Мы зашли в следующий цех. Бабы по-прежнему ржали за счет компании. В
дверях Коротышка Нэйлор развернулся к ним и медленно нахмурился. И ничего
больше.
   Просто нахмурился. Все бабы смеяться перестали. Концерт окончен. Они
вернулись к работе.
   Теперь мы стояли в цехе, где на банки цеплялись этикетки. Бригада
состояла из мексиканских и филиппинских парней. Они подавали банки в
машины с плоских конвейеров. Парней двадцать или больше, и моего возраста,
и старше - все приостановились посмотреть, кто я такой, понимая, что
сейчас на работу выйдет новичок.
   - Стой и смотри, - сказал Коротышка. - Включайся, когда поймешь, как
они это делают.
   - Выглядит очень просто, - ответил я. - Я готов уже сейчас.
   - Нет. Подожди несколько минут.
   И ушел.
   Я стоял и смотрел. Все было очень просто. Но желудку моему до этого не
было никакого дела. Через минуту я опять травил. Опять смех. Однако парни
эти были не такими, как тетки. Им действительно было смешно от того, что
Артуро Бандини так здорово проводит время.
   У этого первого утра не было ни начала, ни конца. Между фонтанами
блевоты я стоял у мусорного бака и бился в конвульсиях. И рассказывал, кто
я такой. Артуро Бандини, писатель. Неужели вы обо мне не слышали?
Услышите! Не беспокойтесь. Еще услышите! Моя книга о рыбном хозяйстве
Калифорнии. Станет основной работой по данной теме. Говорил я быстро между
приступами рвоты.
   - Я здесь не постоянно. Я собираю материал для книги о Калифорнийском
Рыбном Хозяйстве. Я Бандини, писатель. Она не существенна, вот эта работа.
Я могу отдать всю свою зарплату на благотворительные цели: в Армию
Спасения.
   И снова метал содержимое желудка. Теперь там уже ничего не оставалось
кроме того, что так никогда и не вышло наружу. Я согнулся пополам и
давился всухую, знаменитый писатель, обхватил руками живот, корчился и
задыхался. Но ничего не выходило. Кто-то перестал смеяться и заорал, чтобы
я пил воду. Эй, писатель!
   Воду пей! Поэтому я отыскал пожарный кран и напился. Вода хлынула
фонтаном, пока я бежал к двери. И они загреготали с новой силой. Ох уж
этот писатель! Что за писатель! Смотрите, как пишет!
   - Ничего, переживешь, - смеялись они.
   - Иди домой, - говорили они. - Иди пиши книгу. Ты писатель. Ты
слишком хороший для консервной фабрики. Иди домой и пиши книгу про
блевотину.
   Хохот с визгом.
   Я вышел на улицу и растянулся на груде рыболовных сетей на солнцепеке
между двумя цехами, в стороне от главной дороги, бежавшей по берегу
канала. Их хохот заглушал гул механизмов. Меня он не волновал - ни в
малейшей степени. Мне хотелось спать. Но на сетях спать было плохо, они
отдавали густым запахом скумбрии и соли. Через минуту меня обнаружили
мухи. Стало еще хуже. Скоро обо мне узнали все мухи лос-анжелесского
порта. Я сполз с сетей на песчаную прогалину. Там было чудесно. Я вытянул
руки, и пальцы мои нащупали участки песка попрохладнее. Ни от чего никогда
не было мне так чудесно. Даже песчинки, которые я случайно сдувал,
казались сладкими у меня в ноздрях и на губах. На холмике песка
остановился крохотный жучок - посмотреть, что тут за шум. В обычных
обстоятельствах я бы убил его без малейшего колебания. Он заглянул мне в
глаза, помедлил и двинулся вперед. Потом начал восхождение на мой
подбородок.
   - Валяй, - сказал я ему. - Я не возражаю. Можешь даже в рот мне
залезть, если хочешь.
   Он миновал подбородок и защекотал губы. Чтобы увидеть его, пришлось
скосить к переносице глаза.
   - Давай-давай, - сказал я. - Я тебя не обижу. Сегодня праздник.
   Он полез к моим ноздрям. Тут я уснул.
   Меня разбудил свисток. Двенадцать часов, полдень. Из цехов вывалили
рабочие.
   Мексиканцы, филиппинцы, японцы. Японцы были слишком деловыми, чтобы
смотреть по сторонам. Они спешили мимо. Мексиканцы же с филиппинцами
увидели, как я валяюсь, и снова захохотали: мол, вот он, этот великий
писатель, растянулся тут, как пьянь какая-нибудь.
