й пленки на воде,
становившейся склизкой, желтой и золотой, аромат гниющего дерева и отходов
моря, почерневших от нефти и дегтя, разлагавшихся фруктов, маленьких
японских рыбацких слупов, банановых барж и старых канатов, буксиров и
металлолома - и угрюмый таинственный запах моря в отливе.
   Я остановился у белого моста, пересекавшего пролив слева от
Тихоокеанских Прибрежных Рыбных Промыслов на вилмингтонской стороне. У
бензиновых доков разгружался танкер. Чуть дальше на улице рыбаки-японцы
чинили свои сети, растянутые на несколько кварталов вдоль кромки воды. На
Американо-Гавайском причале стивидоры грузили судно на Гонолулу. Работали
они по пояс голыми. Судя по виду, о них здорово было бы что-нибудь
написать. Я разгладил новую тетрадку о поручень, лизнул кончик карандаша и
начал писать трактат о стивидоре:
   "Психологическая Интерпретация Стивидора Сегодня и Вчера. Трактат
Артуро Габриэля Бандини".
   Тема оказалась трудной. Я начинал четыре или пять раз, но сдался. Как
бы то ни было, предмет требовал многих лет изысканий; нужды же в прозе
пока не наступило.
   Самое первое дело - собрать воедино все факты. Может, это займет два
года, три, даже четыре; на самом деле, это труд всей жизни, магнум опус.
Слишком круто. Я отказался от нее. Прикинул, что философия проще.
   "Артуро Габриэль Бандини. Моральная и Философская Диссертация о Мужчине
и Женщине". Зло - удел слабого мужчины, поэтому зачем быть слабым. Лучше
быть сильным, чем слабым, ибо быть слабым означает, что тебе недостает
силы. Будьте сильны, братья мои, ибо реку я вам: ежели не будете вы
сильными, силы зла сцапают вас. Всякая сила есть форма власти. Всякая
нехватка силы есть форма зла.
   Всякое зло есть форма слабости. Будьте же сильны. А не то будете
слабыми.
   Избегайте слабости, чтобы стать сильными. Слабость пожирает сердце
женщины. Сила вскармливает сердце мужчины. Желаете ли вы стать женщинами?
Да, тогда слабейте.
   Желаете ли вы стать мужчинами? Да, да. Тогда становитесь сильнее. Долой
Зло! Да здравствует Сила! О Заратустра, надели женщин своих немощью
превеликою! О Заратустра, надели мужчин своих превеликою силой! Долой
женщину! Ура Мужчине!
   Затем я от всего этого устал. Решил, что, быть может, я вовсе никакой и
не писатель в конце концов, а художник. Может быть, гений мой лежит в
искусствах.
   Перевернул страницу тетрадки и решил было заняться набросками - просто
так, ради практики, - но не смог обнаружить ничего достойного
запечатления: одни корабли, грузчики, доки, а они меня не интересовали. Я
рисовал котов на заборах, какие-то рожи, треугольники и квадраты. Потом
мне пришла в голову мысль, что я и не художник, и не писатель, а
архитектор, поскольку отец мой был плотником, и, может быть, ремесло
строителя больше соответствует моему наследию. Я нарисовал несколько
домиков. Все они оказались примерно одинаковыми - заштрихованные
квадратики с трубами, из которых завивался дымок. Я отложил тетрадку в
сторону.
   На мосту было жарко, солнце жалило меня в затылок. Под перилами я
прополз к каким-то зазубренным камням, сваленным у самой воды. Большие
камни, черные, как уголь, там, где их в прилив заливало водой, некоторые
валуны вообще с дом. Под мостом они были разбросаны в сумасшедшем
беспорядке, словно поле айсбергов, однако выглядели довольными и покойными.
   Я заполз под мост с таким чувством, будто до меня никто никогда этого
не делал.
   Маленькие портовые волны лакали камни и оставляли тут и там лужицы
зеленой воды.
   Некоторые камни лежали, задрапированные мхом, на некоторых красовались
симпатичные пятна птичьего помета. Поднимался увесистый запах моря. Под
опорами моста оказалось холодно и так темно, что я почти ничего не видел.
Сверху доносился грохот машин, дудели клаксоны, орали люди, а здоровенные
грузовики громыхали по деревянным балкам. Стоял такой ужасный шум, что уши
закладывало, и когда я попробовал завопить сам, голос мой отлетел всего на
несколько футов и заспешил обратно, точно привязанный к резиновому бинту.
