е смог. Умирать так легко, и можешь взять мою жизнь, если
пожелаешь, ты, старушка, ты сделала мне так больно, правда-правда, я для
тебя все что угодно сделаю, умру за тебя, кровь моих восемнадцати лет
забурлит по сточным канавам Вилмингтона прямиком к морю для тебя, только
для тебя, чтобы обрела ты такую же радость, какую я сейчас обрел, и
распрямилась, избавившись от ужаса этого горба.
   Я оставил старуху у ее дверей.
   Деревья подрагивали от жары. Облака смеялись. Голубое небо приподняло
меня. Где я? это действительно Вилмингтон, штат Калифорния? Разве я не был
здесь раньше?
   Мелодия вела мои ноги. Воздух взмывал ввысь с Артуро внутри, вдувая и
выдувая его, делая его то чем-то, то ничем. Сердце мое все смеялось и
смеялось.
   Прощайте, Ницше и Шопенгауэр, и все остальные, дураки, Я более велик,
чем все вы вместе взятые! По венам моим струилась музыка крови. Надолго
ли? Не могло это быть надолго. Надо спешить. Но куда? И я побежал к дому.
И вот я дома. Книгу я забыл в парке. Ну ее к черту. Никаких книг больше. Я
поцеловал маму. Я крепко к ней прижался. На колени упал я к ее ногам
целовать ей ноги, вцепился ей в лодыжки так, что ей, наверное, больно
стало, и изумил ее тем, что делаю это я.
   - Прости меня, - говорил я. - Прости меня, прости меня.
   - Тебя? - спросила она. - Конечно, прощу. Но за что?
   Ахх! Какая глупая женщина! Откуда я знаю, за что? Ах! Ну и мать.
Странность миновала. Я поднялся на ноги. Чувствовал я себя полным
придурком. Я вспыхнул, будто в ванне холодной крови. Что это было? Я не
знал. Стул. Я обнаружил его на другом конце комнаты и сел. Мои руки. Они
мешали; дурацкие руки! Проклятые руки!
   Я с ними что-то сделал, убрал их куда-то подальше. Дыхание. Оно шипело
от ужаса и страха чего-то. Сердце. Оно больше не рвалось у меня в груди,
но съежилось, уползло поглубже во тьму внутри меня. Мать. Она наблюдала за
мной в панике, боялась слово молвить, считая меня безумцем.
   - Что такое? Артуро! Что случилось?
   - Не твое дело.
   - Доктора позвать?
   - Ни за что.
   - Ты так странно себя ведешь. Тебе больно?
   - Не разговаривай со мной. Я думаю.
   - Но в чем дело?
   - Тебе не понять. Ты женщина.







   ВОСЕМЬ





   Дни ползли. Прошла неделя. Мисс Хопкинс работала в библиотеке каждый
день, парила на белых ногах в складках своих просторных платьев в
атмосфере книг и прохладных мыслей. Я наблюдал. Я был как ястреб. Что бы
ни делала она, от меня это не ускользало.
   Затем настал великий день. Ах что за день настал!
   Я следил за нею из теней темных стеллажей. Она держала в руках книгу,
стоя за своей конторкой, как солдат, плечи назад, читала ее, лицо такое
серьезное и такое мягкое, серые глаза следовали проторенными тропами одной
строки за другой.
   Мои же глаза - они были такими ищущими и такими голодными, что
испугали ее.
   Внезапно она подняла голову: лицо ее побелело от потрясения чего-то
кошмарного подле нее. Я увидел, как она облизнула губы, и отвернулся.
Через некоторое время посмотрел опять. Как по волшебству. Снова она
вздрогнула, тягостно оглянулась, коснулась длинными пальцами горла и
продолжала читать. Еще несколько мгновений - и я снова посмотрел. Она
по-прежнему держала эту книгу. Но что это за книга?
   Я не знал, но должен был получить ее, чтобы глаза мои скитались по тем
же тропам, которыми следовали ее глаза передо мной.
   Снаружи стоял вечер, солнце полосатило полы золотом. На белых ногах,
неслышных, словно призраки, она пересекла читальный зал к окнам и подняла
шторы. В правой руке у нее раскачивалась книга, терлась о ее платье, когда
она шла, в самих ее руках, в бессмертных белых руках мисс Хопкинс,
прижималась к теплой мягкой белизне ее цепких пальцев.
