руках полно пакетов с покупками. Я соскочил с
дивана и зашел следом на кухню. Мать поставила пакеты и повернулась ко
мне. Она запыхалась, лицо покраснело от прилива крови, поскольку лестница
всегда была для нее чересчур крута.
   - Ты прочла книгу?
   - Да, - выдохнула она, - конечно, прочла.
   Я схватил ее за плечи, стиснул их пожестче.
   - Это великая книга, правда? Отвечай быстро!
   Она стиснула перед собой руки, покачнулась, закрыла глаза.
   - Конечно, правда!
   Я ей не поверил.
   - Не лги мне, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, я ненавижу все формы
притворства. Я тебе не фальшивка. Я всегда хочу истины.
   Тут поднялась Мона, зашла в кухню и встала в дверях. Оперлась о косяк,
сцепив руки за спиной, и улыбнулась улыбкой Моны Лизы.
   - Скажи это Моне, - потребовал я.
   Мать повернулась к Моне.
   - Я прочла ее - правда, Мона?
   Выраженине мониного лица не изменилось.
   - Видишь! - торжествующе произнесла мать. - Мона знает, что я ее
читала, правда, Мона?
   И снова повернулась к Моне.
   - Я же сказала, что мне понравилось, правда, Мона?
   Лицо Моны оставалось точно таким же.
   - Видишь! Мона знает, что мне понравилось, - правда, Мона?
   Я заколотил себя кулаками в грудь.
   - Господи Боже мой! - орал я. - Да говори ты мне! Мне! Мне! Мне! Не
Моне!
   Мне! Мне! Мне!
   Мать засуетилась, прижимая в отчаянье руки к груди. Что-то ее сильно
напрягало.
   Она вовсе не была в себе уверена.
   - Но я же только что тебе сказала, что я подумала: книга замечательная!
   - Не ври мне. Никакого крючкотворства.
   Она вздохнула и твердо повторила:
   - Она замечательная. В третий раз говорю тебе: замечательная.
Замечательная.
   - Хватит врать.
   Взгляд ее бегал и прыгал по всей кухне. Ей хотелось закричать,
заплакать. Она сжала пальцами виски и попыталась придумать, как бы еще
сказать мне это.
   - Тогда чего же ты от меня хочешь?
   - Я хочу правды, если ты не возражаешь. Только правды.
   - Ну хорошо тогда. Правда в том, что она - замечательная.
   - Хватит врать. Самое меньшее, чего я могу ожидать от женщины, давшей
мне жизнь, - это хотя бы малейшее подобие правды.
   Она сжала мне руку и заглянула мне в глаза.
   - Артуро, - умоляюще произнесла она. - Клянусь тебе, мне понравилось.
   Клянусь.
   Она не кривила душой.
   Ну вот, наконец, хоть что-то. Вот женщина, которая меня понимает. Вот,
прямо передо мной, эта женщина, моя мать. Она меня понимает. Кровь от
крови моей, кость от кости, она может оценить по достоинству мою прозу.
Она может встать перед лицом всего мира и объявить, что проза моя -
замечательна. Вот женщина на все времена, женщина-эстет, несмотря на все
свои простонародные замашки, интуитивный критик. Что-то во мне смягчилось.
   - Мамочка, - прошептал я. - Миленькая мамочка. Милая, дорогая моя
мамочка. Я так тебя люблю. Жизнь у тебя такая трудная, моя дорогая,
дорогущая мамочка.
   Я поцеловал ее, ощутив на губах солоноватые морщинки у нее на шее. Она
казалась такой усталой, такой изработавшейся. Где же справедливость в этом
мире, если такая женщина вынуждена страдать, не жалуясь ни на что? Есть ли
Господь Бог на небесах, который рассудит и признает ее своею? Должен быть!
Должен!
   - Миленькая мамочка. Я посвящу свою книгу тебе. Тебе - моей маме.