Я ползал между камней, пока не нашел участок, куда не добивало солнце.
Странное местечко. Я даже испугался ненадолго. Чуть дальше лежал
гигантский камень, гораздо больше остальных, и гребень его был весь уделан
белым пометом чаек. Король всех этих камней с белой короной. Я двинулся к
нему.
   Неожиданно у ног моих все зашевелилось. Быстрые, склизкие движения
каких-то ползучих тварей. Я затаил дыхание, замер и попробовал
присмотреться. Крабы! Все камни кишели их живыми роями. Мне стало так
страшно, что я оцепенел, и грохот сверху показался пустячным по сравнению
с громыханьем моего сердца.
   Я привалился к камню и закрыл лицо руками, пока не перестал бояться.
Когда я руки оторвал, сквозь черноту что-то проглядывало - серое и
холодное, будто мир под землей, - серое, уединенное место. Впервые я
хорошенько разглядел то, что там обитало. Крупные крабы были величиной с
кирпичи, молчаливые и жестокие - они удерживали высоты больших камней,
чувственно, словно танцуя хула-хуп, пошевеливая грозными усами; их
маленькие глазки были злобны и уродливы. Гораздо больше было крабов
помельче, размерами с ладонь, и они плавали повсюду в черных лужицах у
оснований валунов, переползали друг через друга, стаскивали друг друга в
плескавшуюся черноту, дерясь за места на камнях. Им было весело.
   У ног моих оказалось гнездо совсем маленьких крабиков, каждый не больше
доллара - просто один большой комок копошившихся ножек, спутанных вместе.
Один цапнул меня за штанину. Я отцепил его и рассмотрел, пока он
беспомощно ворочал клешнями, стараясь меня укусить. Тем не менее, он был у
меня в руках, бессильный. Я размахнулся и швырнул его о камень. Он
треснул, разбившись насмерть, на мгновение прилип к камню, а затем
плюхнулся вниз, испуская кровь и воду. Я подобрал треснувший панцирь и
лизнул выступившую желтую жидкость:
   соленая, как морская вода, и совсем мне не понравилась. Я закинул его
туда, где поглубже. Он плавал на поверхности, пока вокруг, изучая, не
начала вить круги корюшка, затем кусать озлобленно, а потом не утащила его
с глаз долой и вовсе.
   Руки у меня были все липкие от крабьей крови, запах моря пристал к ним.
Я вдруг сразу почувствовал, как во мне растет желание поубивать их всех -
всех до единого.
   Малыши меня не интересовали, убивать и убивать мне хотелось только
больших.
   Здоровые парни были сильны и яростны, с мощными резцами клешней.
Достойные противники для великого Бандини, завоевателя Артуро. Я
огляделся, но ни палки, ни прута нигде не обнаружил. На берегу возле
бетонной опоры валялись только камни. Я закатал рукава и стал швырять их в
самого большого краба, спавшего на валуне футах в двадцати от меня. Камни
ударялись вокруг него, в каких-то дюймах, летели искры и осколки, а он
даже глаза не открыл посмотреть, что происходит. Я запустил в него штук
двадцать, пока наконец не попал. Победа. Камень расколол ему панцирь с
треском сломанного крекера. Пробил насквозь, пригвоздив его к валуну. Он
свалился в воду, и пенные зеленые пузыри прибоя поглотили его. Я смотрел,
как он уходит под воду и грозил ему кулаком, сердито прощаясь, пока он
погружался на дно. Прощай, прощай! Мы вне всякого сомнения встретимся
вновь в ином мире; ты не забудешь меня, Краб. Ты будешь помнить меня вечно
и всегда - своего покорителя!
   Убивать их камнями было слишком тяжело. Камни были такими острыми, что
резали мне пальцы, когда я замахивался. Я смыл с рук кровь и слизь и вылез
на свет.
   Потом взобрался на мост и дошел по улице до лавки шипчандлера в трех
кварталах оттуда, где продавали ружья и боеприпасы.
   Белорожему приказчику я сказал, что мне нужна мелкашка. Он показал мне
мощную винтовку, я выложил деньги и купил ее без вопросов. Остаток десятки
я истратил на патроны. Мне хотелось скорее вернуться на поле битвы,
поэтому я велел белорожему не заворачивать патроны, а отдать их мне как
есть. Ему это показалось странным, и он внимательно осмотрел меня, когда я
сгреб цилиндрики с прилавка и пулей выскочил из лавки, только что не
бегом. Побежал я, когда очутился снаружи, но тут же почувствовал, как
кто-то на меня смотрит, оглянулся: ну, конечно, белая рожа стояла в дверях
и, прищурившись, смотрела мне вслед сквозь жаркий полуденный воздух. Я
притормозил до просто быстрого шага, пока не свернул за угол - а там уже
припустил во всю.
