со всем
окружающим запанибрата.
   Мона не знала, что дома кто-то есть. И свет не горел, и все остальное,
и она думала, что в квартире никого нет. Она посмотрела на меня в
удивлении, будто никогда раньше не видела. Я сделал несколько шагов,
туда-сюда, покашливая и мыча какую-то мелодию, а она все таращилась на
меня, не произнося ни слова, но и глаз от меня не отрывая.
   - Ну, - сказал я. - Ты критик жизни - скажи что-нибудь.
   Взгляд ее остановился на моей руке:
   - У тебя палец. Он весь...
   - Это мой палец, - ответил я. - А ты отравленная Богом монахиня.
   Я запер за собой дверь ванной и сбросил лохмотья в вентиляционную
шахту. Потом перевязал себе палец. Я стоял возле зеркала и смотрел на
себя. Я любил собственное лицо. Я считал себя очень привлекательным
человеком. У меня хороший прямой нос и чудесный рот, а губы ярче, чем у
женщины, сколько бы краски и прочего фуфла она бы на себя не понамазала.
Глаза у меня большие и ясные, нижняя челюсть слегка выдается - сильная
челюсть, челюсть, обозначающая характер и самодисциплину. Да, это
прекрасное лицо. Много чего в нем может заинтересовать человека со вкусом.
   В шкафчике с лекарствами я наткнулся на материнское обручальное кольцо
- она обычно оставляла его там, моя руки. Я подержал кольцо на ладони, в
изумлении разглядывая его. Подумать только - вот это кольцо, этот кусок
простого металла скреплял брачные узы, произведшие на свет меня!
Невероятно. Много же мой отец понимал, покупая это кольцо: что оно будет
символизировать союз мужчины и женщины, из которого появится один из
величайших людей мира. Как странно было стоять в этой ванной и осознавать
все эти вещи! Как будто эта глупая железка понимала собственное значение.
Однако, придет день, и она станет коллекционной редкостью неописуемой
ценности. Я видел музей, в который люди валом валят поглазеть на семейные
реликвии Бандини, слышал крики аукциониста, и, наконец, какой-нибудь
Морган или Рокфеллер завтрашнего дня задирает свою цену за это кольцо до
двенадцати миллионов долларов - просто потому, что носила его мать Артуро
Бандини, величайшего писателя, которого только знала земля.







   СЕМНАДЦАТЬ





   Прошло полчаса. Я читал на диване. Перевязанный палец заметно торчал.
Однако, Мона по его поводу больше ничего не говорила. Она сидела на другом
конце комнаты, тоже читала, жевала яблоко. Открылась входная дверь. Мать
вернулась от дяди Фрэнка. И первым делом заметила перевязку на пальце.
   - Боже мой, - сказала она. - Что случилось?
   - Сколько у тебя денег? - ответил я.
   - Но твой палец! Что произошло?
   - Сколько у тебя денег?
   Пальцы ее затрепетали в обдерганной сумочке, пока она бросала быстрые
взгляды на мою перевязку. Она слишком волновалась, слишком боялась открыть
кошелек. Он упал на пол. Она подняла его, колени потрескивали, руки
шарили, нащупывая замочек.
   Наконец, Мона поднялась и взяла кошелек у нее из рук. Совершенно без
сил и волнуясь за мой палец, мать рухнула в кресло. Я знал, что сердце у
нее бешено колотится. Переведя дух, она снова спросила о перевязке. Но я
читал. Я не ответил.
   Она спросила опять.
   - Поранил.
   - Как?
   - Сколько у тебя денег?
   Мона сосчитала.
   - Три доллара и немного мелочи, - пробормотала она.
   - Сколько мелочи? - настаивал я. - Поточнее, пожалуйста. Мне
нравятся точные ответы.
   - Артуро! - воскликнула мать. - Что произошло? Как ты его поранил?
   - Пятнадцать центов, - ответила Мона.
   - Что с пальцем? - крикнула мать.
   - Дай мне пятнадцать центов, - сказал я.
   - Подойди и возьми, - сказала Мона.
   - Но Артуро! - сказала мать.
   - Дай их сюда! - рявкнул я.
   - Ты не инвалид, - сказал Мона.
   - Еще какой инвалид! - встряла мать. - Посмотри только на его палец!
   - Это мой палец! И дай мне эти пятнадцать центов - ты!
   - Если так хочется, подойди и возьми.
   Мать вскочила с кресла и уселась со мной рядом. Начала гладить меня по
волосам, убирая их со лба. Пальцы у нее были горячими, а тальком она так
напудрилась, что от нее воняло, как от младенца - как от пожилого
младенца. Я немедленно встал.