Моей маме, с благодарной признательностью. Моей маме, без которой эта
великая работа была бы невозможна. Моей маме, с благодарной
признательностью от сына, который не забудет этого никогда.
   Взвизгнув, Мона развернулась и скрылась в спальне.
   - Смейся! - заорал я. - Смейся! Ослица!
   - Дорогая мамочка, - продолжал я. - Дорогая моя мамулечка.
   - Смейся! - говорил я. - Ты, интенсивная ублюдица! Смейся!
   - Милая моя мамочка. Тебе: моей мамочке: целую!
   И я поцеловал ее.
   - Главный герой напомнил мне тебя, - улыбнулась она.
   - Дорогая моя мамулечка.
   Она закашлялась, засомневалась в чем-то. Что-то беспокоило ее. Она
пыталась что-то сказать.
   - Вот только... а твоему герою обязательно нужно ухаживать за этой
негритянкой?
   За той женщиной из Южной Африки?
   Я рассмеялся и обнял ее. Это действительно забавно. Я поцеловал ее и
потрепал по щеке. Хо-хо, ну прямо как дитя малое, просто вылитый младенец.
   - Дорогая моя мамуля. Я вижу, мой стиль оказал на тебя глубокое
воздействие. Он растревожил тебя до самых краев твоей чистой души, милая
моя, дорогая моя мамочка. Хо, хо.
   - И все эти дела с китайской девушкой мне тоже не очень понравились.
   - Мамочка. Дорогая моя маленькая мамочка.
   - И с эскимоской. Мне показалось, что это ужасно. Меня чуть не
стошнило.
   Я погрозил ей пальцем.
   - Ну, ну. Давай исключим отсюда пуританство. Давай без ханженства.
Давай попробуем относиться к этому логически и философски.
   Она закусила губу и нахмурилась. Что-то еще грызло ее голову изнутри.
Она на секунду задумалась, потом просто посмотрела мне прямо в глаза. Я
уже понимал, в чем дело: она боялась об этом заикнуться, чем бы оно ни
было.
   - Ну? - произнес я. - Говори. Выкладывай. Что еще?
   - То место, где он спал с хористками. Мне это тоже не понравилось.
Двадцать хористок! Это ведь ужасно. Мне это совсем не понравилось.
   - Почему это?
   - Мне кажется, он не должен спать со столькими женщинами.
   - Ах вот как, а? И почему же не должен?
   - Мне просто так кажется - вот и все.
   - Отчего же? Не ходи вокруг да около. Выражай свое мнение, если оно у
тебя есть. А иначе - закрой рот. Вот женщины!
   - Ему следует найти себе славную чистенькую девушку-католичку,
остепениться и завести с нею семью.
   Так вот оно что! Наконец-то истина вышла наружу. Я схватил ее за плечи
и развернул так, что глаза наши оказались на одном уровне.
   - Посмотри на меня, - сказал я. - Ты претендуешь на то, чтобы быть
моей матерью. Так посмотри же на меня! Похож я на человека, способного
продать свою душу за обычный презренный металл? Ты считаешь, что меня
колышет простое общественное мнение? Отвечай!
   Она отпрянула.
   Я заколотил себя кулаком в грудь.
   - Отвечай! Не стой здесь, как женщина, как идиотка, как буржуазка, как
католическая ханжа, всюду вынюхивающая мерзость похоти. Я требую ответа!
   Теперь она уже кинулась в атаку.
   - Главный герой у тебя гадкий. Он прелюбодействует почти на каждой
странице.
   Женщины, женщины, женщины! Он с самого начала нечестив. Меня от него
мутило.
   - Ха! - сказал я. - Наконец-то правда вышла наружу! Наконец-то
ужасная правда высунула свою морду! Папизм возвращается! Снова
католический разум! Папа Римский размахивает своим похабным знаменем!