   К этому моменту уже по всему консервному заводу разнеслось, что в их
среду затесалась великая личность, не кто другой, как бессмертный Артуро
Бандини, писатель; а вот и он сам, лежит, без сомнения, сочиняет что-то
для вечности, этот великий писатель, сделавший рыбу своей специальностью,
работал за какие-то двадцать пять центов в час, поскольку так
демократичен, этот великий писатель.
   Так он, в самом деле, велик, что - лежит вот, растянувшись на животе,
чуть кишки все не выблевал, не переваривает одного запаха того, о чем
собирается писать книгу. Книгу о Рыбном Хозяйстве Калифорнии! Ох, что за
писатель! Книгу о калифорнийской блевотине! Ну и писатель же он!
   Хохот.
   Прошло полчаса. Свисток прозвучал снова. Они повалили от обеденных
стоек обратно. Я перекатился на спину и стал смотреть, как они идут,
очертания размыты, желчный сон какой-то. От яркого солнца меня тошнило. Я
зарылся лицом в изгиб локтя. Они до сих пор веселились, хотя и не так
сильно, как раньше, потому что великий писатель уже начал им надоедать.
Подняв голову, я наблюдал за ними сквозь щелочки глаз - а поток все тек
мимо. Они жевали яблоки, лизали мороженое, чавкали шоколадными конфетами
из громко хрустевших пакетов. Тошнота подступила снова. Желудок мой
заворчал, забился, забунтовал.
   Эй, писатель! Эй, писатель! Эй, писатель!
   Я слышал, как они сгрудились вокруг с хохотом и смешочками. Эй,
писатель! Голоса звучали, как разбитое вдребезги эхо. Пыль из-под их ног
клубилась ленивыми облаками. Потом, громче, изо рта, прижатого чуть ли не
к самому моему уху, - вопль: Ээээй, писатель! Руки схватили меня,
перевернули. Я знал, что произойдет, не успели они начать. Такое уж у них
представление о настоящем веселье. Они собирались засунуть мне в штаны
рыбу. Я знал это, даже не видя рыбы. Я лежал на спине. Полуденное солнце
пятнало мне лицо. Их пальцы вцепились мне в рубашку, я услышал треск
материи. Ну конечно! Как я и думал! Они сейчас засунут рыбу мне в штаны.
Самой рыбы я так и не увидел. Я не открывал глаза. Потом что-то холодное и
клейкое прижалось мне к груди и пропихнулось под ремень: вот эта рыба!
Дураки.
   Я знал все еще до того, как они это сделали. Просто знал, что они
сейчас это сделают. Но волноваться мне не хотелось. Одной рыбой больше,
одной меньше - какая разница?







   ДЕСЯТЬ





   Прошло время. Может быть, полчаса. Я залез рукой под рубашку и нащупал
рыбу.
   Пробежал пальцами по ней, трогая плавники и хвост. Стало лучше. Я ее
вытащил, поднял перед собою и осмотрел. Скумбрия, в фут длиной. Я задержал
дыхание, чтобы не нюхать ее. Потом засунул в рот и откусил голову. Жалко,
что она уже умерла. Я отшвырнул ее в сторону и поднялся на ноги. Несколько
здоровенных мух пировали у меня на лице и в том месте на мокрой рубашке,
куда запихали рыбу. Особо наглая муха уселась мне на руку и отказывалась
шевелиться несмотря на то, что я ее предупредил, помахав рукой. Такая
дерзость меня безумно разъярила. Я шлепнул по мухе, прикончив ее на месте.
Но все равно был так на нее зол, что положил останки в рот и разжевал, а
потом выплюнул. Затем снова подобрал рыбу, положил на ровный песок и стал
на ней прыгать, пока она не расползлась на кусочки. На лице своем я ощущал
бледность так, словно она была штукатуркой. Стоило пошевелиться, как с
него снималась сотня мух. Мухи - такие идиотские дуры. Я замер, давя их
одну за другой, но даже мертвые ничему не учили живых. Те все равно
настаивали на том, чтобы мне досаждать. Довольно долго я простоял
терпеливо и неподвижно, едва дыша, выжидая, пока мухи не выдвинутся на те
позиции, где их легко будет убивать.
   Тошнота прошла. Про нее я уже и думать забыл. Ненавидел я теперь только
хохот, мух и дохлую рыбу. И вновь мне захотелось, чтобы рыба была жива. Я
бы преподал ей урок, который она не скоро забудет. Я не знал, что случится
дальше. Но я с ними посчитаюсь. Бандини никогда не забывает. Он найдет
способ. Вы за это заплатите - все до единого.
