т  сходное  суждение,  хотя,  как  мне  кажется,  с
некоторой долей иронии. Переведя несколько строк из "Меропы" Маффеи, г-н  де
Вольтер добавляет: "Tous ces traits sont naifs: tout y est convenable a ceux
que vous introduisez sur la scene et aux moeurs que vous  leur  donnez.  Ces
familiarites naturelles eussent ete, a ce que je  crois,  bien  recues  dans
Athenes; mais Paris et notre parterre veut une autre espece de  simplicite".
{"Все эти черты наивны; все здесь подходит для лиц, выводимых вами на сцене,
и  для  характеров,  которые  вы  им  придаете.  Эта  безыскусственность   и
непринужденность была бы хорошо принята в Афинах,  но  Париж  и  наш  партер
предпочитают простоту иного рода" (франц.).}
     Повторяю, мне кажется, что в этих и в других строках  данного  послания
сквозит насмешка; но сила правды не  уменьшается  даже  и  тогда,  когда  ее
представляют с оттенком смешного. Задачей Маффеи было изобразить события  из
истории греков, и уж, конечно, афиняне могли с  неменьшей  основательностью,
чем  парижский  партер,  судить  о  греческих   нравах   и   об   уместности
представления их на театре. "Дело обстоит как раз  наоборот",  -  утверждает
Вольтер (и я не могу не  восхищаться  его  аргументацией):  "В  Афинах  было
десять тысяч граждан, а  число  жителей  Парижа  приближается  к  восьмистам
тысячам, из которых примерно тридцать тысяч являются  судьями  драматических
произведений". Согласен, - это так. Но  допуская,  что  состав  трибунала  в
самом деле столь многочислен, я полагаю все же, что не было  другого  такого
случая, когда кто-либо стал  бы  утверждать,  что  тридцать  тысяч  человек,
живущих почти на две тысячи лет  позже  той  эпохи,  о  которой  идет  речь,
являются, в силу одной лишь численности их  голосов,  лучшими  судьями,  чем
сами греки, в  вопросе  о  том,  каков  должен  быть  характер  трагедии  из
греческой истории.
     Я не буду затевать спора о той espece de simplicite,  {Особой  простоте
(франц.).} которой требует парижский партер, как и о тех колодках,  которыми
_тридцать тысяч судей_ сковали свою поэзию, чье главное достоинство,  как  я
улавливаю из многократно повторяющихся высказываний в "Новом  комментарии  к
Корнелю", состоит в воспарении, несмотря на эти оковы, -  то  есть  в  таком
искусстве,  которое,  будь  оно  общепризнано  высшим  достоинством  поэзии,
превратило бы ее из высокого труда  воображения  в  ребяческое  и  в  высшей
степени презренное занятие - difficiles nugae {Трудные фокусы  (лат.).}  при
свидетеле. Я не могу, однако, не упомянуть здесь об одном двустишии, которое
всегда  воспринималось  моими  английскими  ушами  как  весьма   плоское   и
пустячное, призванное лишь пояснить какое-то второстепенное  обстоятельство,
но которое Вольтер, обошедшийся весьма сурово с девятью  десятыми  сочинений
Корнеля, выделил, взяв его под особую защиту, из всего творчества Расина:

               De son appartement cette porte est prochaine,
               Et cette autre conduit dans celui de la Reine. {3}

     В переводе это звучит так:

                 Ближайшая к нам дверь ведет в его палаты;
                 За дверью дальнею - царицыны пенаты.

     Несчастный Шекспир!  Если  бы  ты  заставил  Розенкранца  сообщать  его
товарищу  Гильденстерну  расположение  помещений  в  копенгагенском  дворце,
вместо того,  чтобы  развернуть  перед  нами  нравоучительный  диалог  между
датским принцем и могильщиком,  просвещенному  парижскому  партеру  вторично
посоветовали бы восхищаться твоим талантом.
     Цель всего сказанного мною - найти оправдание моей  дерзкой  попытке  в
примере, который являет нам блистательнейший из  гениев  -  тех  по  крайней
мере, что были порождены нашей страной. Я мог бы заявить, что, создав  новый
вид романа, я был волен следовать тем правилам, которые  считал  подходящими
для его построения; но  я  бы  испытывал  большую  гордость,  если  бы  было
признано, что я сумел сотворить нечто, хоть отдаленно, хоть в малой  степени
напоминающее столь замечательный образец, нежели если бы за  мной  числилась
заслуга изобретения чего-то совсем нового, а мое сочинение при этом не  было
бы отмечено печатью гениальности и своеобразия. Что бы ни представлял  собой
мой труд, публика достаточно почтила  его  своим  вниманием,  независимо  от
того, какое место в литературе отводят ему суждения читателей.