   Я зашел в гостиную и обратился к двери:
   - Вот ты все и получил. Загадка Вселенной. Переоценка ценностей, уже
переоцененных. Римский католицизм. Быдлизм. Папизм. Римская Блудница во
всем ее безвкусном ужасе! Ватиканство. Да - истинно говорю я вам, что
пока не станете вы соглашателями, прокляты останетесь во веки вечные! Так
говорил Заратустра!







   ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ





   После ужина я принес манускрипт на кухню. Разложил листы на столе и
зажег сигарету.
   - Посмотрим теперь, насколько это глупо.
   Начав читать, я услышал, как Мона запела.
   - Тихо!
   Я устроился поудобнее и прочел первые десять строк. Дойдя до конца
десятой, я отбросил книгу, будто дохлую змею, и встал из-за стола.
Прошелся по кухне.
   Невозможно! Не может быть!
   - Тут что-то не так. Здесь слишком жарко. Меня это не устраивает. Мне
нужно пространство, побольше свежего воздуха.
   Я открыл окно и выглянул наружу. За спиной у меня лежала книга. Ну что
- вернись к столу и дочитай ее, Бандини. Не стой у окна. Тут книги нет,
она вон там, у тебя за спиной, на столе. Иди и читай.
   Плотно сжав рот, я сел и прочел еще пять строк. Кровь прихлынула к
лицу. Сердце пыхтело, как колесный пароход.
   - Это странно; в самом деле очень странно.
   Из гостиной доносился голос Моны. Она пела. Гимн. Господи, гимны - и в
такое время. Я открыл дверь и высунул голову.
   - Прекрати петь сейчас же, а то я тебе в самом деле кое-что глупое
покажу.
   - Я буду петь, если мне захочется.
   - Никаких гимнов. Я запрещаю гимны.
   - И гимны тоже буду петь.
   - Споешь гимн - и ты покойница. Выбирай.
   - Кто покойница? - спросила мама.
   - Никто, - ответил я. - Пока - никто.
   Я вернулся к книге. Еще десять строк. Я подскочил и стал кусать себе
ногти.
   Надорвал на большом пальце заусенец. Вспыхнула боль. Зажмурившись, я
стиснул заусенец в зубах и рванул. Под ногтем появилась капелька крови.
   - Кровоточи! Кровоточи до смерти!
   Одежда липла к телу. Ненавижу эту кухню. Стоя возле окна, я смотрел,
как по Бульвару Авалон сплошным потоком текут машины. Никогда не слыхал я
такого шума.
   Никогда не чувствовал такой боли, как в большом пальце. Боль и шум. Все
клаксоны мира собрались на этой улице. Грохот сводил меня с ума. Не могу я
жить в таком месте, да еще и писать. Где-то внизу раздалось зудение крана
в ванной:
   зззззззззззз. Кому понадобилось лезть в ванну в такое время? Какому
врагу рода человеческого? Может, водопровод вышел из строя? Я сбегал через
всю квартиру в нашу ванную и спустил воду. Все работает нормально - но с
таким грохотом, так громко, почему же я раньше не замечал?
   - В чем дело? - спросила мать.
   - Здесь слишком много шума. Я не могу творить в этом бедламе. Я тебе
говорю: я устал от этого сумасшедшего дома.
   - Мне наоборот кажется, что сегодня вечер очень тихий.
   - Не противоречь мне - женщина.
   Я вернулся в кухню. Невозможно писать в таком месте. Неудивительно.
   Неудивительно - что? Ну, неудивительно, что в таком месте невозможно
писать.
   Неудивительно? Ты о чем? Неудивительно - что? От этой кухни - один
сплошной вред. От этого города один сплошной вред. Я сосал пульсировавшую
рану на пальце.
   Боль разрывала меня на куски. Я услышал, как мать говорит Моне:
   - Что с ним сейчас такое?
   - Он дурачок, - ответила Мона.
   Я ворвался в комнату.