   Прямо через дорогу стояла уборная. Я двинулся к ней. Две бесстыжие мухи
последовали за мной. Я остановился, как вкопанный, по-прежнему в гневе,
как статуя, замер, поджидая, чтобы они приземлились. В конце концов, одну
я сцапал.
   Вторая сбежала. Я оторвал у пленницы крылышки и бросил ее на землю. Она
ползала по грязи, кидаясь, как рыбка, туда и сюда, думала, что так от меня
спасется.
   Какая нелепость. Я дал ей набегаться вволю, а потом прыгнул на нее
обеими ногами и втоптал в землю. Над этим местом я воздвиг маленький
курган и плюнул на него.
   В уборной я стоял и раскачивался взад-вперед, будто кресло-качалка,
пытаясь сообразить, что же делать дальше, как взять себя в руки. Драться
- не выйдет, рабочих слишком много. С мухами и дохлой рыбой-то я уже
рассчитался, но не с рабочими. Давить их, как мух, - не получится. Тут
должно быть что-то другое, можно же как-то драться без кулаков. Я умылся
холодной водой и хорошенько подумал.
   В сортир вошел смуглый филиппинец. Парень из этикеточной бригады. Встал
у желоба вдоль стены, хмурясь и нетерпеливо сражаясь с пуговицами ширинки.
Затем проблема с пуговицами была решена, и он облегчился, непрерывно
улыбаясь и взрагивая от удобства. Теперь ему было гораздо лучше. Я
облокотился на раковину у противоположной стены и засунул голову под кран,
окатив и волосы, и шею.
   Филиппинец обернулся и снова занялся пуговицами. Потом закурил и оперся
на стену, наблюдая за мной. Делал он это специально: смотрел так, чтобы я
знал, что он смотрит на меня и больше ничего. Но я его не боялся. Никогда
я его не боялся.
   Никто в Калифорнии никогда не боялся филиппинцев. Он улыбнулся, давая
мне понять, что ни во мне, ни в моем слабом желудке тоже нет ничего
особенного. Я выпрямился, вода потекла у меня с физиономии. Капли слетали
на мои пыльные башмаки, оставляя на них яркие крапинки. В глазах
филиппинца я падал все ниже и ниже. Теперь он уже не улыбался - он
ухмылялся.
   - Как себя чувствуешь? - спросил он.
   - Какое тебе, собственно, дело?
   Он был худощав, чуть выше среднего роста. Я - помельче, но вес у нас,
наверное, был одинаков. Я оскалился, осматривая его с головы до пят. Даже
выпятил подбородок и оттянул нижнюю губу, чтобы обозначить зенит своего
презрения. Он в ответ тоже оскалился, но по-другому, подбородок не
выпячивая. Он нисколько меня не боялся. Если ничего не помешает, то скоро
его мужество настолько укрепится, что он начнет меня оскорблять.
   Кожа у него была орехово-смуглой. Я заметил, потому что белые зубы у
него так сверкали. Яркие зубы, словно жемчужное ожерелье. Когда я обратил
внимание, какой он смуглый, я вдруг понял, что ему сказать. Я мог бы
сказать это им всем. Им от этого всякий раз больно будет. Уж я это знал,
поскольку так больно делали мне. В школе меня дразнили вопсом или даго.
Больно было каждый раз. Гнусное чувство. От этого я казался себе таким
жалким, таким недостойным. А теперь я знал, что филиппинца это тоже
заденет. Сделать это было так легко, что я внутренне расхохотался над ним,
и на меня снизошло спокойное уверенное ощущение: все вокруг правильно. Я
не мог дать осечку. Я подошел поближе и заглянул ему в лицо, улыбаясь в
точности, как он. Он уже почувствовал, что сейчас что-то грянет.
   Немедленно выражение лица у него изменилось. Он ждал - ждал всего,
чего угодно.

   - Дай мне сигарету, - сказал я. - Черномазый.
   В яблочко. Ах, но он же чувствовал эту крошку. Немедленно все
изменилось, одно чувство сменилось другим, от наступления - к обороне.
Улыбка у него на лице затвердела, лицо замерло: он хотел бы улыбаться и
дальше, но не мог. Теперь он меня ненавидел. Глаза сузились. Чудесное
чувство. Он мог избежать собственных корчей. Он был открыт целому миру. Со
мной тоже так было. Однажды в кондитерской какая-то девчонка назвала меня
даго. Мне тода было всего десять лет, но я сразу же возненавидел ту
девчонку так же, как филиппинец сейчас ненавидел меня. Я предложил
девчонке мороженое. А она не взяла, сказав, что мама не разрешает ей со
мной водиться, потому что я даго. И я решил задеть филиппинца снова.