   Что за книга! Я должен иметь ее! Боже, как я хотел ее, держать,
целовать, прижимать к своей груди, ту книгу, еще свежую после пальцев ее,
может быть, даже сам отпечаток ее теплых пальцев на ней останется. Кто
знает? Может, она пальцами потеет, когда читает. Чудесно! Тогда отпечаток
точно на ней будет. Я должен ее получить. Я буду ждать ее вечно. И вот
поэтому я ждал до семи часов, видя, как она держит эту книгу, подмечая
точное положение ее дивных пальцев, таких тонких и белых, рядом с самим
корешком, не больше чем в дюйме от низа, и аромат духов ее, быть может,
впитывается в эти самые страницы, передаваясь им для меня.
   Пока она, наконец, ее не дочитала. Понесла к стеллажам и сунула в щель
полки с биографиями. Я прошаркал мимо в поисках, чего бы почитать, чем бы
стимулировать ум, сегодня что-нибудь типа биографии, что-нибудь типа
какой-нибудь великой личности, чтобы она меня вдохновила, возвысила бы мою
жизнь.
   Ха, вот она! Прекраснейшая книга изо всех, виденных мною, крупнее
остальных на этой полке, сама королева биографий, принцесса литературы -
книга в синем переплете. Екатерина Арагонская. Так вот оно что! Одна
королева читает о другой королеве - что может быть естественнее? И серые
глаза ее следовали по тропам этих самых строк - значит, и мои пойдут
следом.
   Я должен ее получить - но не сегодня. Завтра я приду, завтра. Тогда на
дежурстве будет другая библиотекарша, жирная и страшная. И тогда книга
станей моей, моей полностью. Поэтому до следующего дня я припрятал ее за
остальными, чтобы никто не забрал, пока меня не будет.
   На следующий день я пришел пораньше - в девять часов, секунда в
секунду.
   Екатерина Арагонская: изумительная женщина, Королева Англии, постельная
спутница Генриха VIII - это я уже знал. Вне всякого сомнения, мисс
Хопкинс прочла об интимностях Екатерины и Генриха на этих страницах. Те
главы, что про любовь, - они восхитили мисс Хопкинс? Пробегала ли дрожь
по спине ее? Дышала ли она чаше, вздымалась ли ее грудь, и покалывало ли у
нее в кончиках пальцев таинственно?
   Да, и кто знал? Возможно, она даже вскрикивала от радости, и что-то
загадочное шевелилось в ней, зов женственного. Да. В самом деле, вне
всякого сомнения. И чудесно, к тому же. Великой красоты вещь, мысль,
заставляющая задуматься. И вот я взял эту книгу, и вот уже она в обеих
моих руках. Подумать только! Вчера она ее держала в своих пальцах, теплых
и близких, а сегодня она моя. Чудно. Акт судьбы. Чудо преемственности.
Когда мы поженимся, я расскажу мисс Хопкинс об этом. Мы будем лежать
совершенно нагими на постели, и я буду целовать ее в губы, смеяться тихо и
торжествующе, и расскажу ей, что на самом деле любовь моя началась в тот
день, когда я увидел, как она читает некую книгу. И снова рассмеюсь, мои
белые зубы блеснут, мои темные романтичные глаза загорятся, когда буду я
рассказывать ей, наконец, истинную правду о моей провокационной и вечной
любви. И тогда она вопьется в меня изо всех сил, ее прекрасные белые груди
прижмутся ко мне во всей полноте своей, и слезы градом покатятся по ее
лицу, а я начну уносить ее на волнах экстаза, одной за другой. Что за день
это будет!
   Я поднес книгу к глазам, ища каких-нибудь следов белых пальцев не более
чем в дюйме от низа. Отпечатки там были. Не имело значения, что они
принадлежали стольким другим людям - все равно их оставила одна мисс
Хопкинс. По пути в парк я целовал их и целовал так сильно, что они,
наконец, совсем исчезли, и на переплете осталось только синее мокрое
пятно, где ртом своим я ощущал сладкий вкус краски. В парке я нашел свое
любимое местечко и начал читать.
   Место находилось около моста, и из веточек и стеблей травы я построил
алтарь. Он был троном мисс Хопкинс. Ах, если б она только это знала! Но в
этот миг она сидела дома в Лос-Анжелесе, далеко от места поклонения ей, и
совершенно о нем не думала.
   На четвереньках я подполз к берегу пруда с кувшинками, где роились жуки
и сверчки, и поймал одного сверчка. Черного, жирного и атлетически
сложенного, и в теле его билась электрическая энергия. Он лежал на моей
ладони, этот сверчок, и был мной, этот сверчок был мной, Артуро Бандини,
черным и недостойным прекрасной белой принцессы, а я сам лежал на животе и
смотрел, как он ползает по тем местам, которых касались ее священные белые
пальцы, и он тоже, проползая, наслаждался приторным вкусом синей краски.
