ицер.
   Как бы там ни было, это - моя любимая улица, Офицер. Фрэнк Скарпи-
мой дядя, Офицер. Он подтвердит, что я всегда хожу гулять по этой улице
перед тем, как отойти ко сну. В конце концов, это свободная страна, Офицер.
   На следующем углу женщина остановилась чиркнуть спичкой о стену банка.
Потом зажгла сигарету. Дымок повис в мертвом воздухе, будто кривые
воздушные шарики. Я привстал на цыпочки и заторопился вперед. Добежав до
неподвижных клубов, я весь подобрался и втянул их в себя. Дым от ее
сигареты! Ага.
   Я знал, куда упала спичка. Еще несколько шагов, и я ее поднял с земли.
Вот она лежит, у меня на ладони. Необыкновеннейшая спичка. Никакого
ощутимого различия с прочими, однако спичка необыкновенная. Она наполовину
сгорела, эта сосновая спичка со сладостным ароматом, прекрасная, словно
самородок редкого золота. Я поцеловал ее.
   - Спичка, - произнес я. - Я люблю тебя. Тебя зовут Генриетта. Я
люблю тебя душой и телом.
   Я положил ее в рот и начал жевать. Уголь на вкус был как деликатес,
горько-сладкая сосновая древесина, хрупкая и сочная. Вкусно, восхитительно
вкусно. Та самая спичка, которую она держала в пальцах. Генриетта.
Прекраснейшая спичка, которую мне только доводилось жевать, мадам.
Позвольте мне вас поздравить.
   Теперь она шла быстрее, и за нею дрейфовали сгустки дыма. Я на ходу
упивался ими. Ага. Бедра у нее перекатывались, как клубок змей. Я
чувствовал его грудью и кончиками пальцев.
   Мы приближались к кварталам кафе и бильярдных вдоль набережной. Ночной
воздух тренькал людскими голосами и дальними щелчками бильярдных шаров.
Перед "Экме"
   неожиданно возникли стивидоры с киями в руках. Должно быть, услышали
стук женских каблуков по тротуару поскольку выскочили внезапно, а теперь
стояли перед входом, ждали.
   Она прошла вдоль шеренги молчаливых глаз, и те следили за нею, медленно
поворачивая шеи, пятеро мужиков, скучковавшихся в дверях. Я отставал футов
на пятьдесят. Я презирал их. Один, монстр с прицепленным к карману
рыболовным крючком, извлек изо рта сигару и тихонько присвистнул.
Ухмыльнулся остальным, прочистил горло и харкнул серебристой ленточкой на
мостовую. Я презирал этого мужлана. Знает ли он, что существует городское
распоряжение, запрещающее извергать слюну на тротуары? Он что, не знаком с
законами приличного общества?
   Или он просто необразованное человеческое чудовище, вынужденное
харкать, харкать и харкать чисто из своей животной природы,
отвратительного порочного позыва тела, заставляющего его изрыгать мерзкую
слизь, когда хочется? Знать бы хоть, как его зовут! Я бы сдал его в отдел
здравоохранения и подал бы на него в суд.
   Тут я дошел до подъезда "Экме". Мужики и за мной пронаблюдали -
бездельники, лишь бы на что-нибудь позексать. Женщина уже шла по тому
кварталу, где все здания были черны и пусты - сплошной огромный ряд
черных голых провалов. На миг она остановилась перед одним из этих окон.
Затем двинулась дальше. Что-то в окне привлекло ее внимание и задержало.
   Дойдя до этого окна, я понял, в чем дело. То была витрина единственной
заселенной лавчонки в квартале. Магазин подержанных вещей, ломбард.
Рабочий день уже давно окончился, и магазин был закрыт, а витрине навалены
горой украшения, инструменты, пишущие машинки, чемоданы и фотокамеры.
Объявление в витрине гласило: Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
Поскольку я знал, что она прочла эту бумажку, я перечитывал ее вновь и
вновь. Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Платим Самые Высокие
Цены За Старое Золото. Теперь мы оба ее прочли, она и я - Артуро Бандини
и его женщина. Чудесно! И разве она не вгляделась тщательно в глубину
лавки? Бандини так же поступит, поскольку как женщина Бандини, так и сам
Бандини. В глубине горела маленькая лампочка над небольшим приземистым
сейфом. Комната была просто набита старьем. В одном углу стояла
проволочная клетка, за которой приткнулась конторка. Глаза моей женщины
видели все это, и я не забуду.
