ой воды пропаганда, формулируемая имущими для того, чтобы вводить в
заблуждение неимущих. Я оспариваю бессмертие души. Это настойчивое
заблуждение человечества, которому втирали очки. Я отрицаю в
недвусмысленных терминах гипотезу Бога.
   Религия - опиум для народа. Церкви должны быть преобразованы в
больницы и общественные заведения. Всем, что мы есть и чем только надеемся
быть, мы обязаны дьяволу и его ворованным яблокам. В библии - 78.000
противоречий. И это - слово Бога? Нет! Я отрицаю Бога! Я развенчиваю его
дикими и неумолимыми проклятьями! Я принимаю вселенную без бога. Я -
монист!
   - Ты с ума сошел, - сказал он. - Ты маньяк.
   - Вы меня не понимаете, - улыбнулся я. - Но это ничего. Я предвижу
непониманье; нет, я взыскую жесточайших преследований на пути. Так что все
в порядке.
   Дядя выбил трубку и потряс пальцем у меня перед носом:
   - Тебе вот что надо: хватит читать свои проклятые книжки, хватит
воровать, становись мужчиной и найди себе работу.
   Я резко раздавил сигарету.
   - Книжки! - сказал я. - А что ты знаешь о книгах? Ты! Игнорамус,
Бубус Американус, осел, трусливая деревенщина, у которого смысла не
больше, чем у хорька.
   Он промолчал и снова набил трубку. Я не говорил ничего, поскольку
наступила его очередь. Некоторое время он внимательно рассматривал меня,
думая о чем-то своем.

   - У меня есть для тебя работа, - наконец, вымолвил он.
   - Что делать?
   - Пока не знаю. Посмотрю.
   - Она должна соответствовать моим талантам. Не забывайте, что я
писатель. Я перенес метаморфозу.
   - Мне наплевать, что с тобой случилось. Ты будешь работать. Может
быть, на консервной фабрике.
   - Я ничего не знаю о консервных фабриках.
   - Хорошо, - ответил он. - Чем меньше будешь знать, тем лучше. Там
нужны только сильная спина и слабый ум. У тебя и то, и другое есть.
   - Работа меня не интересует, - сообщил я ему. - Лучше я буду писать
прозу.
   - Прозу - что такое проза?
   - Вы - буржуазный Бэббитт. Сколько живете - никогда не сможете
отличить хорошую прозу.
   - Следовало бы тебя отлупить.
   - Попробуйте.
   - Маленький паскудник.
   - Американское хамло.
   Он вскочил из-за стола, сверкая глазами. Вышел в соседнюю комнату и
сказал матери и Моне, что мы с ним друг друга поняли, и что отныне я
переворачиваю новую страницу. Дал им немного денег и велел матери не
беспокоиться ни о чем. Я подошел к дверям и кивнул на прощанье, когда он
уходил. Мать с Моной заглянули мне в глаза. Они ждали, что я выйду из
кухни с лицом, омытым слезами. Мать положила руки мне на плечи. Мило меня
успокаивает, думает, что дядя Фрэнк довел меня до слез.
   - Он тебя обидел, - сказала она. - Правда, бедный мой мальчик?
   Я отцепил от себя ее руку.
   - Кто? - переспросил я. - Этот кретин? Черт возьми, нет!
   - Похоже, что ты плакал.
   Я зашел в спальню и посмотрел на свои глаза в зеркале. Сухие. Как
обычно. Мать вошла следом и стала промокать их носовым платочком. Какого
дьявола, подумал я.
   - Могу я осведомиться, что ты делаешь?
   - Бедный мальчик! Все хорошо. Тебе стыдно. Я понимаю. Мама все
понимает.
   - Но я не плачу!
   Это ее разочаровало, и она отвернулась.







   ШЕСТЬ





   Утро, пора вставать, так поднимайся же, Артуро, иди искать работу.
Выметайся отсюда на фиг, ищи того, чего никогда не найдешь. Ты вор, ты
убийца крабов и любитель женщин в одежных чуланах. Уж ты-то никогда себе
работу не найдешь!
   Каждое утро я просыпался с такими чувствами. Я должен найти работу,
быть она трижды проклята. Съедал завтрак, совал под мышку книгу, в карман
- карандаши и выходил из дому. Вниз по лестнице шел я, вниз по улице,
иногда стояла жара, иногда холод, иногда туман, а иногда ясно. Какая
разница, с книгой под мышкой иду искать работу.