                                     *

СОНЕТ ДОСТОПОЧТЕННОЙ ЛЕДИ МЭРИ КОУК

                      О деве горестной судьбою
                      Поведает  вам мой рассказ;
                      Ужели искренней слезою
                      Не увлажнит он ваших глаз?

                      Нет, ваше ль сердце будет глухо
                      К людским несчастьям и скорбям?
                      Ведь вам присуща твердость духа,
                      Но черствость не присуща вам.

                      Читайте же о замке жутком,
                      Но ироническим рассудком
                      Не поверяйте чудеса.
                      Меня вы дарите улыбкой,
                      И смело над пучиной зыбкой
                      Я подымаю паруса.


                                  Глава I

     У Манфреда, князя Отрантского, были  сын  и  дочь.  Дочери  уже  минуло
восемнадцать лет; она была на редкость хороша собой и звалась Матильдой. Сын
Манфреда, Конрад, был  на  три  года  моложе  своей  сестры;  он  был  юноша
болезненный, ничем особым не примечательный и не  подающий  больших  надежд.
Тем не менее именно он был любимцем отца, никогда  не  выказывавшего  знаков
душевного расположения к Матильде. Манфред  подыскал  сыну  невесту  -  дочь
маркиза да Виченца Изабеллу, которую после сговора  опекуны  препроводили  к
князю, - с тем, чтобы он мог  сыграть  свадьбу  сразу  же,  как  только  это
позволит слабое здоровье Конрада. Члены семьи Манфреда  и  окрестные  соседи
замечали, как не терпелось  ему  увидеть  совершенным  свадебный  обряд.  Но
семья, знавшая суровый нрав своего  главы,  остерегалась  высказывать  вслух
предположения о причинах такой спешки. Супруга Манфреда,  Ипполита,  женщина
весьма добросердечная, иногда осмеливалась говорить мужу о  своих  опасениях
по поводу столь  раннего  брака  их  единственного  сына,  слишком  юного  и
отягченного болезнями, но в ответ она неизменно  слышала  от  Манфреда  лишь
упреки в том, что из-за ее бесплодия у него только один наследник. Вассалы и
подданные князя были менее осторожны в разговорах между собой: они объясняли
эту поспешность тем, что князь страшится исполнения старинного  пророчества,
которое, как говорили, гласило, что "замок Отранто  будет  утрачен  нынешней
династией, когда его подлинный владелец станет слишком велик, чтобы  обитать
в нем". Смысл этого пророчества был  неясен;  еще  менее  ясно  было,  какое
отношение оно могло иметь к предстоящему браку. Но, несмотря на все  загадки
и противоречия, простой народ твердо держался своего мнения.
     Бракосочетание было  назначено  на  день  рождения  юного.  Конрада.  В
условленный час участники церемонии собрались в замковой  часовне,  где  все
уже было готово для венчального  обряда;  отсутствовал  только  сам  Конрад.
Манфред, не желая терпеть ни малейшего  промедления,  недоумевая,  куда  мог
запропаститься сын,  отрядил  одного  из  челядинцев  с  наказом  тотчас  же
привести юного князя. Слуга отсутствовал  значительно  меньше  времени,  чем
требовалось для того только, чтобы  пересечь  двор  и  добраться  до  покоев
Конрада. Очень скоро он бегом  возвратился  назад,  совершенно  обезумевший,
задыхающийся, с расширенными от испуга  глазами  и  с  пеной  на  губах.  Не
произнеся ни слова, он указал рукой на двор.  Всех  присутствующих  охватили
изумление и страх. Княгиня Ипиолита,  не  зная,  что  произошло,  но  сильно
встревожившись из-за сына, от волнения лишилась чувств. Манфред, не  столько
обеспокоенный, сколько разъяренный оттяжкой венчания  и  нелепым  поведением
слуги, грозно потребовал у  него  объяснений.  Ничего  не  отвечая,  бедняга
продолжал показывать дрожащей рукой в сторону двора.  Лишь  после  того  как
требование было повторено несколько раз, он наконец выкрикнул: "Шлем, шлем!"
Тем временем несколько человек успело  спуститься  из  часовни  во  двор,  и