   - Я тебя слышал! - завопил я. - И я тебя предупреждаю - заткнись! Я
тебе покажу, кто тут глупый.
   - А я не и говорила, что глупый - ты, - парировала Мона. - Я
сказала, что книга твоя глупая. Не ты. - Она улыбнулась. - Я сказала,
что ты - дурачок. А книга у тебя - глупая.
   - Осторожнее! Как Бог мне судья, я тебя предупредил.
   - Да что это с вами обоими такое? - недоумевала мать.
   - Она знает, - ответил я. - Спроси ее.
   Собравшись с духом перед очередным испытанием, я стиснул зубы и
вернулся к книге. Я держал перед собой листок, но глаз не открывал. Я
боялся видеть эти строки. Ничего в этой психушке написать невозможно.
Никакое искусство не может родиться из этого хаоса идиотизма. Прекрасная
проза требует спокойного, мирного окружения. Возможно, даже мягкой музыки.
Неудивительно! Неудивительно!
   Я открыл глаза и попытался прочесть хоть что-нибудь. Не годится. Не
действует. Я не мог этого читать. Попытался вслух. Не годится. Эта книга
ни к черту не годится. Несколько велеречива; в ней слишком много слов. И
несколько тяжеловесна. Это очень хорошая книга. Но бьет мимо цели.
Довольно плохая. Нет, хуже, чем просто плохая. Паршивая книга. Вонючка, а
не книга. Наираспроклятущая книга на свете. Она смехотворна; нет, она
смешная; она глупая; о, она глупа, глупа, глупа, глупа. Как тебе не
стыдно, глупыш, за то, что написал такую глупую штуку? Мона права. Она
глупая.
   А все из-за женщин. Они отравили мой мозг. Я уже чувствовал, как оно
подступает - нагое безумие. Каракули маньяка. Сумасшествие. Ха! Глядите!
Он безумец!
   Посмотрите на него! Один из этих, с приветом! Озверел совсем, псих! Он
таким стал от множества тайных женщин, сэр. Мне ужасно его жаль.
Прискорбный случай, сэр. А ведь когда-то был хорошим парнишкой, католиком.
И в церковь ходил, и все такое. Очень был набожный, сэр. Образцовый
мальчуган. Образование ему дали монахини, прекрасный парень рос. А теперь
- вот такой вот прискорбный случай, сэр. Очень трогательно. Как с цепи
сорвался. Да уж. Что-то с парнем стряслось.
   Как старик умер, так будто не с той ноги встал - и смотрите, что с ним
сейчас.
   Идей понахватался. Все эти липовые женщины. В парне всегда какой-то
прибабах наблюдался, но только эти его фальшивки вс„ наружу вытащили. Я,
бывало, его тут частенько видел: гуляет сам по себе. Жил с матерью и
сестрой вон в том оштукатуренном доме через дорогу от школы. Постоянно к
Джиму захаживал.
   Расспросите самого Джима о нем. Джим его хорошо знал. Работал на
консервной фабрике. Ну, он тут много где работал. И нигде подолгу не
задерживался - слишком непредсказуемый. Такой винтик разболтанный, псих.
Чокнутый, точно вам говорю, просто чокнутый. Ага - чересчур много женщин,
не того пошиба. Вы бы слыхали, что он нес. Как ненормальный. Во всем
Округе Лос-Анжелес не сыскать вам большего вруна. Галлюцинации были. Мания
величия. Угроза обществу. Женщин на улицах преследовал. Бывало, на муху
разозлится и сожрет. А все женщины. И крабов много убивал. Весь день
как-то раз - одного за другим. Просто не все дома.
   Самый ненормальный парень во всем Округе Лос-Анжелес. Я рад, что его
заперли.