   Какую работу, Артуро? Хо хо! Работу для тебя? Подумай только, кто ты
такой, мой мальчик! Крабоубийца. Вор. Ты рассматриваешь голых женщин в
чуланах. И ты после этого рассчитываешь найти работу! Как смешно! Но вот
идет он, этот идиот с толстой книгой. Ты куда это, к чертовой матери,
собрался, Артуро? Зачем поперся вот по этой улице, а не по той? Почему
идешь на восток - а не на запад? Отвечай мне, вор! Кто даст тебе работу,
свинья, - кто? Но на другом конце города есть парк, Артуро. Он называется
Баннинг-Парк. В нем растет много прекрасных эвкалиптов, там зеленые
лужайки. Как хорошо там читать! Ступай туда, Артуро.
   Почитай Ницше. Почитай Шопенгауэра. Повращайся в обществе могучих.
Работа? тьфу!
   Ступай посиди под эвкалиптом, почитай книжку, ища себе работу.
   И все же несколько раз работу я себе искал. Попался мне
пятнадцатицентовый магазинчик. Долго стоял я перед витриной, рассматривая
ореховые плитки. Потом зашел.
   - Управляющего, пожалуйста.
   - Он внизу, - ответила девушка.
   Я его знал. Его звали Трэйси. Я спустился по жесткой лестнице -
интересно, почему она такая жесткая - и внизу увидел мистера Трэйси. Он
поправлял перед зеркалом желтый галстук. Славный человек, этот мистер
Трэйси. Восхитительный вкус. Красивый галстук, белые ботинки, голубая
рубашка. Прекрасный человек, почту за честь работать с таким. В нем что-то
было; сквозила элан виталь(3). Ах, Бергсон! Вот еще один великий писатель
- - Бергсон.
   - Здравствуйте, мистер Трэйси.
   - Э-э, тебе чего?
   - Я хотел вас спросить...
   - Для этого у нас есть бланки заявлений. Но это тебе ничего не даст. У
нас все занято.
   Я пошел назад по жесткой лестнице. Какая любопытная лестница! Такая
жесткая, такая точная! Вероятно, новое изобретение в деле производства
лестниц. Ах, человечество! Что же ты дальше придумаешь? Прогресс. Я верю в
реальность Прогресса. А этот Трэйси. Низменный, грязный, никчемный сукин
сын! Со своим дурацким желтым галстуком, стоит перед зеркалом, как чертова
обезьяна:
   буржуазный подлец-Бэббитт. Желтый галстук! Вообразите себе только. О,
меня-то он не одурачил. Я про этого парня парочку такого знаю. Как-то
ночью я там был, в порту, и видел его. Я ничего не сказал, но полагаю, что
видел именно его там в машине, брюхастого, как свинью, с девчонкой под
боком. Я видел его жирные зубы при свете луны. Он сидел под тяжестью
собственного брюха, ублюдок просто, а не жирный недоносок-Бэббитт за
тридцать долларов в неделю, пузо отвисло, а под боком - девка, шлюха,
сучка, прошмандовка рядом с ним, гнусное отродье женского рода. В своих
толстых пальцах он держал девкину руку. Он по-своему, по-свинячьи казался
страстен, этот жирный ублюдок, эта вонючая, тошнотворная
тридцатидолларовая недоумочная крыса, со своими жирными зубами, торчащими
в лунном свете, пузо вдавлено в руль, грязные глазенки жирны и похотливы,
в них только жирненькие мыслишки о жирненьком романчике. Ему меня не
одурачить; ему никогда не обвести меня вокруг пальца. Вот ту девку
одурачить он может, но только не Артуро Бандини, и ни при каких
обстоятельствах Артуро Бандини не снизойдет до того, чтобы работать с ним.
Наступит день, и мы посчитаемся. Он будет умолять, желтый галстук будет
тащиться за ним в пыли, будет упрашивать Артуро Бандини, умолять великого
Артуро принять от него работу, а Артуро Бандини гордо пнет его в брюхо и
посмотрит, как он будет корчиться в пыли. Он заплатит, заплатит!
   Я сходил на завод Форда. А почему бы и нет? Форду нужны мужчины.
Бандини в компании "Форд Мотор". Неделю в одном цехе, три недели в другом,
месяц в третьем, полгода в четвертом. Два года - и я стану главным
директором Западного Отделения.
   Мостовая вилась по белому песку - новая дорога, над которой висела
тяжелая пелена выхлопов. Из песка торчала бурая трава, и прыгали
кузнечики. Сквозь траву поблескивали осколки ракушек. Вся земля тут была
насыпана человеком, плоская и беспорядочная, хижины некрашены, везде кучи
бревен, кучи бочек, нефтекачки и киоски с сосисками, с фруктами, а старики
по обеим сторонам торговали воздушной кукурузой. Над головой тяжелые
телефонные провода гудели всякий раз, когда на дороге наступало затишье.