оттуда теперь доносился неясный шум, в котором выделялись крики и  возгласы,
выражавшие удивление и ужас. Видя, что сына  все  еще  нет,  обеспокоился  и
Манфред, и сам отправился  узнать,  чем  вызвано  это  непонятное  смятение.
Матильда, хлопотавшая около матери, осталась в часовне; не тронулась с места
и Изабелла; она тоже хотела позаботиться  о  княгине,  но,  кроме  того,  не
желала выказать ни малейшего нетерпения но поводу отсутствия своего  жениха,
к которому, говоря по правде, не испытывала никакой склонности.
     Первое, что бросилось в глаза Манфреду, были его слуги, которые сбились
в кучу и силились поднять нечто, показавшееся  ему  огромной  грудой  черных
перьев. Манфред на миг остолбенел, не веря своим глазам.
     - Что вы делаете? - Гневно вскричал он. - Где мой сын?
     В ответ он услыхал гул голосов:
     - О, господин! Ваш сын! Ваш сын! Шлем! Шлем!
     Крайне взволнованный этими горестными возгласами и  безотчетно  чего-то
страшась, он быстро шагнул вперед и - какое зрелище для отцовского взора!  -
увидел перед собою тело своего сына,  раздавленное  и  наполовину  прикрытое
гигантским шлемом, во сто раз большим, чем любая каска, когда-либо сделанная
для головы человека, и увенчанным огромным пучком перьев.
     Ужасная картина, которая предстала перед  ним,  полнейшая  загадочность
происшедшего несчастья и в особенности возвышавшееся перед ним исполинское и
диковинное явление - все это подействовало на Манфреда так, что  он  лишился
дара речи. Но одно лишь горе едва ли могло бы вызвать столь долгое  молчание
князя. Манфред, не отрывая глаз, пристально смотрел на шлем, словно надеясь,
что он окажется только видением, и был, казалось, не столько поглощен  своей
утратой, сколько размышлениями о том поразительном предмете, который  явился
ее причиной. Он притрагивался к смертоносной каске, внимательно  разглядывал
ее, и даже окровавленные, исковерканные останки юного князя не могли отвлечь
взгляд Манфреда от этого чуда. Все люди вокруг, знавшие,  как  сильно  любил
Манфред сына, были поражены его бесчувственностью, пожалуй, не  меньше,  чем
самим чудесным шлемом. Они подняли обезображенный труп Конрада  и  перенесли
его в замок. Манфред при этом оставался совершенно безучастным и не  отдавал
никаких распоряжений. Не больше внимания проявил он и к оставшимся в часовне
несчастным женщинам - к своей жене и дочери; и не к  ним  относились  первые
слова, которые слетели с его уст.
     - Позаботьтесь о госпоже Изабелле, - сказал он.
     Слуги не придали значения странности этого распоряжения: будучи  весьма
преданы своей госпоже, княгине, они решили,  что  князь,  выразившись  столь
своеобразно, имел в виду ее тяжелое душевное состояние, и поспешили прийти к
ней на помощь. Они перенесли Ипполиту, в которой едва теплилась жизнь, в  ее
покои,  но  она   проявляла   полное   безразличие   ко   всем   необычайным
обстоятельствам, о которых ей рассказывали, - ко всему, кроме  смерти  сына.
Матильда,  исполненная   самозабвенной   дочерней   любви,   подавила   свое
собственное горе и изумление и думала только о том, как вернуть  к  жизни  и
утешить  свою  страждущую  мать.  Изабелла,  помня,  что   Ипполита   всегда
относилась к  ней  как  к  родной  дочери,  и  платя  ей  столь  же  горячей
преданностью и любовью, также усердно хлопотала вокруг нее;  вместе  с  тем,
видя, что Матильда сама  подавлена  горем,  хотя  и  стремится  скрыть  свое
состояние, она старалась, как могла, разделить с ней и облегчить это  тяжкое
бремя, ибо питала к дочери  Ипполиты  самую  искреннюю  дружескую  симпатию.
Однако она не могла одновременно не думать и о своем собственном  положении.
Смерть юного Конрада не вызвала в ней никаких других чувств, кроме  жалости,
и она отнюдь не была опечалена тем, что избавилась от необходимости вступить