   Говорите, его в доках поймали, и он там в ступоре бродил повсюду? Что ж
- это на него похоже. Наверное, еще себе крабов на поживу искал. Опасный
он, говорю вам. За решеткой ему и место. Надо очень тщательно с ним
разобраться. Засадить его на весь остаток жизни. Безопаснее, когда
умалишенный сидит в психушке, где ему самое место. Хотя - печально,
печально. Ужасно жаль его мать с сестрой.
   Каждый вечер за него молятся. Нет, вы себе вообразите только! Ага!
Может, они тоже ненормальные...
   Я рухнул на стол и разрыдался. Мне снова хотелось молиться. Ничего на
свете мне больше так не хотелось, как помолиться.
   Ха! Безумец хочет молиться!
   Молящийся псих! Может, у него религиозное воспитание такое. Может,
ребенком он был чересчур благочестив. Смешная история с этим парнем. Очень
смешная. Я кусал себе костяшки пальцев. Я ногтями драл клеенку на столе.
Зубы мои отыскали пылавший заусенец. Я вгрызся в него. Листы были
разбросаны вокруг меня по всему столу. Ну и писатель! Книга о
Калифорнийском Рыболовстве! Книга о калифорнийской блевотине!
   Смех.
   Я услышал их из соседней комнаты, мать и Мону. Они разговаривали о
деньгах. Мать горестно жаловалась. Говорила, что нам ни за что не
выкарабкаться с моей зарплатой на консервной фабрике. Говорила, что
придется, видимо, переселяться к дяде Фрэнку. Уж он-то о нас хорошо
позаботится. Я знал, откуда такие разговоры.
   Слова самого дяди Фрэнка. Он снова говорил с матерью. Наверняка. И еще
я знал наверняка, что она сейчас не повторяет всего, что он ей напел на
самом деле: что я никчемный, что на меня нельзя положиться, что от меня
всегда следует ожидать только самого плохого. Причем сейчас говорила
только мать, Мона ей не отвечала.
   Почему Мона ей не отвечает? Почему она такая грубиянка? Такая черствая?
   Я подскочил и зашел в комнату.
   - Отвечай своей матери, когда она к тебе обращается!
   В тот миг, когда Мона меня увидела, она окаменела от ужаса. Впервые я
видел такой страх в ее глазах. Я сразу ринулся в бой. Вот чего мне всегда
хотелось. Я надвинулся на нее.
   Она проговорила:
   - Осторожно!
   Она затаила дыхание, вжалась в спинку стула.
   - Артуро! - воскликнула мать.
   Мона улизнула в спальню и хлопнула за собой дверью. Да еще и навалилась
на нее с той стороны. Она звала мать, просила, чтобы та меня удержала. С
разбегу я вломился туда. Мону отбросило к кровати, она повалилась спиной
на покрывало. Она хватала ртом воздух:
   - Осторожно!
   - Мон-нахиня!
   - Артуро! - вскрикивала мать.
   - Монашка! Так книга, значит, глупая, так? Так тебе смешно было,
правда? Так это самая худшая книга в мире, да?
   Я поднял кулак и отпустил его. Он ударил ее в рот. Она закрыла губы
руками и упала на подушки. С воплями в спальню ворвалась мать. Сквозь
пальцы Моны сочилась кровь.
   - Так ты над нею смеялась, да? Ты презрительно фыркала? Над трудом
гения? Ты!
   Над Артуро Бандини! А теперь Бандини наносит ответный удар. Он наносит
удар во имя свободы!
   Мать закрыла ее от меня руками и всем телом. Я пытался ее оторвать.
Мать же вцепилась в меня, как кошка.
   - Пошел вон отсюда! - крикнула она.
   Я схватил куртку и выскочил за дверь. За спиной осталась что-то
лопотать мать.
   Стонала Мона. Такое чувство, что я их никогда больше не увижу. И я был
этому рад.







   ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ





   На улице я не знал, куда идти. В городе два достойных направления: на
Восток и на Запад. На Востоке лежал Лос-Анжелес. На Западе через полмили
- море. Я зашагал к морю. Холодища стояла в ту летнюю ночь. Наползал
туман. Ветер толкал его туда и сюда - огромные полосы ползучей белизны. С
канала мычали сирены, будто грузовики с молодыми волами. Я закурил. На
костяшках пальцев осталась кровь - кровь Моны. Я вытер ее о штаны. Она не
стерлась. Я поднял кулак и позволил туману обслюнявить его холодными
поцелуями. Потом снова потер. Она все равно не стиралась. Тогда я повозил
костяшками по грязи возле тротуара, пока кровь не исчезла, но ободрал
кожу, и теперь потекла уже моя кровь.
   - Отлично! Кровоточи - ты! Кровоточи!
   Я пересек школьный двор и пошел по Авалону, ускоряя шаги. Куда идешь
ты, Артуро?
   Сигарета казалась омерзительной, будто рот волосами набили. Я выплюнул
ее вперед себя, потом аккуратно раздавил пяткой. Через плечо оглянулся.
Поразительно. Она по-прежнему горела, в тумане завивался слабый дымок. Я
прошел квартал, размышляя об этой сигарете. Она еще жила. Мне было больно
от того, что она все еще тлела.
   Зачем ей до сих пор гореть? Почему не погасла? Дурное предзнаменование,
быть может. Почему я должен отказывать этой сигарете в праве вступить в
царство сигаретных духов? Почему позволяю тлеть и так жалко страдать? К
этому ли я пришел? Я что - такое ужасное чудовище, что отказываю этой
сигарете в законной кончине?
   Я поспешил обратно.
   Вот она.
   Я размазал ее в бурую массу.
   - Прощай, дорогая моя сигарета. Мы встретимся вновь в раю.
   И я пошел дальше. Туман лизал меня множеством своих холодных языков. Я
застегнул кожаную куртку - всю, кроме последней пуговицы.
   А почему бы и эту последнюю не застегнуть?
   Это меня разозлило. Застегнуть или оставить расстегнутой, на посмешище
всему пуговичному миру, такую бесполезную пуговицу?
   Оставлю расстегнутой.
   Нет, застегну.
   Да, расстегну.
   Я не сделал ни того, ни другого. Вместо этого я принял поистине
соломоново решение. Я содрал ее со своего воротника и швырнул на мостовую.
   - Прости, пуговица. Мы долго были друзьями. Часто касался я тебя
своими пальцами, а ты грела меня в холодные ночи. Прости меня за то, что я
сделал. Мы тоже встретимся в раю.
   Возле банка я остановился и увидел царапины от спичек на стене.
Чистилище спичечных черточек, их наказание за жизнь без души. Только одна
черточка здесь обладала душою - только одна, проведенная женщиной в
фиолетовом пальто.
   Остановиться и нанести ей визит? Или пройти мимо?
   Остановлюсь.
   Нет, пойду дальше.
   Нет, остановлюсь.
   Нет, не буду.
   Да и нет.
   Да и нет.
   Я остановился.
   Я отыскал ту царапину, которую оставила она, та женщина в фиолетовом
пальто. Как же прекрасна она была! Какое художественное мастерство в этом
росчерке! Какая экспрессия! Я зажег спичку: длинная тяжелая борозда. Затем
макнул горящей серой в ту черточку, что осталась от нее. Спичка
приклеилась к стене, оставшись торчать.
   - Я соблазняю тебя. Я люблю тебя и публично отдаю тебе всю свою
любовь. Как же тебе повезло!
   Моя спичка цеплялась к ее художественному росчерку. Потом упала, когда
сера остыла. Я пошел дальше могучим парадным шагом - завоеватель,
покоривший редкую душу спичечной черточки.
   Но отчего же спичка остыла и отвалилась? Вот что не давало мне покоя.
Меня охватила паника. Почему это произошло? Что я сделал, чтобы заслужить
такое? Я - Бандини, писатель.