   Она протянула ко мне руки.
   - Твой бедненький пальчик! Дай посмотрю.
   Я подошел к Моне.
   - Дай сюда пятнадцать центов.
   Она не давала. Деньги лежали на столе, но она отказывалась мне их дать.
   - Вот они. Бери, если хочешь.
   - Я хочу, чтобы ты мне их дала.
   Она фыркнула от отвращения.
   - Дурак! - сказала она.
   Я засунул монеты в карман.
   - Ты об этом еще пожалеешь, - сказал я. - Как Бог мне судья, ты еще
раскаешься в такой наглости.
   - Хорошо, - ответила она.
   - Я уже устал ишачить на пару паразитов женского пола. Точно вам
говорю - я уже почти достиг апогея собственной стойкости. В любую минуту
сейчас я готов бежать из этого рабства.
   - Фу-ты ну-ты, - осклабилась Мона. - Так чего ж ты не сбежишь прямо
сейчас - сегодня же? Все только счастливы будут.
   Мать моя совершенно ничего не понимала. Озабоченно она раскачивалась
взад-вперед, так ничего и не выяснив про мой палец. Весь вечер голос ее
звучал у меня в ушах очень смутно.
   - Семь недель на консервной фабрике. Я уже по самое горло сыт.
   - Как ты его поранил? - повторяла мать. - Может быть, у тебя
заражение крови.

   Может и заражение! На какой-то миг я подумал, что это возможно.
Повкалываешь на фабрике в антисанитарных условиях - еще и не то возможно
будет. А может, там уже и есть заражение. Я, пацан из бедной семьи,
впахиваю на этой каторге, и вот что в награду - заражение крови! Бедный
паренек, горбачусь тут на двух теток, потому что должен. Бедный паренек,
никогда и не пикну; и вот теперь умереть от заражения крови из-за тех
условий, в которых зарабатывал хлеб, чтобы прокормить эти два рта. Мне
хотелось разрыдаться. Я развернулся к ней и заорал:
   - Как я его поранил? Я скажу тебе, как я его поранил! Теперь ты всю
правду узнаешь. Теперь ее можно открыть. Ты узнаешь всю демоническую
правду. Я поранил его в машине! Я поранил его, тратя свои молодые годы в
рабстве на этих консервных галерах! Я поранил его, потому что рты-присоски
двух паразиток зависят от меня. Я поранил его из-за идиосинкразий
природной сообразительности.
   Я поранил его из-за ползучего мученичества. Я поранил его, потому что
судьба мне в догматизме не откажет! Я поранил его, потому что метаболизм
моих дней не откажет мне ни в каком рецидиве! Я поранил его из-за
бробдиньягского благородства цели!
   Мать сидела пристыженная, ничего из моих слов не понимая, однако,
чувствуя, что я пытался сказать, опустив глаза, плотно сжав губы, невинно
уставясь на собственные руки. Мона вернулась к своей книжке, жевала яблоко
и не обращала на меня никакого внимания. Я повернулся к ней.
   - Благородство цели! - завопил я. - Благородство цели! Ты слышишь
меня - ты, монашка! Благородство цели! Но теперь я утомлен всем и
всяческим благородством.
   Я взбунтовался. Я вижу новый день для Америки, для меня и моих
сотоварищей по этим галерам. Я вижу медовую землю с молочными реками. Я
прозреваю ее и говорю:
   Да здравствует новая Америка! Да здравствует. Хайль! Ты слышишь меня,
монахиня!
   Я говорю хайль! Хайль! Хайль!
   - Фу-ты ну-ты, - ответила Мона.
   - Не усмехайся, омерзительное чудовище!
   В горле у нее что-то презрительно вякнуло, она цапнула свою книжку и
повернулась ко мне спиной. И тут я впервые обратил внимание на то, что она
читала.
   Новехонькая библиотечная книга в ярко-красной обложке.
   - Что ты там читаешь?
   Нет ответа.
   - Я кормлю твое тело. Наверное, у меня есть право поинтересоваться,
кто питает твои мозги.
   Нет ответа.
   - Так ты разговаривать не хочешь!