   Я стрелял крабов весь день, пока плечо не заболело от отдачи, а глаза
не заслезились от прицела. Я был Диктатором Бандини, Железным Человеком
Крабландии.
   А происходила еще одна Кровавая Чистка на благо Отечества. Они пытались
меня свергнуть, эти проклятые крабы, у них хватило мужества раздуть
революцию, но теперь я им отомщу! Подумать только! Меня это просто
взбесило. Эти распроклятые крабеныши в самом деле поставили под сомнение
мощь Сверхчеловека Бандини! Что это в них вселилось, с чего такая глупая
самоуверенность? Ну что ж, сейчас они получат урок, которого никогда не
забудут. Это последний бунт, к которому им суждено было подстрекать,
клянусь Христом! Я скрежетал зубами, когда думал об этом. Какая наглость!
О, как я зол, Господи!
   Я палил, пока плечо не заболело, а на пальце от спускового крючка не
вздулся волдырь. Убил около пятисот, а ранил вдвое больше. Они кинулись в
атаку, обезумев от злости и страха, когда убитые и раненые начали выбывать
из их рядов.
   Взяли меня в блокадное кольцо. Толпами кинулись ко мне. Из моря
выходили пополнения, другие отряды - из-за камней, полчищами шагали по
каменистой равнине к неминуемой смерти, сидевшей на высоком валуне вне
пределов их досягаемости.
   Я собрал некоторых раненых в лужицу, провел военный совет и решил
отдать их под трибунал. Потом вытаскивал по одному, сажал на дуло ружья и
нажимал на курок.
   Среди них мне попался один краб, ярко раскрашенный и полный жизни, -
он напомнил мне женщину: вне всякого сомнения, к ренегатам примкнула
принцесса, бесстрашная крабиха, серьезно раненная, отстрелена одна нога, а
рука жалко болтается на одном сухожилии. Она разбила мне сердце. Я провел
еще один военный совет и принял решение: ввиду чрезвычайности ситуации
никаких половых разграничений быть не должно. Даже принцесса должна
умереть. Приятного мало, но это нужно сделать.
   С тяжелым сердцем опустился я на колени среди мертвых и умиравших и
воззвал к Богу в молитве, прося его простить меня за это, самое зверское
преступление сверхчеловека - за казнь женщины. И тем не менее, в конечном
итоге, долг есть долг, старый порядок должен быть сохранен, революция -
искоренена, режим должен жить, а ренегаты - кануть в лету. Некоторое
время я беседовал с принцессой наедине, официально принес ей извинения
правительства Бандини и выполнил ее последнюю волю - позволил послушать
"Ла Палому", сам ее просвистел ей с таким сильным чувством, что
расплакался под конец. Потом поднял винтовку к ее прекрасному лицу и
спустил курок. Умерла она мгновенно, достославно, пылающей массой скорлупы
и желтой крови.
   Из чистого почтения и восхищения я приказал воздвигнуть камень там, где
пала она - эта потрясающая героиня одной из самых незабываемых мировых
революций, погибшая в кровавые июньские дни правительства Бандини. В тот
день творилась история. Я перекрестил надгробье, почтительно поцеловал его
и в кратком перемирии низко склонил над ним голову. Мгновение, полное
иронии. Ибо во мне вспыхнуло осознание, что я любил эту женщину. Но -
вперед, Бандини! Наступление возобновилось. Вскоре после этого я
подстрелил еще одну женщину. Ранило ее легко, она была в шоке. Попав в
плен, предложила себя мне и телом, и душой.
   Умоляла пощадить ей жизнь. Я злобно хохотал. Изысканное существо,
красноватое и розовое, и только предшествовавшие тому заключения
относительно моей дальнейшей судьбы заставили меня принять ее трогательное
предложение. И там, под мостом, в темноте, я насладился ею, а она молила о
милосердии. По-прежнему хохоча, я вывел ее наружу и расстрелял на мелкие
клочки, извинившись за свою жестокость.
   Бойня, наконец, остановилась, когда у меня от напряжения разболелась
голова.