   Я повернулся идти за ней дальше. На следующем перекрестке она сошла с
тротуара в тот момент, когда светофор вспыхнул зеленым: ИДИТЕ. Я
подскочил, стремясь перейти улицу тоже, но свет изменился на красный:
СТОЙТЕ. К черту светофоры.
   Любовь не терпит барьеров. Бандини должен прорваться. Вперед, к победе!
И я перешел через дорогу. Она оказалась всего лишь в двадцати футах, и
округлая тайна ее форм уже переполняла меня. Вскоре я обрушусь на нее. Вот
это мне в голову как-то не приходило.
   Ну, Бандини, так что ты будешь сейчас делать?
   Бандини не медлит. Бандини знает, что делать, - не так ли, Бандини?
Разумеется, знаю! Я заговорю с нею сладкими словами. Я скажу: приветствую,
возлюбленная моя!
   Какая, к тому же, прекрасная ночь; и не станешь ли ты возражать, если я
немного пройдусь с тобою? Я знаю немного утонченной поэзии, вроде Песни
Песней и еще этой, длинной, из Ницше... ну, про сладострастие - что ты
предпочитаешь? А тебе известно, что я писатель? Да, в самом деле! Я пишу
для Вечности. Давай пройдемся до самой линии прибоя, и я расскажу тебе о
своей работе, о прозе для Вечности.
   Однако, когда я нагнал ее, случилось странное.
   Мы поравнялись. Я кашлянул и прочистил горло. Я уже собирался было
сказать:
   Здравствуйте, уважаемая. Но что-то в горле у меня заклинило. Я ничего
не мог сделать. Даже взглянуть на нее не мог, поскольку голова
отказывалась поворачиваться на шее. Решимость моя испарилась. Мне
показалось, что сейчас я грохнусь в обморок. Я падаю, сказал я себе; я в
состоянии коллапса. А потом произошло самое странное: я побежал. Я
подбрасывал ноги, закидывал голову и несся, как последний дурак. Работая
локтями, ноздрями ловя соленый воздух, я делал ноги, словно олимпиец,
словно спринтер на последнем отрезке к победе.
   Ну а сейчас ты что делаешь, Бандини? Почему ты бежишь?
   Мне хочется бежать. Ну и что с того? Я полагаю, что могу побегать
немного, если мне так хочется, не правда ли?
   Мои подметки клацали по пустынной улице. Я набирал скорость. Двери и
окна проносились мимо удивительнейшим образом. Я никогда раньше и
вообразить себе не мог, что способен развивать такую скорость. Стремглав
проскочив Зал Докеров, я плавно свернул на Франт-стрит. Длинные склады
отбрасывали на дорогу черные тени, и среди них разносилось поспешное эхо
моих шагов. Я уже был возле доков, через дорогу от меня, за линией складов
- - море.
   Я - не кто иной, как Артуро Бандини, величайший спринтер в истории
анналов спортивной славы Америки. Гуч, могучий голландский чемпион,
Сильвестр Гуч, демон скорости из страны ветряных мельниц и деревянных
башмаков, опережал меня на пятьдесят футов - могучий голландец устроил
мне забег всей моей карьеры.
   Выиграю ли я его? Такой вопрос задавали себе тысячи мужчин и женщин,
собравшиеся на трибунах, - в особенности женщины, поскольку среди
спортивных писак я в шутку был известен как "женский бегун" в силу того,
что среди спортивных болельщиц был неимоверно популярен. Теперь же трибуны
ревели от неистовства.
   Женщины воздевали руки и умоляли меня победить - ради Америки. Давай,
Бандини!
   Давай, Бандини! Ох ты, Бандини! Как же мы тебя любим! Женщины
волновались, хотя беспокоиться было не о чем. Ситуация находилась под
надежным контролем, и я это знал. Сильвестр Гуч уставал; он не мог
выдержать такого темпа. Я же приберегал себя для этих последних пятидесяти
ярдов. Я знал, что смогу разгромить его. Не бойтесь, мои дамы, все, кто
любит меня, не страшитесь! Честь Америки зависит от моей победы, я это
знаю, и когда Америка нуждается во мне, вы найдете меня на месте, в самой
гуще борьбы, готовым пролить свою кровь. Гордыми, прекрасными скачками я
миновал пятидесятиярдовую отметку. Господи, посмотрите только, как этот
человек бежит! Визг радости изо ртов тысяч женщин. В десяти футах от
финишной ленточки я рванулся вперед, прорвав ее за четверть секунды до
могучего голландца. Трибуны взревели от восторга. Вокруг собрались
операторы кинохроники, умоляя сказать хоть несколько слов. Пожалуйста,
Бандини, пожалуйста! Опираясь на стену доков Американо-Гавайской компании,
я хватал ртом воздух и, улыбаясь, соглашался выступить перед парнями с
заявлением. Приятная компания, что и говорить.