   Я подскочил и вырвал книгу у нее из рук. Роман Катлин Норрис. Рот у
меня сам собой распахнулся, и я ахнул, шокированный всей явившейся мне
ситуацией. Так вот как обстоят дела в моем собственном доме! Пока я
кровавым потом исхожу, руки до костей срабатываю на консервной фабрике,
питая ее тело, вот, вот чем она питает свои мозги! Катлин Норрис. И это в
современной Америке! Не удивительно, что Запад закатывается! Не
удивительно, что современный мир в отчаяньи. Так вот оно, значит, как! Я,
бедный паренек, пальцы до кости стираю, лишь бы только подарить им
достойную семейную жизнь, - и вот, вот моя награда! Я покачнулся, измеряя
расстояние до стены, шатаясь, добрел до нее и наклонился, опираясь и
толчками втягивая в себя воздух.
   - Боже мой! - простонал я. - Боже мой!
   - В чем дело? - спросила мать.
   - Дело! Дело! Я скажу тебе, в чем дело. Посмотри, что она читает!
Господи всемогущий! Ох Господи, спаси и помилуй ее душу! Подумать только:
я всю жизнь вкалываю, пальцы до кости сдираю, а она сидит тут и читает эту
свинячью блевотину. О Боже, дай мне силы! Укрепи мою стойкость! Удержи
меня, чтобы я ее не задушил!
   И я разодрал книгу в клочья. Листы падали на ковер. Я топтал их ногами.
Я плевал на них, сморкался, кашлял и рычал на них. Затем собрал их все,
вынес на кухню и швырнул в мусорное ведро.
   - А теперь, - сказал я, - только попробуй еще раз.
   - Это библиотечная книга, - улыбнулась Мона. - Тебе придется за нее
платить.
   - Я сперва в тюрьме сгнию.
   - Ну, ну! - попыталась вмешаться мать. - В чем дело?
   - Где эти пятнадцать центов?
   - Дай мне посмотреть на твой палец.
   - Я сказал, где пятнадцать центов?
   - У тебя в кармане, - ответила Мона. - Придурок.
   И я вышел из комнаты.







   ВОСЕМНАДЦАТЬ





   Я пересек школьный двор и направился к Джиму. В кармане у меня
побрякивали пятнадцать центов. Двор был засыпан гравием, и башмаки мои
хрустели по нему, отдаваясь эхом. А что, неплохая мысль, подумал я, во
всех тюрьмах дворы засыпаны гравием, отличная мысль; это стоит запомнить;
если б я был пленником своих матери с сестрой, как тщетно было бы бежать с
таким шумом; хорошая мысль, надо будет над этим подумать.
   Джим сидел в глубине лавки и читал беговой формуляр. Он только что
установил новую винную полку. Я остановился перед ней получше рассмотреть
бутылки.
   Некоторые были весьма симпатичными, отчего их содержимое казалось более
сносным для н„ба.
   Джим отложил формуляр и подошел. Вечно безучастный, он ждал, пока не
заговорит собеседник. Жевал шоколадный батончик. Очень необычно. Впервые
вижу, чтобы у него что-нибудь было во рту. Вид его мне тоже не нравился. Я
легонько постучал по витрине.
   - Я хочу бутылку пойла.
   - Привет! - ответил он. - А как у тебя на фабрике?
   - Нормально, наверное. Но сегодня я, видимо, напьюсь. Я не хочу
разговаривать о консервной фабрике.
   Я увидел маленькую бутылочку виски, пять унций жидкого золота. За этот
мерзавчик он хотел с меня десять центов. Разумная цена. Я спросил его,
хорош ли этот виски. Он ответил, что хорош.
   - Самый лучший, - сказал он.
   - Продано. Верю тебе на слово и беру без дальнейших комментариев.
   Я протянул ему пятнадцать центов.
   - Нет, - сказал он. - Только десять.
   - Лишний никель оставь себе. Это чаевые, жест моей персональной доброй
воли и братства.
   Улыбаясь, он отказывался. Я все равно протягивал ему, но он только
отталкивал мою руку и качал головой. Я не понимал, почему он постоянно
отказывается от моих чаевых. И дело вовсе не в том, что я их ему редко
предлагал: напротив, я старался давать ему на чай всякий раз; фактически,
он был единственным человеком, кому я вообще давал на чай.
   - Давай не будем, - сказал я. - Я ж тебе говорил: я всегда даю
чаевые. Для меня это вопрос принципа. Я - как Хемингуэй. Это моя вторая
натура.
   Хрюкнув, он взял мелочь и засунул себе в карман джинсов.
   - Джим, ты странный человек: донкихотствующий тип, пропитанный
отличными качествами. Ты превосходишь лучшие образцы того, что может
предложить толпа. Ты мне нравишься, поскольку разум твой обладает широтой
охвата.
   От таких слов он засуетился. По нему, так лучше о чем-нибудь другом
поговорить.