Потом он попробовал сбежать. Прыгнул - и чуть-чуть не был таков. Пришлось
сломать ему ноги. Ничего другого мне абсолютно не оставалось.
   Я сказал ему:
   - Бандини, мне жаль. Но долг заставляет меня. Желание Королевы -
любимой Королевы.
   Теперь он ползал мучительно, недоумевая, что же именно произошло. О
прекрасная белая мисс Хопкинс, узри! О королева всех небес и земли. Узри!
Я ползаю у ног твоих, простой черный сверчок, негодяй, недостойный
называться человеком. Вот лежу я с переломанными ногами, ничтожный черный
сверчок, готовый умереть за тебя; да-да, уже близка моя смерть. Ах! Обрати
меня в пепел! Дай новый облик мне! Сделай меня мужчиной! Загаси жизнь мою
ради славы любви вековечной и красоты ног твоих белых!
   И я убил черного сверчка, сокрушил его насмерть после соответствующего
прощания, между страниц Екатерины Арагонской, и его бедное жалкое
недостойное черное тело щелкнуло и лопнуло в экстазе и любви там, на
священном маленьком алтаре мисс Хопкинс.
   И узрите! Чудо: из смерти жизнь вечная родилась. Возрождение жизни.
Сверчка больше не было, но сила любви пробила дорогу, и я снова был собой
- не сверчком более, но Артуро Бандини, а вяз вон там, вдалеке, стал мисс
Хопкинс, и я опустился на колени и обвил дерево руками, целуя его ради
любви вековечной, сдирая кору зубами и выплевывая ее на газон.
   Я обернулся и поклонился кустам на берегу пруда. Они мощно
аплодировали, раскачиваясь вместе, шипя от восторга и удовлетворения этой
сценой, требуя даже, чтобы я унес мисс Хопкинс на собственных плечах.
Делать это я отказался, и, лукаво подмигивая и красноречиво помогая себе
жестами, объяснил им, почему:
   прекрасная белая королева не желала, чтобы ее уносили на плечах, если
позволите, вместо этого она хотела быть положенной горизонтально, и над
этим все они посмеялись и решили, что я величайший любовник и герой,
когда-либо посещавший их прекрасную страну.
   - Вы понимаете, друзья. Мы предпочитаем побыть наедине, королева и я.
Между нами осталось много незавершенных дел - если вы понимаете, о чем
идет речь.
   Смех и дикие аплодисменты со стороны кустов.







   ДЕВЯТЬ





   Как-то вечером завалился дядюшка. Дал матери денег. Он на минутку.
Сказал, что у него для меня есть хорошие новости. Я сразу захотел узнать,
о чем он. О работе, ответил он. Наконец, он нашел мне работу. Я ответил,
что новости эти не обязательно для меня хороши, поскольку я не знаю, что
именно за работу он мне нашел. В ответ на это он велел мне заткнуться, а
потом рассказал о работе.
   Потом сказал:
   - Возьми вот это и скажи ему, что я послал.
   И вручил мне записку, которую написал до этого.
   - Я сегодня с ним разговаривал, - сказал он. - Все улажено. Делай,
что тебе говорят, держи свой дурацкий рот на защелке, и он тебя не уволит.
   - И не должен, - ответил я. - Любой параноик может работать на
консервной фабрике.
   - Насчет этого мы еще посмотрим, - сказал дядя.
   На следующее утро я сел в автобус до порта. От нашего дома там было
всего семь кварталов, но поскольку я ехал на работу, то решил, что
длинными пешими прогулками лучше себя не утомлять. Рыбная компания "Сойо"
выпирала из канала, будто черный дохлый кит. Из окон и труб валил пар.
   В приемной сидела девица. Странная то была приемная. Девица сидела за
столом, на котором не лежало ни бумаг, ни карандашей. Страшная, с
крючковатым носом, в очках и желтой юбке. За столом она сидела, не делая
абсолютно ничего - и ни телефона, ни хотя бы ручки перед ней.
   - Здрасьте, - сказал я.
   - Это не обязательно, - ответила она. - Тебе кого надо?
   Я сказал, что хочу видеть человека по имени Коротышка Нэйлор. У меня
для него записка. Ей захотелось узнать, о чем записка. Я отдал бумажку ей,
и она прочла.
