеться.
     -  Тогда  давай праздновать! - С  неожиданной  живостью мама вскочила с
кресла, сбросила пальто и залетала по квартире.
     На столе  появились скатерть  и хрусталь, на кухне что-то зашипело, а к
накрытому, теперь уже действительно накрытому,  столу мама вышла в платье из
черного тяжелого  шелка, сверкающего в электрическом  свете,  любимом платье
отца.
     Она - Алексей не знал, когда она  могла успеть это, - сделала что-то со
своей прической, и он невольно встал из-за стола ей навстречу и вдруг как-то
- теперь уже  не по-детски, когда каждый ребенок  знает  наверняка, что  его
мама  самая  красивая,  -  понял,  как красива  его  мать и как она  еще,  в
сущности, молода. Сам не  зная, откуда  это  в нем, Алексей взял ее  руку  и
поднес  к губам. Мама  покраснела и со  смущенным смехом быстро отняла  свою
руку - с noтрескавшейся, исцарапанной кожей, с обломанными  ногтями, - но он
опять  взял  эту  женскую руку,  накрыл ее  своей  большой мужской ладонью и
сказал:
     - Твоя рука самая прекрасная из всех, мама.
     Она быстро провела пальцами  по его  волосам, не зная,  что  сказать, и
чувствуя, что сейчас не нужно ничего говорить.
     Мать, наверно, давно уже не видела того, что было сейчас на столе, хотя
тут не было  ничего  особенного - тушенка, сахар, белый хлеб, бутылка водки,
банка  американского паштета  (это, пожалуй,  было единственное экзотическое
блюдо), - и все это терялось среди довоенного хрусталя и фарфора.
     - Дурачок ты мой милый, что же ты не предупредил, что едешь в отпуск? Я
бы хоть на сутки  отпросилась,  а теперь завтра в шесть утра - моя смена. Ну
да ничего, теперь я каждый день буду дома ночевать.
     -  Мама, ты очень похудела. Я знаю, вас  тут не  очень закармливают, но
ведь  папа и Миша высылают тебе свои офицерские аттестаты. Почему  ты ими не
пользуешься?
     Мать горько усмехнулась:
     -  Некогда мне,  Алеша, по рынкам расхаживать,  на  спекулянтские  рожи
любоваться, отстоишь  у  станка  четырнадцать часов, добредешь  до казармы и
свалишься на койку, а то и не добредешь, прямо в цеху на ящики ляжешь...
     Лицо ее при этих словах потемнело, мягкие скулы вдруг стали будто грубо
вырубленными  из  серого гранита,  но  она сразу  оборвала себя, улыбнулась,
поняв, что не следовало этого совсем говорить сыну, и мысленно ругая себя за
то, что прорвалась ее боль и усталость.
     -  Ничего, скоро  легче  будет, на  востоке заводы уже заработали, а  к
осени и вы немцев погоните.
     - Конечно,  мама, ты только  береги себя. Но  зачем  ты пошла на завод,
ведь ты учительница музыки?.. - Алексей замолчал и посмотрел на ее пальцы.
     Все улыбаясь, мать спрятала разбитые работой руки под скатерть.
     - Когда говорят пушки, музы  молчат. И ты не  беспокойся - конечно, мне
тяжело, но не  мне одной, нас много, женщин, на заводе, почти все, и если бы
мы не помогали друг другу, мы бы не выдержали...
     - Жизнь  не  должна  останавливаться, мама, для того  мы и воюем, чтобы
даже сейчас наши дети учились,  в том числе и музыке. Не знаю, может быть, я
и  не прав,  но  я  так думаю,  и, наверно,  не я  один, иначе  не  стали бы
возвращать  с  фронта  недоучившихся студентов,  специалистов...  -  Алексей
опомнился и замолчал, но мать ничего не заметила, или его слова только упали
пока в ее память, и она осознает их смысл спустя время.
     "Бедный Алеша. Идеалист,  художник, чистый мой мальчик. Как же он воюет
на этой страшной войне, среди крови, грязи, разорванных снарядами трупов?" И
она вдруг подумала, что он  не доживет до конца войны,  не  сможет дожить, -
такие  не доживают  до  конца войн, они погибают, рано  или поздно,  но  они
погибают всегда, и  она  задохнулась от ужаса за него,  и только материнский
инстинкт удержал ее от бабьего причитания, и она улыбнулась ему.
     Мама ушла в пять часов  утра и, к своему стыду, он не услышал ее ухода,
хотя за четыре месяца в госпитале, кажется, отоспался на три года вперед, но
оказалось, что сон дома, в своей тихой и мягкой постели  - это совсем не то,
что сон в палате, где иногда ночью с хрипом умирал сосед по койке, с которым
ты разговаривал еще днем.

7

     Приходилось  ждать атаки  с минуту на минуту и, несмотря на  только что
закончившийся тяжелый бой, нельзя  было дать  людям расслабиться, надо  было
поддерживать в них постоянную готовность к бою и Алексей  и политрук Захаров
переходили от бойца  к бойцу. Но  прошел  час, другой,  немецкая  артиллерия
методично посылала снаряды в развалины  дома, и  не было  никаких  признаков
скорой атаки.  Начались сумерки, и стало ясно, что  немцы отложили  атаку до
завтрашнего утра.