   Он откинул со лба волосы, провел ладонью себе по затылку, пощипал
загривок, пытаясь придумать, что бы на это ответить. Я отвинтил колпачок и
поднял бутылку:

   - Салют! - И отхлебнул. Сам не знаю, зачем я купил этот вискач.
Деньги за такое барахло я выложил впервые в жизни. Вкус у виски был
отвратительный.
   Удивительно обнаружить его у себя во рту, но пойло туда действительно
попало и, прежде, чем я успел сообразить, заработало на полную мощность,
скрежеща по зубам, заползая в глотку, брыкаясь и царапаясь, будто тонущий
кошак. Вкус был ужасен - точно горелые волосы. Я чувствовал, как виски
уже бухнулся вниз, творя у меня в желудке какие-то странные вещи. Я
облизал губы.
   - Великолепно! Ты был прав. Это великолепно!
   Вискач перекатывался волнами у меня в брюхе, снова и снова, пытаясь
найти себе место, чтобы прилечь, и я сильно потер себя по животу, чтобы
боль снаружи уравновесила жжение внутри.
   - Чудесно! Превосходно! Невероятно!
   В магазинчик вошла женщина. Краем глаза я углядел, как она подходит к
сигаретной стойке. Затем развернулся и посмотрел на нее. Лет тридцати,
может, больше.
   Возраст значения не имел: она - тут, вот что важно. Ничего
поразительного в ней не было. На вид очень простенькая, однако я
чувствовал эту женщину. Присутствие ее перепрыгнуло через всю комнату и
вырвало дыхание из моей гортани. Меня затопило электричеством. Плоть моя
затрепетала от возбуждения. У меня перехватило в горле, в голову кинулась
кровь. На ней было полинявшее фиолетовое пальто с пристегнутой меховой
горжеткой. Меня она, кажется, не замечала.
   Взглянула разок в моем направлении и отвернулась к прилавку. На миг я
увидел ее бледное лицо. Затем оно спряталось в старый мех, и больше я его
не видел.
   Но единственного взгляда мне хватило. Я никогда не забуду этого лица.
Оно было болезненно белым, будто полицейские фотографии преступниц. Глаза
- изголодавшиеся, серые, большие и затравленные. У волос цвета не было
вообще:
   коричневые и черные, светлые, но все же темные - я не запомнил. Она
показала на пачку сигарет, постукав монеткой о прилавок. Не сказала ни
слова. Джим протянул ей пачку. Он совершенно не чувствовал эту женщину.
Просто еще одна покупательница.
   Я же таращился на нее по-прежнему. Я знал, что не должен смотреть так
пристально. Но мне было наплевать. Я чувствовал, что стоит ей только
увидеть мое лицо, как она не станет возражать. Горжетка у нее была под
белку. Пальто - старое и разлохмаченное в подоле, доходившем ей только до
колен. Оно плотно облегало ее, преподнося мне всю ее фигуру. Чулки -
металлического цвета, со светлыми полосками там, где побежали стрелки.
Синие туфли со сношенными каблуками и расклеившимися подошвами. Я улыбался
и уверенно смотрел на нее, поскольку совсем ее не боялся. Такая женщина,
как мисс Хопкинс, меня расстраивала, с такой женщиной я чувствовал себя
абсурдно - но не с женщинами на картинках, к примеру, и уж точно не с
такой женщиной, как эта. Улыбаться ей было так легко, так нахально просто;
так весело было чувствовать себя непристойным. Мне хотелось сказать
что-нибудь грязное, бросить какой-нибудь намек, вроде "фью-у! Я могу
принять все, что ты можешь мне предложить, сучка этакая". Но она меня не
видела. Не оборачиваясь, она расплатилась за сигареты, вышла из магазина и
зашагала вниз по Бульвару Авалон к морю.
   Джим выбил чек и вернулся туда, где стоял я. Начал было что-то
говорить. Ни слова не ответив, я вышел. Просто вышел и двинулся по улице
вслед за женщиной.
   Она была уже в дюжине шагов от меня, спешила к набережной. На самом
деле, я не соображал, что я ее преследую. Когда я это понял, то
остановился, как вкопанный, и щелкнул пальцами. О! так ты, значит,
извращенец! Сексуальный извращенец!
   Так-так-так, Бандини, не думал я, что до этого дойдет; я очень удивлен!
Я чуть помедлил, вырывая зубами здоровенные куски заусенцев и выплевывая
их. Но мне не хотелось об этом думать. Лучше думать о ней.