   - Я хочу передать привет моей маме, - прерывисто начал я, все еще
задыхаясь.
   - Ты здесь, мама? Привет! Видите ли, джентльмены, когда я был
мальчишкой еще в Калифорнии, после школы я бегал разносить газеты по
маршруту. А мама моя в то время лежала в больнице. Каждую ночь она была
практически при смерти. Вот тогда-то я и научился бегать. Ужасно
осознавать, что я могу потерять маму, не закончив с доставкой
вилмингтонской "Газетт", поэтому я бежал, как безумец, стараясь закончить
маршрут, а потом летел пять миль до больницы. Таковы были мои тренировки.
Я хочу поблагодарить вас всех и еще раз передать привет моей мамочке в
Калифорнии. Привет, мам! Как там Билли и Тед? Собачка поправилась?
   Смех. Перешептываются о моей простой природной скромности. Поздравления.
   Но, в конечном итоге, удовлетворения от победы над Гучем было немного,
хоть это и была великая победа. Запыхавшись, я уже устал быть олимпийским
бегуном.
   Все дело в женщине в фиолетовом пальто. Где она сейчас? Я поспешил
обратно на Бульвар Авалон. Нигде никого не видно. Если не считать
стивидоров в следующем квартале, да мотыльков, кружащихся возле уличных
фонарей, бульвар был пуст.
   Дурак! Потерял ее. Она исчезла навсегда.
   Я начал кружить по кварталу в поисках. Вдали раздался лай полицейской
собаки.
   Это Герман. Про Германа я знал все. Пес почтальонов. Искренний пес: не
только лаял, но и кусался. Однажды гнал меня много кварталов, сдирая у
меня с лодыжек носки. Я решил прекратить поиски. Все равно уже поздно.
Как-нибудь в другой раз, вечером, я отыщу ее. Завтра с утра пораньше надо
быть на работе. И я двинулся к дому по Авалону.
   Снова увидел табличку: Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Меня
она тронула до глубины души, поскольку ее прочла она, женщина в фиолетовом
пальто.
   Она видела и чувствовала все это - ломбард, стекло, витрину, старье
внутри. Она прошла по этой самой улице. Вот этот самый тротуар ощутил на
себе зачарованный груз ее веса. Она дышала этим воздухом и нюхала это
море. С запахом мешался дым ее сигареты. Ах, это просто слишком, просто
слишком!
   Возле банка я коснулся того места, о которое она зажгла спичку. Вот -
на кончиках моих пальцев. Чудесно. Крошечная черная черточка. О черточка,
тебя зовут Клаудиа. О Клаудиа, я люблю тебя. Я поцелую тебя, чтобы
доказать тебе свою преданность. Я огляделся. На два квартала в обе стороны
- - никого. Я нагнулся и поцеловал черную черточку.
   Я люблю тебя, Клаудиа. Умоляю тебя выйти за меня замуж. Мне в жизни
больше ничего не важно. Даже труды мои, эти тома, предназначенные
Вечности, - они ничего не значат без тебя. Выходи за меня, иначе я пойду
к докам и прыгну в море вниз головой. И я снова поцеловал черную черточку.
   И тут с ужасом заметил, что весь фасад банка покрыт точно такими же
черными черточками и полосами от тысяч и тысяч спичек. Я плюнул в
отвращении.
   Ее след должен быть уникальным - нечто вроде ее самой, простое и в то
же время таинственное, такая черточка от спички, какой мир до сих пор не
знал. Я отыщу ее, даже если искать придется вечно. Ты слышишь меня? Навеки
вечно. Пока не состарюсь, я буду стоять здесь, все ища и ища таинственную
черточку своей любви.
   Никто меня не разубедит. Итак, начинаю: вся жизнь или один миг - какая
разница?

   Меньше, чем через две минуты, я ее нашел. Я был уверен в ее
происхождении.
   Малюсенькая черточка, такая слабая, что почти незаметна. Только она
могла так чикнуть спичкой. Чудесно. Крохотная черточка с едва различимым
намеком на росчерк в конце, хвостик художества, будто змея изготовилась к
броску.
   Между тем, кто-то приближался. Я уже слышал шаги.
   Очень старый человек с седой бородой. Он шел с клюкой, в руке держал
книгу и, казалось, о чем-то глубоко задумался. Прихрамывал, опираясь на
палку. У него были очень яркие и маленькие глазки. Я нырнул под арку, пока
он не прошел мимо.