   - Да ты совсем не черномазый, - сказал я. - Ты чертов филипино, что
еще хуже.

   Теперь лицо его стало уже ни смуглым, ни темным. Багровым.
   - Желтый филипино. Проклятый иностранец с востока! Тебе приятно тут, с
белыми людьми?
   Он не хотел об этом разговаривать. Быстро покачал головой, отрицая все.
   - Боже, - сказал я. - Посмотри только на свою физиономию! Желтая,
как канарейка.
   И я расхохотался. Я согнулся напополам, взвизгивая от смеха. Я тыкал
пальцем ему в лицо и ржал, пока уже не мог больше притворяться, что смех
мой искренен. Лицо его заледенело от боли и унижения, губы застыли в
беспомощности, как будто их насадили на кол, неуверенные и саднящие.
   - Господи! - продолжал я. - Ты чуть было меня не обманул. Я все
время думал, что ты негритос. А оказалось, ты желтый.
   Тут он смягчился. Узловатое лицо его разгладилось. Он слабо улыбнулся
- студень с водой. По физиономии пошли пятна. Он взглянул на свою рубашку
и смахнул махры сигаретного пепла. Потом поднял на меня глаза.
   - Тебе сейчас лучше? - спросил он.
   Я ответил:
   - А тебе какое дело? Ты филипино. Вас, филиппинцев, не тошнит, потому
что вы привыкли к этой жиже. А я писатель, мужик! Американский писатель,
мужик! Не филиппинский писатель. Я не на Филиппинских островах родился. Я
родился вот тут, в старых добрых США, под звездами и полосами.
   Он пожал плечами: все, что я говорил, не имело для него никакого смысла.
   - Мой не писатель, - улыбнулся он. - Нет нет нет. Я родился Гонолулу.
   - Вот именно! - воскликнул я. - Вот в чем разница. Я пишу книги,
приятель. А вы, азиаты, чего ожидали? Я пишу книги на родном языке, на
английском языке. Я тебе не склизкий азиат.
   В третий раз он спросил:
   - Сейчас тебе лучше?
   - А ты как думал? Я пишу книги, дурень ты! Тома! Я тебе не в Гонолулу
родился.
   Я родился здесь, в старой доброй Южной Калифорнии.
   Он щелчком отправил окурок через всю уборную в желоб. Тот ударился о
стену, рассыпался искорками и упал, но не в желоб, а прямо на пол.
   - Я пошел, - сказал он. - Ты скоро придешь, нет?
   - Дай мне сигарету.
   - Ничего нету.
   И он направился к двери.
   - Не осталось. Последняя.
   Но из кармана рубашки у него выпирала пачка.
   - Желтый филиппинский врун, - сказал я. - А это что?
   Он ухмыльнулся, вытащил пачку и протянул мне сигарету. Дешевка, по
десять центов за штуку. Я оттолкнул его руку.
   - Филиппинские сигареты. Нет уж, спасибо. Не для меня.
   Его это устраивало.
   - Увидимся, - сказал он.
   - Если я тебя увижу первым, то нет.
   Он ушел. Я слышал хруст гравия на дорожке, по которой он шел прочь. Я
остался один. Выброшенный им окурок валялся на полу. Я оборвал подмокшие
края и выкурил его до самых пальцев. Когда держать его стало уже совсем
невозможно, я уронил его на пол и раздавил каблуком. Вот тебе! И я размял
его так, что осталось только бурое пятно. Вкус у окурка отличался от
обычных сигарет: почему-то там было больше филиппинца, чем табака.
   В уборной было прохладно: еще бы - столько воды все время течет по
желобу. Я подошел к окошку и расслабился, уперев лицо в ладони, наблюдая,
как дневное солнце прорезает в пыли серебристый брусок. Окно было затянуто
проволочной сеткой с дюймовыми ячейками. Я думал о Черной Дыре Калькутты.
Английские солдаты умирали в помещении не больше этого. Но то была
совершенно другая комната. Здесь больше вентиляции. Я все время думал
только об этом мгновении. Ни к чему больше это никакого отношения не
имело. Все маленькие комнаты напоминали мне о Черной Дыре Калькутты, а она
заставила меня вспомнить Маколея. И вот я стоял возле окна и думал о
Маколее. Вонь стала сносной; противно, но я к ней уже привык. Я
проголодался, но аппетита не было, а о еде думать я не мог. Мне снова
предстояло столкнуться с этими парнями в цеху. Я пошарил глазами в поисках
еще одного бычка, но не нашел. Потом вышел на улицу.