   Она не была изящна. Походка упрямая, грубоватая, шла она с вызовом, как
бы говоря: спорим, не остановите меня! К тому же, ее шкивало с одной
стороны тротуара на другую, иногда она оступалась на обочину, а иногда
чуть не сталкивалась со стеклянными витринами по левую руку. Но как бы она
там ни шла, фигура под старым фиолетовым пальто волновалась и
перекатывалась кольцами. Шаг у нее был длинным и тяжелым. Я сохранял
прежнее расстояние, которое у нас с нею было вначале.
   Меня лихорадило: бред и невозможное счастье. Да еще этот запах моря,
чистая соленая сладость воздуха, холодное циничное безразличие звезд,
внезапная хохочущая интимность улиц, наглая туманность света во тьме,
чахоточное сияние вспоротого месяца. Я любил это вс„. Мне хотелось
визжать, издавать странные звуки, новые звуки горлом. Будто голым идешь по
долине, а со всех сторон - красивые девушки.
   Пройдя так по улице с полквартала, я вдруг вспомнил о Джиме. Я
обернулся: не вышел ли он к дверям посмотреть, почему я так внезапно
удрал. Тошнотворное виноватое ощущение. Однако его там не было. Пусто
перед его яркой лавчонкой.
   Весь Бульвар Авалон не подавал никаких признаков жизни. Я поднял глаза
к звездам. Они казались такими голубыми, такими холодными, такими
надменными, такими далекими и полными предельного презрения, такими
чванными. От ярких уличных фонарей казалось, что бульвар окутывают легкие
ранние сумерки.
   Я миновал первый перекресток, когда она дошла до подъезда кинотеатра в
следующем квартале. Она отрывалась от меня, но я не возражал. Ты не уйдешь
от меня, О прекрасная леди, я иду за тобой по пятам, и тебе не удастся
меня избежать. Но куда же ты идешь, Артуро? Ты соображаешь, что
преследуешь совершенно незнакомую женщину? Такого ты никогда раньше не
делал. Каковы твои мотивы? Теперь мне уже стало страшно. Я вспомнил об
этих полицейских патрулях. Она притягивала меня к себе. Ах, так вот в чем
дело - я ее пленник. Мне было стыдно, но помимо этого я чувствовал, что
ничего плохого не делаю. В конце концов, я вышел немножечко пройтись по
ночному воздуху; прогуливаюсь перед сном, знаете ли, Офицер. А живу я вон
там, Офицер. Уже больше года, Офицер. Мой дядя Фрэнк. Вы его знаете,
Офицер? Фрэнка Скарпи? Ну разумеется, Офицер! Все знают моего дядю Фрэнка.
   Прекрасный человек. Он вам и подтвердит, что я его племянник. Нет нужды
меня задерживать в данных обстоятельствах.
   Я шел, а перевязанный палец шлепал меня по ляжке. Я бросил взгляд вниз:
вот он, этот ужасный белый бинт, хлопает по мне с каждым шагом, движется
вместе с рукой, большой белый уродливый комок, такой белый и сияющий,
будто каждому фонарю на улице про него все известно: зачем он здесь и
почему. Мне он стал противен.
   Подумать только! Прокусил себе большой палец до крови! Можете себе
представить, чтобы так поступил человек в здравом уме? Говорю вам, он
потерял рассудок, сэр.
   Он уже делал раньше странные вещи, сэр. Я вам рассказывал, как он
крабов убивал?
   Я думаю, этот парень спятил, сэр. Я бы предложил его задержать и
проверить ему голову. Тут я сорвал бинт, швырнул его в канаву и вообще
отказался о нем думать.

   Женщина продолжала набирать расстояние. Теперь она ушла от меня на
целых полквартала. Я же быстрее идти не мог. Я плелся медленно и убеждал
себя немного поспешить, но мысль о полицейском патруле начала меня
притормаживать. В порту полиция - из центрального участка Лос-Анжелеса;
очень крутые они менты, на очень крутом маршруте - сначала арестуют
человека, а потом скажут, за что, к тому же всегда возникают из ниоткуда,
но пешком - никогда, только на бесшумных быстрых "бьюиках".
   - Артуро, - сказал я себе, - ты определенно шагаешь к неприятностям.
Тебя арестуют как дегенерата!
   Как дегенерата? Какая чепуха! Я что, не могу выйти прогуляться, если
хочется?
   Вон та женщина впереди? Я совершенно ничего о ней не знаю. Мы в
свободной стране, Богом клянусь. Что я могу сделать, если она движется со
мной в одном направлении? Если ей это не нравится, пускай перейдет на
другую сторону, Оф