   - Господи ты боже мой, - произнесла она, а затем велела мне
подождать. Встала и вышла. В дверях она обернулась и сказала:
   - Только ничего, пожалуйста, не трогай.
   Я ответил, что не буду. Но когда огляделся, то увидел, что тут и
трогать-то нечего. В углу на полу стояла банка с сардинами - неоткрытая.
Вот и все, что можно было увидеть в комнате, если не считать стола со
стулом. Она маньячка, подумал я; у нее дементия прекокс.
   Ожидая, я уже кое-что почувствовал. Вонь сразу начала всасываться мне в
желудок.
   Она подтягивала его к горлу. Откинувшись на спинку, я ощущал, как она
сосет меня. Мне стало страшно. Как в лифте, который слишком быстро
спускается.
   Потом девица вернулась. Она была одна. Но нет - не одна. За нею,
невидимый, пока она не шагнула в сторону, стоял маленький человечек. Это и
был Коротышка Нэйлор. Гораздо меньше меня. Очень худой. Аж ключицы
выпирали. О зубах его вообще не стоило упоминать: во рту торчали один-два
- хуже, чем ничего. Глаза - как лежалые устрицы на газетном листе. В
уголках рта шоколадной коркой засохла табачная жвачка. Походил он, в
общем, на выжидающую крысу. Лицо у него было таким серым, словно он
никогда не видел солнечного света. Он смотрел мне не в лицо, а на живот.
Интересно, что на там увидел? Я опустил глаза. Ничего там не было, просто
живот, не толще обычного и не заслуживает пристального наблюдения.
   Из рук у меня он принял бумажку. Ногти у него были обгрызены до самых
корней. Он озлобленно прочел записку, сильно раздосадованный, смял ее и
засунул в карман.
   - Оплата двадцать пять центов в час, - сказал он.
   - Это абсурдно и нечестиво.
   - Как бы оно там ни было, так оно и есть.
   Девица уселась на стол и стала нас разглядывать. Коротышке она
улыбалась. Как будто он удачно сострил. Ничего смешного. Я пожал плечами.
Коротышка уже собирался исчезнуть там, откуда возник.
   - Оплата не играет большой роли, - сказал я. - Факты дела меняют всю
ситуацию. Я - писатель. Я интерпретирую американскую сцену. Цель моя
здесь - собирать не денежные знаки, а материал для моей грядущей книги о
рыболовстве Калифорнии. Доход мой, разумеется, гораздо больше, чем я смогу
получить здесь.
   Но это, я полагаю, не имеет большого значения в данный момент,
совершенно не имеет.
   - Нет, - согласился он. - Оплата - двадцать пять центов в час.
   - Не важно. Пять центов или двадцать пять. В данных обстоятельствах
это не играет ни малейшей роли. Никакой. Я, как я уже сказал, - писатель.
Я интерпретирую американскую сцену. Я здесь для того, чтобы собрать
материал для своей новой работы.
   - Ох да ради Бога! - промолвила девица, поворачиваясь ко мне спиной.
- - Ради всего святого, убери его отсюда.
   - Мне в моей бригаде американцы не нравятся, - сказал Коротышка. -
Они работают не так хорошо, как другие парни.
   - Ах, - ответил я. - Вот тут вы ошибаетесь, сэр. Мой патриотизм
универсален.
   Я не присягал никакому флагу.
   - Господи, - произнесла девица.
   Ну и страшна же она. Что бы она ни сказала, потревожить это меня не
могло. Уж слишком она уродлива.
   - Американцы не выдерживают темпа, - сказал Коротышка. - Чуть только
набьют себе брюхо - сразу бросают.
   - Интересно, мистер Нэйлор. - Я сложил перед собой руки и покачался с
носка на пятку. - Крайне интересно то, что вы тут говорите. Чарующий
социологический аспект ситуации в консервной промышленности. Моя книга
осветит это с большими подробностями и примечаниями. Да, в самом деле.
   Девица изрекла нечто непечатное. Коротышка отскреб крошки карманных
отложений от плитки табака и откусил шмат. Хорошенько откусил, весь рот
забил. Он едва меня слушал - это было заметно по тому, с каким тщанием
жевал он свой табак. Девица уселась за стол, сложив перед собою руки. Мы
оба повернулись и посмотрели друг на друга. Она поднесла пальцы к носу и
сжала их. Но жест ее меня совершенно не расстроил. Она была слищком
уродлива.
   - Тебе нужна работа? - спросил Коротышка.
   - Да, в данных обстоятельствах - да.