в брак, суливший ей мало радости,  как  можно  было  предполагать,  судя  по
облику ее нареченного жениха и  по  суровому  нраву  Манфреда;  несмотря  на
проявляемую им к  невесте  сына  большую  снисходительность,  он  внушал  ей
непреоборимый страх своей беспричинной  черствостью  в  обращении  с  такими
кроткими существами, как его жена и дочь.
     Пока Изабелла и Матильда провожали убитую горем мать к ее ложу, Манфред
оставался во дворе и продолжал созерцать зловещий шлем, не обращая  внимания
на  толпу,  которая   постепенно   собралась   вокруг   него,   привлеченная
удивительным происшествием. Он почти ничего не говорил и лишь несколько  раз
повторил один и тот же вопрос, - не знает ли кто-нибудь, откуда взялся  этот
шлем? Никто, однако, не мог сообщить ему никаких сведений на этот  счет.  Но
так как Манфреда, по-видимому занимало только происхождение шлема - и ничего
более, - вскоре и все остальные  зрители  стали  рассуждать  лишь  об  этом,
высказывая различные предположения, неясность и невероятность которых вполне
соответствовали  исключительности   самого   бедствия.   Глупейшие   догадки
следовали одна за другой, как вдруг один молодой крестьянин, пришедший  сюда
из близлежащей деревни, до которой уже успел дойти слух о событиях в  замке,
заметил, что чудесный шлем в точности похож на шлем черной мраморной статуи,
стоящей в церкви святого Николая и изображающей Альфонсо Доброго, одного  из
князей, правивших здесь в прежние времена.
     - Что ты сказал, негодяй? - вскричал, внезапно перейдя от оцепенения  к
ярости, Манфред и схватил молодого крестьянина за шиворот. - Как  посмел  ты
произнести эти предательские слова? Ты заплатишь за них жизнью!
     Присутствующие так же мало могли уразуметь причину гнева Манфреда,  как
и все прочее, что они видели перед собой, и этот новый оборот дела поверг их
в полное замешательство. Сам молодой крестьянин был изумлен больше всех и не
мог понять, чем он оскорбил князя; однако, сразу сообразив, как вести  себя,
он со смиренным видом осторожно высвободился  из  железных  рук  Манфреда  и
затем, отвесив глубокий поклон, выражавший не столько страх, сколько желание
засвидетельствовать свою невиновность, почтительно спросил,  в  чем  состоит
его проступок. Отнюдь не умиротворенный покорностью  крестьянина,  напротив,
еще более рассерженный тем, что молодой человек весьма решительно, хотя и ни
в какой мере не  грубо,  заставил  его  разжать  стиснутые  пальцы,  Манфред
приказал своим людям схватить провинившегося  и  на  месте  заколол  бы  его
кинжалом, если бы его не удержали приглашенные на свадьбу гости.
     Во  время  этой  перепалки  несколько  человек  из  числа  собравшегося
простонародья успели сбегать в расположенную  поблизости  от  замка  большую
церковь и вернулись оттуда с разинутыми от изумления  ртами:  они  объявили,
что шлем, который был на статуе Альфонсо Доброго, исчез. При  этом  известии
Манфред впал в полное неистовство и, словно чувствуя потребность сорвать  на
ком-нибудь свой гнев, снова обрушился на молодого крестьянина с криком:
     - Негодяй! Дьявольское отродье! Колдун! Ты сделал это!  Ты  убил  моего
сына!
     Толпа, которая, запутавшись  в  догадках  и  предположениях,  искала  в
доступных ее пониманию пределах какого-то прямого виновника бедствия, тотчас
подхватила слова Манфреда и тоже стала кричать:
     - Это он, он! Он украл шлем с  надгробной  статуи  Альфонсо  Доброго  и
размозжил им голову вашего сына!
     При этом никто и не подумал о том, как велико различие между  мраморным
шлемом, находившимся в церкви, и  огромной  стальной  каской,  которая  была
сейчас на виду у всех. Не пришло никому на ум и  то,  что  для  юноши,  едва
достигшего двадцатилетнего возраста, было совершенно невозможно приволочь  с
собой доспех такой немыслимой тяжести.
     Явная нелепость всех этих домыслов привела Манфреда в  чувство.  Однако