   Перед тем, как уйти, я бросил вокруг прощальный взгляд. Миниатюрные
утесы все были измазаны кровью. Это был триумф, очень великая победа для
меня. Я брел среди мертвых и утешал их, поскольку хоть и враги они мне, но
я по всему человек благородный, уважаю их и восхищаюсь ими за ту доблесть,
с которой они боролись против моих легионов.
   - Смерть пришла за вами, - говорил я. - Прощайте, дорогие мои враги.
Вы были храбры в борьбе и оказались еще храбрее в смерти, и Фюрер Бандини
не забыл этого. Он открыто превозносит вас, даже в смерти. - Другим же я
говорил так: - Прощай, трус. Я плюю на тебя в отвращении. Трусость твоя
омерзительна Фюреру. Он ненавидит трусов так же, как ненавидит чуму. Он не
примирится с твоей смертью.
   Пускай же приливы морские смоют твое трусливое преступление с лица
земли, подлец.
   Я выбрался обратно на дорогу, как раз когда зазвучали шестичасовые
свистки, и направился домой. По пути на пустыре играли какие-то пацаны, и
я отдал им мелкашку с остатком патронов в обмен на карманный нож - один
из них утверждал, что стоит он три доллара, но ему меня было не одурачить,
поскольку я знал, что он не может стоить больше пятидесяти центов. Мне
просто так хотелось избавиться от ружья, что на сделку я согласился.
Пацаны решили, что я олух, ну и пускай.







   ПЯТЬ





   Вся квартира пропахла жарившимся бифштексом, и я услышал, как они
разговаривают на кухне. У нас сидел дядя Фрэнк. Я заглянул, поздоровался,
и он ответил мне тем же. Они с моей сестрой сидели в обеденном уголке.
Мать хлопотала у плиты. Он приходился ей родным братом - мужик лет сорока
пяти, седые виски, большие глаза, волоски торчат из ноздрей. У него были
хорошие зубы. Он вообще был нежным. Жил один в коттедже на другом конце
города. Мону он очень любил и постоянно хотел сделать ей что-нибудь
приятное, только она редко соглашалась. Он вечно помогал нам деньгами, а
после смерти отца практически содержал нас несколько месяцев. Ему
хотелось, чтобы мы переселились к нему, но я был против, потому что он мог
нами помыкать. Когда умер отец, он оплатил все счета за похороны и даже
купил надгробье, что было странно, поскольку всерьез он отца своим шурином
никогда не считал.
   Кухня была просто завалена едой. На полу стояла огромная корзина с
покупками, а на доске возле раковины кучей громоздились овощи. Роскошный
ужин у нас будет.
   Разговаривали за столом только они. Я до сих пор чувствовал на себе
крабов, даже еда ими отдавала. Перед глазами стояли эти живые твари под
мостом - ползают во тьме, покойников собирают. И этот, здоровый, Голиаф.
Великим бойцом был. Я вспомнил эту чудесную личность; вне всякого
сомнения, он был вождем своего народа. А теперь умер. Интересно, отец и
мать ищут в потемках его тело? Я подумал о скорби его возлюбленной - или
она тоже мертва? Голиаф сражался, прищурив от ненависти глаза. Много
патронов пришлось истратить, чтобы убить его.
   Великий был краб - величайший из всех современных крабов, включая
Принцессу.
   Крабий Народ должен воздвигнуть ему памятник. Но великее ли он меня?
Нет, сэр. Я - его покоритель. Подумать только! Этот могучий краб, герой
своего народа - и я его победил! И Принцессу тоже - самую потрясающую
крабиху в истории, ее я тоже убил. Крабам этим меня еще долго не забыть.
Если бы они писали историю, мне бы досталось в их хрониках много места.
Они меня даже могли бы назвать Черным Убийцей Тихоокеанского Побережья.
Маленькие крабики услышат обо мне от своих предков, и я буду наводить ужас
на их воспоминания. Страхом буду править я, даже отсутствуя, буду менять
весь ход их существования. Настанет день, и я стану легендой в их мире.
Может быть, найдутся даже романтически настроенные особы, которых очарует
моя жестокая казнь Принцессы. Они сделают меня своим божеством, и
некоторые будут мне тайно поклоняться и страстно меня любить.