   - Запомни: работа тяжелая, и к тому же никаких поблажек от меня не
жди. Если б не твой дядя, я б тебя и брать не стал, но это - вс„, на что
я согласился. Вы, американцы, мне не нравитесь. Вы лодыри. Когда уста„те
- - бросаете. И слишком много дурака валяете.
   - Совершенно с вами согласен, мистер Нэйлор. Согласен с вами целиком и
полностью. Леность, если мне будет позволено бросить реплику, леность -
выдающаяся характеристика американской сцены. Вы следите за ходом моей
мысли?
   - Не нужно называть меня мистером. Зови меня Коротышкой. Меня так
зовут.
   - Разумеется, сэр! Всенепременнейше, конечно же! И, Коротышка, я бы
сказал, - какое колоритное прозвище, типичный американизм. Мы, писатели,
постоянно с ним сталкиваемся.
   Этой реплике не удалось ни ублажить, ни впечатлить его. Губа его
скривилась.
   Девица за столом что-то бормотала.
   - И сэром меня не называй, - сказал Коротышка. - Не люблю я этой
церемонной чуши.
   - Забери его отсюда, - проговорила девица.
   Но меня ни в малейшей степени не волновали замечания такой
страхолюдины. Они меня развлекали. Ну у нее и рожа! Чересчур забавная,
чтобы описать словами. Я рассмеялся и похлопал Коротышку по спине. Я и сам
небольшого роста, но просто нависал над этим малявкой. Я чувствовал себя
великолепно - будто великан.
   - Весьма забавно, Коротышка. Мне нравится ваше урожденное чувство
юмора. Весьма забавно. В самом деле, весьма и весьма забавно. - И я снова
рассмеялся. - Очень забавно. Хо хо хо. Очень и очень забавно.
   - Не вижу ничего смешного, - произнес он.
   - Но это же смешно. Если вы следуете за ходом моих мыслей.
   - К черту. Следовать за мной сейчас будешь ты.
   - О, я и так следую за вами. Следую-следую.
   - Нет, - сказал он. - Я имею в виду, что ты сейчас пойдешь за мной.
Я поставлю тебя в этикеточную бригаду.
   Когда мы выходили в заднюю дверь, девица обернулась посмотреть.
   - И держись отсюда подальше! - бросила она мне вслед. Но я не обратил
совершенно никакого внимания. Уж очень она была страшна.
   Мы вошли в консервную фабрику. Строение из гофрированного железа
изнутри напоминало темное жаркое подземелье. С балок капало. В воздухе,
вздуваясь, висели глыбы белого и бурого пара. Зеленый пол был весь
скользкий от рыбьего жира. Мы шли через длинный цех, где мексиканки и
японки, стоя перед столами, потрошили рыбными ножами скумбрию. Все они
были обернуты в тяжелую клеенку, ноги утоплены в резиновые сапоги по
щиколотку в потрохах.
   Вонь была чересчур. Меня сразу же затошнило, как бывает, когда
напьешься горячей воды с горчицей. Еще десяток шагов - и я почувствовал,
как он вздымается, мой завтрак, согнулся пополам и выпустил его наружу.
Кишки мои вывалились одним куском. Коротышка захохотал. Он колотил меня
кулаком по спине и ржал. Потом закатились остальные. Босс над чем-то ржет
- значит, и нам можно. Я их возненавидел. Тетки отрывались от работы
поглядеть и ржали. Как весело! Да еще и за счет компании! Смотрите, как
начальник смеется! Должно быть, тут что-то происходит. Вот и мы посмеемся.
В разделочном цеху работа замерла. Все гоготали.
   Все. Кроме Артуро Бандини.
   Артуро Бандини не смеялся. Он блевал собственными кишками прямо на пол.
Я ненавидел каждую из них, я клялся отомстить, пытался куда-нибудь
уковылять, скрыться где подальше. Коротышка взял меня за руку и повел к
другой двери. Я прислонился к стене и перевел дыхание. Но вонь накатила
снова. Стены кружились, тетки ржали, и сам Коротышка ржал, а Артуро
Бандини, великий писатель, снова травил. Как же он травил! Тетки вечером
разойдутся по домам и будут рассказывать своим домашним. Этот новый
парень! Надо было его видеть! И я ненавидел их, и даже прекратил на
минутку блевать, чтобы насладиться тем фактом, что это - величайшая
ненависть всей моей жизни.
   - Полегчало? - спросил Коротышка.
   - Разумеется, - ответил я. - Пустяк. Идиосинкразии артистического
желудка.
   Безделица. Что-то не то съел, наверное, если пожелаете.
   - Это точно!