     Выставив  охранение, Алексей  спустился в подвал, куда сносили раненых,
сел  на  пол  и  привалился спиной  к  стене. В  полутьме подвала.  отдыхали
уставшие за  день,  запорошенные  пылью  глаза.  У  стены  напротив  рядом с
перевязанным ею только что раненым сидела  Вера, и  в позе ее  было  столько
усталости, что Алексею стало стыдно за свою усталость.
     Откуда-то из темноты появился Сашка.
     -  Поешь, командир, -  Сашка сунул ему  в руки  вскрытую банку. Алексей
поискал за голенищем ложку.
     -  Ложку  потерял,  - огорченно, но почти равнодушно сказал  он, потому
что, несмотря на голод, потребность в сне была больше, и он уже почти не мог
бороться с закрывающимися сами собой глазами.
     - Возьмите, товарищ лейтенант, - Сашка сунул ему в руку свою ложку.
     Алексей  давно уже привык к тому, что ординарец обращается к нему то на
"вы", то на "ты", и не обращал на это внимания, понимая, что  это происходит
не  из-за  отсутствия  уважения  к  нему,  а  из-за  Сашкиного  характера  и
недостатка  воспитания.  А  здесь и сейчас  это  вообще  не  имело  никакого
значения.
     Он быстро съел половину и отдал банку.
     - Я уже ел, это все вам, товарищ командир, - смущенно сказал Сашка.
     Алексей поел бы еще, но странная гордость не позволила  ему снова взять
тушенку, и как можно мягче он сказал:
     - Спасибо, Саня, больше не могу, спать  хочу. И ты иди отдыхай - завтра
нас фрицы рано поднимут.
     - Да  они теперь  неделю к нам не сунутся!  - шепотом вскрикнул  Сашка,
чтобы не побеспокоить раненых.
     Алексей посмотрел на  радостно-убежденное  лицо  Сашки, хотел  спросить
его, когда он начнет умнеть, но только махнул рукой. У него слипались глаза,
и сквозь быстро наваливающийся сон он еще услышал голос раненого:
     - Помру, да, сестренка? А? Помру...
     Ответа  Веры  он уже не услышал -  за последние двое  суток он спал  не
больше трех часов.
     Алексей, перед  тем как спуститься в подвал, приказал Сырцову разбудить
его на рассвете,  а если что-нибудь случится, то  в любое время, но  так как
ничего  особенного  не случилось  и  только по-прежнему  немецкая артиллерия
долбила дом, то Сырцов и политрук договорились  не будить  его и дежурить по
очереди наверху.
     Он  проснулся  сам  от  разрывов  бомб. В  льющихся  с  потолка  ручьях
кирпичной пыли и трухи в подвал вбежал Сырцов. Он что-то  кричал, но в громе
бомбежки  ничего не было слышно и  был только виден его  раздираемый  криком
рот.
     Алексей вскочил - наверху сейчас нечего делать, немцы под свои бомбы не
полезут, грубо зажал рукой рот своему заместителю и заорал ему прямо в ухо:
     - Всех вниз!
     Сверху,  с неба, несется смерть, и самое страшное, что нельзя  угадать,
куда  она  упадет.  Падающая  как  будто  на  тебя  бомба  рвется  метрах  в
пятидесяти, не причинив тебе никакого вреда и разметав в клочья тех, кто уже
был уверен, что это не в них.
     Когда пристреливается артиллерия, можно угадать, куда полетит следующий
снаряд,  если есть свое орудие, можно пытаться подавить противника. А  когда
лежишь  под бомбежкой, можно только  в  бессилии ждать, это самое страшное и
унизительное, что есть на войне, - возникающая необходимость бессильно ждать
смерти, не имея средств бороться с ней.
     "Юнкерсы" улетели  неожиданно скоро.  Откуда-то сверху свалился сияющий
Сашка и  в показавшейся этим людям  необыкновенно тихой тишине, хотя вокруг,
везде, в действительности гремел бой и никакой тишины не было, крикнул:
     -  Наши  "ястребки"  раздолбали  "музыкантов" к... матери!  -  и  опять
побежал наверх,  как будто хотел досмотреть  интересное кино  под  названием
"Воздушный бой в небе Сталинграда".
     Алексей  бросил окурок самокрутки, которую скрутил  и  курил  во  время
бомбежки, чтобы отвлечься, и приказал:
     - Всем, кто может стрелять, - наверх!
     Этот бой шел весь день, не затихая ни на минуту, - только в четыре часа
дня немцы отвели свой первый эшелон на обед и ввели в бой свежие части.
     Еще  два  танка  горели  на площади,  и  вокруг них  неподвижно  лежали
серо-зеленые фигурки.
     Из роты Алексея в строю  осталось девять человек. Внизу, в подвале,  от
жажды  и голода  медленно  умирали раненые,  и среди них санинструктор Вера,
которая никому  уже  не могла помочь  - пуля попала ей  в  живот,  когда она
тащила от пролома в стене захлебывающегося кровью политрука.
     Алексей и два бросившихся на помощь бойца снесли обоих в подвал. На пол
они положили уже мертвого Захарова и пришедшую от боли в сознание Веру.
     Бинтов  давно уже  не  было. Алексей снял гимнастерку, потом  нательную
рубаху  и протянул  ее  солдату постарше:  "Перевяжи!" Он просил это сделать
пожилого бойца,  потому что  видел  по лицу и по  ее дергающимся рукам, что,
несмотря на  боль, она  стыдится, что сейчас ее  разденут.  Он  махнул рукой
молодому  солдат