   К умывальнику мне навстречу шли три мексиканки. Только что вынырнули из
разделочного цеха. Я свернул за угол здания, вдавленный так, будто в него
въехал грузовик. Девчонки заметили меня, я - их. Они шли прямо по
середине дорожки.
   Наклонили друг к другу головы и зашептались. Говорили: вот, опять этот
писатель идет, - или что-нибудь вроде.
   Я подтянулся поближе. Девчонка в сапогах кивнула в мою сторону. Когда я
подошел, они разулыбались. Я улыбнулся им в ответ. Между нами оставалось
десять футов. Я чувствовал эту девчонку в сапогах. Потому что ее
вздернутые груди, они так меня взволновали, внезапно, но это ерунда,
вспыхнуло и пропало, об этом потом можно будет подумать. Я остановился на
середине дорожки. Расставил пошире ноги и преградил им путь. Испуганно они
замедлили шаг: писатель что-то замыслил.
   Девчонка в чепчике взволнованно заговорила с девчонкой в сапогах.
   - Пошли назад, - сказала девчонка в сапогах.
   Я вновь почувствовал ее и решил, что уделю ей гораздо больше внимания
как-нибудь в следующий раз. Затем, третья, курившая сигарету, быстро и
резко произнесла что-то по-испански. Теперь все трое надменно вскинули
головы и двинулись ко мне.
   Я обратился к девчонке в сапогах. К самой хорошенькой. Об остальных не
стоило и говорить: во внешности они значительно уступали той, что в
сапогах.
   - Так, так, так, - сказал я. - Приветствую трех славных филиппинских
девчушек!
   Они вовсе не были филиппинками, ни в малейшей степени, и я это знал, и
они знали, что я это знаю. Они высокомерно прошествовали мимо, задрав носы
в воздух.
   Пришлось уступить им дорогу, а то меня бы столкнули. У девчонки в
сапогах были белые руки; они изгибались гладко, словно молочная бутылка.
Но вблизи я заметил, что она уродлива, вся в крохотных лиловых прыщиках и
с мазками пудры на горле.
   Какое разочарование. Она обернулась и состроила мне гримасу: высунула
розовый язык и наморщила нос.
   Вот так сюрприз. Я даже обрадовался, поскольку был специалистом по
ужасным рожам. Я оттянул вниз веки, оскалил зубы и растянул щеки. Моя рожа
была гораздо ужаснее. Она пятилась лицом ко мне, высунув розовый язычок и
гримасничая - но все ее физиономии были вариациями с языком. У меня же
каждая новая рожа была все лучше и лучше. Две другие девчонки шли вперед,
не оглядываясь. Сапоги на девчонке в сапогах были слишком велики: они
хлюпали по пыли, пока она пятилась.
   Мне нравилось, как сборки ее платья хлопают ей по ногам, и пыль
вздымается вокруг большим серым цветком.
   - Филиппинские девочки так себя не ведут! - сказал я.
   Это ее взбесило.
   - Мы не филиппинки! - заорала она. - Сам ты филипино! Филипино!
Филипино!
   Теперь и две остальные обернулись и вступили в хор. Все три пятились,
взявшись под руки, и верещали:
   - Филипино! Филипино! Филипино!
   Они опять начали строить обезьяньи мордочки и показывать мне носы.
Расстояние между нами расширялось. Я поднял руку, чтобы они хоть на
минутку умолкли.
   Трещали и кричали они без передышки. Я едва вставил слово. Но они вс„
верещали.
   Я замахал руками и прижал к губам палец. Наконец, они согласились
остановиться и выслушать меня. Трибуна была в моем распоряжении. Они
отошли уже так далеко, а в цехах так грохотало, что пришлось сложить
ладони рупором и орать.
   - Прошу прощения! - орал я. - Извините, обознался! Мне ужасно жаль!
Я думал, вы - филиппинки! А вы - нет. Вы гораздо хуже! Вы мексиканки!
Сальные мексы!
   Шлюхи шпанские! Шпанские щлюхи! Шпанские шлюхи!
   До них было футов сто, но даже оттуда я почувствовал их внезапное
безразличие.
   Оно снизошло на каждую в отдельности, царапая, молчаливо раня их, и
каждая стыдилась признаться в этой боли подружкам, однако выдавала эту
тайную занозу тем, что стояла очень тихо. Со мною так тоже бывало. Однажды
в драке я надавал тумаков одному мальчишке. Мне было чудесно, пока я не
развернулся и не пошел восвояси. Он поднялся на ноги и побежал домой,
вопя, что я - даго. Вокруг стояли други