   Дядя Фрэнк, мать и Мона продолжали болтать. Походило на заговор. Один
раз Мона взглянула на меня, и во взгляде ее читалось: Мы намеренно
игнорируем тебя, потому что хотим, чтобы тебе было неловко; более того,
после еды тобой займется дядя Фрэнк. Потом сам дядя Фрэнк одарил меня
отсутствующей улыбкой. Запахло неприятностями.
   После десерта женщины поднялись и вышли. Мать закрыла дверь. Весь
расклад выглядел отрепетированным. Дядя Фрэнк приступил к делу, раскурив
трубку, отодвинув в сторону тарелки и склонившись ко мне. Затем вынул
трубку изо рта и потряс мундштуком у меня перед носом:
   - Слушай сюда, маленький сукин сын, - произнес он. - Я не знал, что
ты еще и вор к тому же. Я знал, что ты лентяй, но, ей-Богу, и подумать не
мог, что ты маленький вороватый воришка.
   Я ответил:
   - Я к тому же еще и не сукин сын.
   - Я поговорил с Ромеро, - сказал он. - Я знаю, что ты натворил.
   - Предупреждаю вас, - сказал я. - В недвусмысленных терминах
предупреждаю:
   воздержитесь называть меня сукиным сыном снова.
   - Ты спер у Ромеро десять долларов.
   - Ваша презумпция колоссальна, непревзойденна. Мне не удается увидеть,
почему вы позволяете себе вольность оскорблять меня, называя сукиным сыном.
   Он ответил:
   - Красть у своего нанимателя! Хорошенькое же это дело.
   - Повторяю вам еще раз, и притом - с крайней прямотой, что, невзирая
на ваше старшинство и наши кровные узы, я положительно запрещаю вам
использовать такие уничижительные имена, как сукин сын, относительно меня.
   - Не племянник, а лоботряс и вор! Мерзко!
   - Прошу принять к сведению, дорогой дядюшка, что раз вы предпочли
поносить меня сукиным сыном, у меня нет другой альтернативы, кроме как
указать на кровный факт вашей собственной непристойности. Короче говоря,
если я сукин сын, то так случилось, что вы - брат суки. Посмотрим, как
теперь вы посмеетесь.
   - Ромеро мог бы тебя арестовать. Жалко, что он этого не сделал.
   - Ромеро - монстр, гигантская фальшивка, угрожающий всему свету олух.
Его обвинения в пиратстве развлекают меня. Я не могу быть тронутым его
стерильными нападками. Но должен напомнить вам еще раз: отставьте в
сторону бойкость своих непристойностей. Я не обладаю привычкой сносить
оскорбления - даже своих родственников.
   Он ответил:
   - Да закрой ты свой рот, маленький придурок! Я про другое. Что ты
теперь будешь делать?
   - Есть мириады возможностей.
   Он фыркнул:
   - Мириады возможностей! Эк сказанул! Ты это о чем, к чертовой матери?
Мириады возможностей!
   Я несколько раз затянулся сигаретой и ответил:
   - Предполагаю сейчас пуститься в свою литературную карьеру, когда уже
покончил с ромеровской породой пролетариата.
   - Что ты собираешься сделать?
   - Мои литературные планы. Моя проза. Буду продолжать свои литературные
попытки.
   Я ведь писатель, знаете ли.
   - Писатель! Это с каких же пор ты стал писателем? Что-то новенькое.
Ну-ка давай, я такого раньше от тебя не слышал.
   Я сказал ему:
   - Писательский инстинкт всегда дремал во мне. Теперь же он вступил в
процесс метаморфоз. Эра преобразования прошла. Я стою на пороге выражения.
   Он ответил:
   - Чушь.
   Из кармана я вытащил свою новую записную книжку и большим пальцем
пробежался по страницам. Так быстро, чтобы он не успел ничего прочесть, но
видел, что там что-то написано.
   - Это рабочие заметки, - сказал я. - Атмосферные зарисовки. Я пишу
сократический симпозиум по Порту Лос-Анжелеса со дней Испанской Конкисты.
   - Ну-ка давай поглядим, - сказал дядя.
   - Не выйдет. Только после публикации.
   - После публикации! Какие планы!
   Я снова спрятал записную книжку в карман. Она воняла крабами.
   - Ну почему ты не можешь подтянуться и стать настоящим мужчиной? -
сказал он.
   - Отец твой был бы там счастлив.
   - Где - там? - осведомился я.
   - Там, наверху, после смерти.
   Этого я ждал.
   - Нет никакой жизни после смерти, - сказал я. - Небесная гипотеза -
чист