   Потом вылез опять и осыпал черточку дикими поцелуями. И вновь я умоляю
тебя выйти за меня замуж. Любовь нетленнее моей не ведома никому. Прилив и
время никого не ждут. Дорога ложка к обеду. Под лежачий камень вода не
течет. Выходи за меня!
   Неожиданно ночь содрогнулась от слабого покашливания. Опять этот
старик. Он прошел по улице ярдов пятьдесят, а потом обернулся. И теперь
стоял, опираясь на свою клюку, и пристально меня рассматривал.
   Дрожа от стыда, я поспешил прочь. В конце квартала оглянулся. Старик
придвинулся к самой стене. Он тоже ее изучал. Он шел по моим следам. Я
содрогнулся при одной мысли об этом. Еще квартал - и я опять обернулся.
Он по-прежнему был там, этот ужасный человек. Остаток пути домой я бежал,
как угорелый.







   ДЕВЯТНАДЦАТЬ





   Мона с матерью уже были в постели. Мать тихонько похрапывала. В
гостиной диван стоял разложенным, постель моя расстелена, подушка взбита.
Я разделся и нырнул под одеяло. Минуты шли. Заснуть я не мог. Ощупал свою
спину, затем бок.
   Попробовал живот. Минуты текли. Я слышал, как они тикают в часах у
матери в комнате. Прошло полчаса. Сна ни в одном глазу. Я ворочался и
чувствовал, как саднит мой разум. Что-то не так. Час. Я уже начал злиться,
что не могу заснуть; я весь вспотел. Скинул ногами одеяло и просто лежал
неприкрытый, пытаясь что-нибудь придумать. Утром вставать нужно рано. На
фабрике из меня ничего путного не выйдет, если я хорошенько не высплюсь.
Однако, глаза у меня слипались, и их пекло, когда я пытался зажмуриться.
   Эта женщина. Как изгибались ее формы на той улице, как мелькнуло ее
белое болезненное лицо. Постель стала невыносимой. Я включил свет и
закурил. Первая же затяжка обожгла мне горло. Я выбросил сигарету и
поклялся бросить курить навсегда.
   Обратно в постель. И снова - с боку на бок. Вот женщина. Как же я
любил ее!
   Кольца ее бедер, голод в ее затравленных глазах, мех возле шеи, затяжка
на чулке, ощущение у меня в груди, цвет ее пальто, проблеск ее лица, зуд у
меня в пальцах, дрейф за нею по улице, холод мерцавших звезд, глупая щепка
теплого месяца, вкус спички, запах моря, мягкость ночи, грузчики, щелчки
бильярда, бусинки музыки, кольца ее бедер, музыка ее каблуков, упорство
походки, старик с книгой, женщина, женщина, женщина.
   У меня родилась мысль. Я скинул одеяло и соскочил с дивана. Ах какая
идея! Она обрушилась на меня лавиной, будто рухнул дом, точно стекло
вдребезги. Меня охватили огонь и безумие. В ящике - бумага и карандаши. Я
сгреб их и поспешил на кухню. Там было холодно. Я зажег печь и открыл
дверцу духовки. Сидя голышом, я начал писать.



   Любовь вековечная или Женщина для мужской любви или Omnia Vincit Amor(8)
   Роман Артуро Габриэля Бандини


   Три заглавия.
   Превосходно! Великолепное начало. Три заглавия, во как! Поразительно!
   Невероятно! Гений! В самом деле гений!
   Да еще это имя. Ах, выглядело оно величественно.
   Артуро Габриэль Бандини.
   Такое имя требует тщательного изучения по мере того, как будут катиться
века за бессмертными веками: это имя - для бесконечных эпох. Артуро
Габриэль Бандини.
   Звучит даже лучше, чем Данте Габриэль Россетти. Да и он, к тому же,
итальянцем был. Принадлежал к моей расе.