Илистое русло канала густо воняло нефтью, грязью и странными грузами.
   Я шел по этой дороге вместе с остальными. Те пытались останавливать
машины, чтобы их хоть чуть-чуть подбросили. Нищие, машут руками да жалко
улыбаются, выхаривая крошек на колесах. Никакой гордости. Я не таков - не
таков Артуро Бандини с его могучими ногами. Попрошайничать не для него.
Пусть обгоняют! Пусть выжимают девяносто миль в час и забивают мне ноздри
своими выхлопами. Наступит день, и все будет по-другому. Вы за это
заплатите, все до единого, каждый водитель на этой дороге. Я не поеду в
ваших автомобилях, даже если вы все вылезете и станете меня упрашивать, и
подарите мне машину, бесплатно и безо всяких условий. Я лучше умру на этой
дороге. Но мое время придет, и вот тогда вы увидите имя мое в небесах.
Тогда посмотрите, каждый из вас тогда посмотрит! Я не буду махать руками,
как остальные, вытянув большой палец, поэтому не стоит и останавливаться.
Никогда! Но вы за это все равно заплатите.
   Они не хотели меня подвозить. Он убивал крабов, этот парень на обочине.
Зачем его подбрасывать? Он любит бумажных дамочек в чуланах для одежды.
Подумать только! Поэтому не подвозите его, этого Франкенштейна, эту жабу
на дороге, этого черного паука, гадюку, пса, крысу, дурака, чудовище,
идиота. Они не желали меня подвозить; очень хорошо - и что с того? Какое
мне дело! К черту вас всех! Меня вполне устраивает. Я люблю ходить на этих
богоданных ногах, и, ей-Богу, я на них пойду. Как Ницше. Как Кант.
Иммануил Кант. Что знаете вы об Иммануиле Канте?
   Дураки в своих "фордах" и "шевролетах"!
   Добравшись до завода, я встал перед воротами вместе с остальными. Они
перемещались густой толпой возле зеленой платформы. Напряженные лица,
холодные лица. Потом вышел человек. Сегодня работы нет, парни. Но пара
мест найдется, если вы умеете красить, если знаете коробку передач, если у
вас есть опыт, если вы работали на заводе в Детройте.
   Для Артуро Бандини же работы не было. Я с первого взгляда это понял,
поэтому решил не позволять им мне отказывать. Забавно. Этот спектакль, эта
сцена перед платформой развлекали меня. Я здесь с одной особой целью, сэр:
конфиденциальное задание, если можно так выразиться, просто проверяю
условия для своего доклада.
   Меня прислал президент Соединенных Штатов Америки. Франклин Делано
Рузвельт, он меня отправил. Мы с Фрэнком - мы такие! Сообщи мне, как
обстоят дела на Тихоокеанском Побережье, Артуро; пришли мне факты и цифры
из первых рук; дай мне знать своими словами, что там массы думают.
   Поэтому я тут - зритель. Жизнь - сцена. А тут - драма, Старина
Франклин, Дружище, Кореш; тут чистая драма в людских сердцах. Я уведомлю
Белый Дом немедленно. Закодированная телеграмма для Франклина. Фрэнк: на
Тихоокеанском Побережье неспокойно. Советую отправить двадцать тысяч
человек с пушками.
   Население в ужасе. Ситуация крайне опасна. Завод Форда в руинах.
Командование приму лично. Мое слово здесь - закон. Твой старый приятель
Артуро.
   О стену опирался какой-то старик. Из носа у него текло до самого
кончика подбородка, но он пребывал в счастливом неведении. Меня это тоже
развлекло.
   Очень забавен этот старик. Надо будет отметить его для Франклина; он
любит анекдоты. Дорогой Фрэнк: ты бы умер от хохота, если б увидел этого
старика! Как это Франклину понравится, как будет хмыкать, повторяя историю
членам своего кабинета. А ну-ка, ребятки, слыхали последние новости от
моего кореша Артуро с Тихоокеанского Побережья? Я расхаживал взад-вперед,
исследователь человечества, философ, ходил мимо старика с уморительным
носом. Философ на Западе созерцает человеческую сцену.
   Старик улыбался своему, я - своему. Я посмотрел на него, он - на меня.
