Почему же спичка меня так подвела?
   В гневе я заспешил обратно. Нашел спичку там, куда она упала на
тротуар, холодную и мертвую для всего остального мира. Я поднял ее.
   - Почему же ты упала? Зачем оставила меня в час моего триумфа? Я -
Артуро Бандини, могучий писатель. Что же ты сделала со мной?
   Нет ответа.
   - Говори! Я требую объяснений.
   Никакого ответа.
   - Очень хорошо. У меня не остается другого выбора. Я должен тебя
уничтожить.
   С хрустом я разломил ее надвое и швырнул в канаву. Она приземлилась
возле другой спички, несломанной, очень симпатичной спички с мазком
голубой серы вокруг шеи - весьма светской и изощренной спички. И рядом
лежала моя - униженная, с переломанным хребтом.
   - Ты позоришь меня. Вот за это ты действительно будешь страдать. Я
оставлю тебя на посмешище всему спичечному королевству. Теперь все спички
будут видеть тебя и отпускать презрительные колкости. Так тому и быть.
Бандини сказал свое веское слово. Бандини, могучий мастер пера.
   Но через полквартала это мне показалось ужасно несправедливым. Бедная
спичка!
   Жалкий мой дружок! Необязательно все это было делать. Она так
старалась. Я знал, каково ей там. Я вернулся и забрал ее. Положил в рот и
изжевал в пульпу.
   Теперь все остальные спички попросту не признают ее. Я выплюнул спичку
на ладонь. Вот лежит она, сломленная и размолотая, уже в состоянии
разложения.
   Прекрасно! Чудесно! Чудо распада. Бандини, поздравляю тебя! Вот тут ты
совершил чудо. Ты ускорил вечные законы и поторопил возвращение к
первоисточнику.
   Молодец, Бандини! Замечательная работа. Мощно. Истинный бог, могучий
сверхчеловек; повелитель жизни и литературы.
   Я миновал бильярдную "Экме", подошел к ломбарду. Сегодня лавка
работала. Витрина оставалась той же самой, что и три недели назад, когда
она в нее заглядывала, та женщина в фиолетовом пальто. А вот и табличка:
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
   И все это нахлынуло на меня с той самой, давней ночи, когда я разгромил
Гуча в полумильном забеге и так достославно вырвал победу для Америки. А
где же теперь он, этот Гуч, Сильвестр Гуч, этот могучий голландец? Старина
Гуч! Не скоро забудет он Бандини. Великим бегуном ведь был, почти равным
Бандини. Что будет рассказывать он внукам! Когда мы встретимся вновь в
какой-нибудь иной земле, уж мы поговорим о старых добрых временах, Гуч и
я. Но где же он теперь, этот удар голландской молнии? Вне всякого
сомнения, снова в Голландии, поигрывает там своими ветряными мельницами,
тюльпанами и деревянными башмаками, этот богатырь, почти равный Бандини,
ждет смерти, весь переполненный сладкими воспоминаниями, поджидает Бандини.
   А она где - моя женщина той яркой ночи? Ах, туман, веди же меня к ней.
Мне предстоит многое забыть. Прими меня к себе, текущая вода, туманная,
словно сама душа, и отнеси меня в объятья той женщины с белым лицом.
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Слова эти врезались глубоко в
ее зрачки, глубоко в ее нервы, глубоко в разум ее, глубоко в черноту ее
мозга за этим белым лицом. Они оставили там прореху, спичечную черточку
памяти, росчерк, который пронесет она до самой могилы, впечатление.
Чудесно, чудесно, Бандини, как глубоко ты зришь в самый корень! Как
таинственна твоя близость богоподобию. Такие слова, такие славные слова,
красота языка твоего - и в самый висок ее разума.
   Я ведь вижу тебя сейчас, женщина той ночи, - я вижу тебя в святилище
какого-нибудь грязного меблированного портового клоповника, а снаружи
туман, и ты лежишь, раскинув в бессилии ноги, вся захолодевшая от
смертельных поцелуев тумана, и волосы твои пахнут кровью, они сладкие, как
кровь, драные протертые чулки твои болтаются на изможденном стуле под
холодным желтым светом одинокой заляпанной лампочки, вокруг заворачивается
вонь пыли и мокрой кожи, у кровати грустно сброшены твои стоптанные синие
туфли, и лицо твое очерчено утомительным убожеством девственности,
потерянной в "Вулворте", и изнурительной нищетой, губы твои блядские, и
все же мягкие посиневшие губы красоты, взывающей ко мне: приди приди приди
же в эту жалкую каморку и пируй разлагающимся экстазом этих форм, а ведь я
отдам тебе всю эту скрученную красоту за убожество, и скрученную красоту
за дешевку, свою красоту за твою, и свет провалится в черноту в нашем
крике, в котором и жалкая любовь наша, и прощанье с мучительным миганием
серенькой зари, что отказалась по-настоящему заняться и, на самом деле,
по-настоящему никогда не кончится.
   Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
   Идея! Решение всех моих проблем. Побег Артуро Бандини.
   Я вошел.