   Я писал:



   "Артур Баннинг, мультимиллионер-нефтеторговец, tour de force, prima
facie, petit maitre и table d'hote(9), большой любитель восхитительных,
прекрасных, экзотических, сахариновых и созвездноподобных женщин во всех
частях света, в каждом уголке земного шара, женщин в Бомбее, Индия, в
земле Тадж-Махала, Ганди и Будды; женщин в Неаполе, земле итальянского
искусства и итальянской фантазии; женщин на Ривьере; женщин с озера Банфф;
женщин с озера Луиза; в Швейцарских Альпах; в Посольской Кокосовой Роще
Лос-Анжелеса, Калифорния; женщин со знаменитого Pons Asinorum(10) в
Европе; тот самый Артур Баннинг, отпрыск древнего вирджинского семейства,
с земли Джорджа Вашингтона и великих традиций Америки; тот самый Артур
Баннинг, по-мужски красивый и высокий, шести футов и четырех дюймов в
носках, distingue(11), с зубами как жемчуг и определенным, проворным,
расторопным, outre(12) качеством, на которое все женщины падки по большому
счету, вот этот Артур Баннинг стоял у фальшборта своей могучей,
всемирно-известной, горячо-любимой, американской яхты, "Ларчмонт VIII", и
наблюдал пагубным взором, мужеподобающими, вирильными, мощными глазами
карминные, красные, прекрасные лучи Старого Соле, шире известного под
названием солнца, которое погружало себя во мрачные, фантасмагорически
черные, воды Средиземноморского Океана, где-то к Югу от Европы, в год
Господа нашего тысяча девятьсот и тридцать пятый. И вот стоял он, отпрыск
зажиточного, знаменитого, могущественного, велеречивого семейства,
галантный homo(13), со всем миром у его ног и великим, мощным,
изумительным, баннинговским, состоянием в распоряжении; и все же; пока он
стоял там; что-то тревожило Артура Баннинга, сухого, высокопарого,
потемневшего в лице, по-мужски привлекательного, загорелого, под лучами
Старого Соле: ведь то, что не давало ему покоя, заключалось в том, что,
хоть он и путешествовал сквозь многие земли и моря, и, к тому же, реки, и
хотя любил он и имел адюльтеры, о которых наслышан весь мир, через
посредство средств прессы, могущественной, всепоглощающей прессы, он,
Артур Баннинг, этот отпрыск, был несчастлив, и, будучи богатым,
знаменитым, могущественным, он был одинок и, невостребован, для любви. И,
стоя там, столь язвительно, на борту своего "Ларчмонта VIII",
утонченнейшей, прекраснейшей, наимощнейшей, яхты, когда-либо выстроенной,
он задавался вопросом, будет ли девушка его мечты, встретит ли он ее
вскоре, будет ли она, эта девушка, его мечты, походить хоть в чем-нибудь
на девушку, из его мальчишеских снов, снов его детства, там, тогда, когда
он был лишь мальчишкой, мечтая на брегах реки Потомак, в баснословно
богатом, зажиточном поместье его отца, или будет она бедна?
   Артур Баннинг зажег свою дорогую, по-мужски привлекательную,
вересковую, трубку и воззвал к одному из своих подчиненных, простому
второму помощнику, и, спросил у подчиненного спичку. Этот достойный,
знаменитый, хорошо-известный и знающий, персонаж, в мире морских судов и
вообще в военно-морском мире, человек интернациональной репутации, в мире
кораблей и, сургуча, не оспаривал, но предупредительно предложил спичку, с
почтительным поклоном подобострастия, раболепия, и, молодой Баннинг,
по-мужски красивый, высокопарый, поблагодарил его вежливо, однако, чуть
gauche(14), а, затем, возобновил свои донкихотствующие мечтания об
удачливой девушке, которая, придет день, и станет его суженой невестой и
женщиной его самых необузданных снов.
   Вот в тот момент, в то приглушенное мгновение, раздался вдруг
внезапный, пронзительный, отвратительный, крик, из омерзительного
лабиринта морского рассола, крик, мешавшийся с хлопаньем фригидных волн об
ахтерштевень гордого, дорогого, знаменитого, "Ларчмонта VIII", крик
бедствия, женский крик! Крик женщины! Призывный клич горькой агонии и
бессмертности! Вопль о помощи! На помощь! Помогите! С мимолетным взглядом
на обуянные штормом воды, молодой Артур Баннинг, проскочил сквозь
интенсивный фотосинтез регламентаций, его острые, прекрасные, по-мужски
красивые, голубые, глаза смотрели вдаль, пока он выскальзывал из своего
дорогостоящего вечернего жакета, жакета, стоившего 100 долларов, и встал
там во всем великолепии своей молодости, его юное, по-мужски
привлекательное, атлетически сложенное, тело, знавшее спортивные баталии в
Йейле, а также, футбол, в Оксфорде, Англия, и, подобно греческому богу,
оно силуэтом выступало на фоне красных лучей старого соле, пока то
опускало себя в воды синего Средиземноморья.
   Помогите! Помогите! Помогите! Долетал этот агонизиру