либо рассерженный тем, что крестьянин  заметил  сходство  между  шлемами  и,
таким образом, обнаружилось исчезновение шлема из церкви, либо желая пресечь
всякие слухи, которые могло породить столь дерзкое предположение, Манфред во
всеуслышание   объявил,   что   молодой   человек,    бесспорно,    является
чернокнижником  и  что  пока  церковь  не  произведет  дознания   по   делу,
изобличенный чародей будет содержаться в заключении под этим  самым  шлемом.
Он тут же приказал своим людям поднять шлем и поместить  под  него  молодого
человека, сказав при этом, что ему не будут  доставлять  пищу,  ибо  он  сам
сможет добыть ее себе при помощи своих сатанинских чар.
     Напрасно молодой человек  упрашивал  отменить  этот  нелепый  приговор.
Напрасно пытались друзья Манфреда отвратить его от этого дикого решения, для
которого не было никаких причин. Большинство простонародья пришло в  восторг
от произнесенного их господином суда, в высшей степени справедливого, по  их
разумению, поскольку он карал кудесника тем же самым  орудием,  которое  тот
избрал для совершения своего злого дела; и ни у кого из этих людей  даже  не
екнуло сердце при мысли, что юноша может умереть голодной смертью, ибо они и
не предполагали такой возможности, будучи убеждены в том, что он, при помощи
своего дьявольского искусства, с легкостью обеспечит себя пропитанием.
     Поэтому распоряжение Манфреда было выполнено с  большой  готовностью  и
охотой,  после  чего,  выставив  у  шлема  стражу  и   строго   наказав   ей
препятствовать всякой попытке передать узнику пищу, он подал своим друзьям и
слугам знак расходиться, велел запереть наружные ворота, разрешив оставаться
в замке только живущим в нем челядинцам, и удалился в свои покои.
     Тем временем  благодаря  стараниям  и  заботам  обеих  молодых  девушек
княгиня Ипполита пришла в себя; она снова предалась своему  горю,  но  среди
бурных приступов отчаяния то и дело спрашивала о своем супруге и повелителе,
хотела послать к нему слуг, что были при ней, и  наконец  упросила  Матильду
оставить  ее  и  пойти  утешать  отца.  Матильда,  неизменно  верная  своему
дочернему долгу, хотя и  трепетала  от  страха  перед  суровостью  Манфреда,
повиновалась приказу матери; препоручив ее с тысячей предупреждений  заботам
Изабеллы, она осведомилась, где находится Манфред, на что ей было  отвечено,
что  он  удалился  в  свои  покои  и  не  велел  никого  допускать  к  себе.
Предполагая, что отец погружен  в  свое  горе,  и  опасаясь,  что  при  виде
единственного оставшегося в живых его детища  слезы  снова  брызнут  из  его
глаз, она колебалась, следует ли ей нарушать его печальное уединение; однако
ее собственное беспокойство о нем и прямое  повеление  матери  заставили  ее
отважиться на неповиновение приказу отца - дерзость, в которой  она  никогда
не была повинна прежде. Робость, присущая ее кроткой натуре, остановила ее у
входа в покои Манфреда. Стоя в нерешительности перед  дверью,  она  слышала,
как он, то быстрей, то медленней, ходит взад  и  вперед  по  комнате;  такое
состояние его  духа  только  усилило  ее  дурные  предчувствия.  Однако  она
собиралась уже заявить о себе стуком и попросить разрешения войти, как вдруг
Манфред сам отворил дверь, но в уме его царило смятение, а  к  тому  же  еще
наступили сумерки, и  он,  не  узнав  Матильду,  сердито  спросил,  кто  его
беспокоит.
     - Дорогой отец, это я, ваша дочь, - дрожа, ответила Матильда.
     - Убирайся! Мне не нужна дочь! - вскричал, отпрянув от нее, Манфред. И,
резко отступив назад, он со всего размаху захлопнул  дверь  перед  онемевшей
Матильдой.
     Она слишком хорошо знала необузданный  нрав  отца,  чтобы  решиться  на
новое  вторжение.  Немного  оправившись  от  потрясения,  вызванного   таким
недружелюбным приемом, она поспешила утереть слезы, чтобы скрыть происшедше