   Улыбнулись. Он, очевидно, не знал, кто я такой. Вне всякого сомнения,
он путает меня с остальным стадом. Очень это забавно, дивное развлечение
- путешествовать инкогнито. Два философа задумчиво улыбались друг другу
над судьбою человека. Ему тоже было по-настоящему забавно, из старого носа
у него текло, голубые глаза посверкивали тихим смехом. Одет он был в синюю
робу, закрывавшую его целиком. На поясе болтался ремень - вообще безо
всякой цели, бесполезный придаток, просто ремень, ничего не
поддерживавший, даже живота, поскольку старик был худ.
   Возможно, его каприз, над которым он сам хихикал, одеваясь по утрам.
   Лицо его осветилось улыбкой пошире, приглашая меня подойти и высказать
свое мнение, если мне хочется; мы были родственными душами, он и я, и он,
без сомнения, проник сквозь мою оболочку и распознал во мне личность
глубокую и значительную, выделяющуюся из прочего стада.
   - Немного сегодня, - сказал я. - Ситуация, как я погляжу, с каждым
днем все более обостряется.
   Он в восторге покачал головой, из старого носа его блаженно текло -
этакий Платон с насморком. Очень древний старик, лет, наверное,
восемьдесят, со вставными зубами, кожа - как старые башмаки,
бессмысленный ремень и философская усмешка. Вокруг нас шевелилась темная
масса мужчин.
   - Бараны! - сказал я. - Увы, они - бараны! Жертвы Лицемерия и
Американской Системы, внебрачные рабы Баронов-Грабителей. Рабы, говорю я
вам! Я бы не принял место на этом заводе, даже если бы мне поднесли ее на
золотом блюде! Работать на эту систему и терять душу. Нет, спасибо. А
какая выгода человеку, если он получает весь мир, но теряет собственную
душу?
   Он кивнул, улыбнулся. Согласился, кивнул, чтобы я продолжал. Я
разогрелся. Мой излюбленный предмет. Условия труда в машинный век, тема
для будущей работы.
   - Бараны, говорю я вам! Стадо трусливых баранов!
   Глаза его загорелись. Он вытащил трубку и зажег ее. Трубка смердела.
Когда он вынимал ее изо рта, сопли ниточками тянулись за нею. Он смахивал
их большим пальцем и вытирал палец о штаны. Вытирать нос он не
беспокоился. Нет на это времени, когда говорит Бандини.
   - Меня это потешает, - говорил я. - Спектакль просто бесценен.
Бараны собираются вместе, чтобы им обстригли души. Раблезианский
спектакль. Я вынужден рассмеяться. - И я смеялся, пока смеха во мне уже
не осталось. Он тоже хохотал, шлепая себя по бедрам и взвизгивая
пронзительно, пока из глаз не полились слезы.
   Вот человек с сердцем, как у меня, человек вселенского юмора, без
сомнения, начитанный человек, несмотря на свою робу и бесполезный ремень.
Из кармана он достал блокнот, карандаш и что-то написал. Теперь я понял:
он тоже писатель, разумеется! Тайна прояснилась. Он закончил писать и
протянул мне листок.
   Я прочел: "Напишите пожалуйста. Я глух как пробка."
   Нет, работы для Артуро Бандини тут не было. Я ушел, чувствуя себя
лучше, радуясь этому. Я шел назад, мечтая об аэроплане, о миллионе
долларов, о том, вот бы раковины морские были алмазами. Пойду-ка я в парк.
Я пока еще не баран. Почитаю Ницше. Стану сверхчеловеком. Так Говорил
Заратустра. Ох этот Ницше! Не будь бараном, Бандини. Сохрани святость
разума своего. Ступай в парк и читай мастера под эвкалиптами.







   СЕМЬ





   Однажды утром я проснулся с мыслью. С прекрасной идеей, здоровенной,
как дом.
   Величайшая моя идея, шедевр. Найду себе работу ночным портье в
гостинице - вот какой была эта мысль. Это даст мне возможность читать и
работать одновременно. Я вскочил с кровати, проглотил на ходу завтрак и
скатился по лестнице через шесть ступенек. На тротуаре я немножко постоял,
поворочал свою мысль в голове. Солнце палило улицу, выжигая сон у меня из
глаз. Странно. Теперь, когда я совсем проснулся, идея уже не казалась мне
такой хорошей - одна из тех мыслей, которые приходят в полусне. Сон,
просто сон, тривиальность. Я не мог бы получить работу ночного портье в
этом портовом городишке по одной простой причине: ни в одной гостинице
этого портового городишки ночных портье не было. Математическая дедукция
- - довольно просто. Я снова поднялся по лестнице в квартиру и сел.
   - Ты чего выскочил, как угорелый? - спросила мать.
   - Ноги размять.
   Дни наступили вместе с туманом. Ночи были ночами и ничем более. Дне не
менялись от одного к другому, золотое солнце жарило и умирало. Я всегда
был один. Трудно вспоминать такую монотонность. Дни не двигались. Стояли
серыми камнями. Время проходило медленно. Проползли два месяца.





   Это всегда было в парке. Я прочел сотню книг. Там были и Ницше, и
Шопенгауэр, и Кант, и Шпенглер, и Стрэйчи, и другие. О Шпенглер! Что за
книга! Какой вес! Как Лос-Анжелесский Телефонный Справочник. День за днем
читал я ее, не понимая ни слова, да и не стараясь понять, но читал,
поскольку мне нравилось, как одно рокочущее слово марширует по страницам
следом за другим с мрачным таинственным ворчанием. А Шопенгауэр! Что за
писатель! Целыми днями читал я его и читал, запоминая кусочек оттуда,
кусочек отсюда. И что он пишет о женщинах! Я соглашался с ним. В точности
мои чувства по этому поводу. Ах черт, что за писатель!
   Однажды читал я в парке. Лежал на газоне. Среди стебельков травы
ползали черненькие муравьи. Смотрели на меня, переползая страницы,
некоторые недоумевали, чего это я делаю, других это не интересовало, и они
шли мимо.
   Заползали мне по ноге, плутая в джунглях коричневых волосков, а я
задирал штанину и убивал их большим пальцем. Они старались сбежать, как
могли, неистово выныривая из кустарника и заныривая обратно, иногда
замирая, чтоб как бы обхитрить меня своей неподвижностью, но никогда,
несмотря на все ухищрения, никогда не удавалось им избежать моего грозного
пальца. Какие глупые муравьи!
   Буржуазные муравьи! Стараются обдурить того, чей разум питается мясом
Шпенглера, Шопенгауэра и прочих великих! Настал их страшный суд - Упадок
Муравьиной Цивилизации. Так вот читал я и давил муравьев.
   Книжка называлась Евреи без Денег. Что это была за книжка! Что за мать
в этой книжке! Я оторвался от женщины на страницах, и передо мною на
лужайке в старых безумных туфлях стояла женщина с корзинкой в руках.
   Горбунья с милой улыбкой. Мило улыбалась она всему - она ничего с этим
не могла поделать: деревьям, мне, траве, чему угодно. Корзинка сгибала ее,
притягивала к земле. Такая миниатюрная женщина, с полным боли лицом, как
будто ей дали вечную пощечину. На ней была смешная старая шляпка,
абсурдная, сводящая с ума, шляпка, от которой мне хотелось расплакаться, с
выцветшими красными ягодками на полях. И стояла она, улыбаясь всему, с
трудом пробравшись по травяному ковру с тяжелой корзинкой, в которой
лежало Бог знает что, шляпка с плюмажиком и красными ягодами на голове.
   Я поднялся. Так загадочно. Вот он я, как по волшебству, встаю, обе ноги
мои на земле, глаза повлажнели.
   Я сказал:
   - Давайте помогу.
   Она снова улыбнулась и протянула мне корзинку. Мы пошли. Она вела. За
деревьями было удушающе жарко. А она улыбалась. Это было так славно, что у
меня чуть голова не оторвалась. Она разговаривала, она рассказывала мне
вещи, которых я потом так и не вспомнил. Не имело значения. Во сне она
держала меня, во сне шел я следом под слепящим солнцем. Мы шли вперед
много кварталов. Я надеялся, что это никогда не кончится. И, не
останавливаясь, она говорила что-то тихим голосом, сотканным из
человеческой музыки. Какие слова! Что она говорила! Я ничего не помнил. Я
был просто счастлив. Но в сердце своем я умирал. Так и должно было
случиться. Мы спускались со стольких тротуаров, что я не понимал, почему
она просто не сядет на обочину и не подержит мою голову на коленях, пока я
забудусь. Такого шанса мне больше никогда не выпадало.
   Эта старушка со своей согбенной спиной! Старушка, я так радостно
чувствую боль твою. Попроси меня о чем-нибудь, старушка, попроси! О чем
угодно. Умирать легко.
   Так и сделай. Плакать легко, подними юбку свою и дай мне выплакаться, и
пусть слезы мои омоют тебе ноги, чтобы поняла ты: я знаю, как с тобою
обошлась жизнь, поскольку спина моя тоже согбенна, но сердце мое цело,
слезы - вкусны, любовь моя - вся твоя, чтобы дать тебе такую радость,
которую Господь н