   - До скольки вы открыты?
   Еврей даже глаз не поднял от своих счетов за проволочной сеткой.
   - Еще час.
   - Я вернусь.
   Когда я пришел домой, их не было. На столе лежала записка без подписи.
Ее написала мать.
   "Мы поехали к дяде Фрэнку на ночь. Приезжай сразу же."
   Покрывало с кровати стянули, а с ним - и одну наволочку. Они лежали
кучкой на полу, все заляпанные кровью. На комоде - бинты, голубой пузырек
перекиси водорода. На стуле - кастрюлька с порозовевшей водой. Рядом -
материнское кольцо. Я положил его в карман.
   Из-под кровати я выволок чемодан. В нем много чего хранилось:
воспоминания о нашем детстве, которые мать тщательно берегла. Одно за
другим я вынимал их оттуда. Сентиментальное прощание, последний взгляд в
прошлое перед тем, как Бандини пустится в путь. Локон светлых волос в
белом молитвеннике: это мои младенческие волосики; а молитвенник - дар в
день первого причастия.
   Вырезки из газеты Сан-Педро, когда я закончил начальную школу; еще
вырезки - когда закончил среднюю. Вырезки про Мону. Фотография из газеты:
Мона в парадном платье на свое первое причастие. Портрет ее и меня на
конфирмации. Наш портрет на Пасху. Фотография, когда мы с ней вдвоем пели
в хоре. Фотография нас вместе на Балу Непорочного Зачатия. Матрикул за
контрольную по правописанию, когда я учился в начальных классах: над моей
фамилией - 100%.
   Вырезки про школьные пьесы. Все мои табели с самого начала. Все табели
Моны. Я не шибко умный был, но всегда сдавал. Вот, например: Арифметика
70; История 80; География 70; Правописание 80; Закон Божий 99; Английский
97. Ни с богословием, ни с английским у Артуро Бандини никогда никаких
хлопот не было. А вот монин:
   Арифметика 96; История 95; География 97; Правописание 94; Закон Божий
90; Английский 90.
   Она могла превосходить меня в других вещах, но по английскому или
Закону Божию - никогда. Хо! Оч-чень занятно. Неплохой анекдотец для
биографов Артуро Бандини. У наизлейшего врага Господа Бога оценки по
Закону Божию лучше, чем у Его лучшего друга, причем оба - из одной семьи.
Великолепная ирония. Что за биография получится! Ах, Господи, только бы
дожить и почитать!
   На самом дне чемодана я нашел то, чего искал. Семейные драгоценности,
обернутые в пеструю шаль. Два толстых золотых кольца, массивные золотые
часы с цепочкой, набор золотых запонок, набор золотых сережек, золотая
брошка, несколько золотых заколок, золотой медальон, золотая цепь, всякие
безделушки из золота - драгоценности, купленные отцом за всю его жизнь.
   - Сколько? - спросил я.
   Еврей скривился.
   - Все это мусор. Я не могу это продать.
   - Все равно, сколько? У вас же тут табличка: Платим Самые Высокие Цены
За Старое Золото.
   - Ну, может быть, долларов сто, но я не смогу с ним ничего сделать.
Тут золота мало. В основном, дутое.
   - Давайте двести и забирайте все.
   Он горько ухмыльнулся, черные глаза съежились между лягушачьих век.
   - Никогда. Ни за что на свете.
   - Ладно, давайте сто семьдесят пять.
   Он оттолкнул драгоценности обратно ко мне.
   - Уноси. Пятьдесят и ни цента больше.
   - Давайте сто семьдесят пять.
   Сошлись на ста десяти. Одну за другой он передал мне купюры. Больше
денег, чем я за всю свою жизнь видел. Мне показалось, что я сейчас от
одного их вида в обморок грохнусь. Но виду я не подал.
   - Это пиратство, - сказал я. - Вы меня грабите.
   - Ты хочешь сказать - благотворительность. Я практически дарю тебе
пятьдесят долларов.
   - Чудовищно, - сказал я. - Неслыханно.
   Через пять минут я уже был у Джима. Он надраивал стаканы за стойкой.
Приветствие у него не изменилось.
   - Здорово! Как на фабрике работается?
   Я уселся, извлек пачку банкнот и снова их пересчитал.
   - Ну у тебя тут и богатство, - улыбнулся он.
   - Сколько я тебе должен?
   - Чего? Ничего.
   - Ты уверен?
   - Ты не должен мне ни цента.
   - Я уезжаю из города, - сообщил я. - Обратно в штаб-квартиру. Мне
показалось, я тебе должен несколько долларов. Расплачиваюсь со всеми
долгами.
   Он ухмыльнулся деньгам.
   - Неплохо, если б ты мне хотя бы половину должен был.
   - Тут не все мои. Кое-что принадлежит партии. Командировочные расходы.
   - О-о. Так ты партейку расписать собрался на прощанье, а?
   - Не такую партию. Я имею в виду Коммунистическую Партию.
   - В смысле, русских?
   - Можно и так назвать, если хочешь. Их прислал Комиссар Деметриев.
   Командировочные.
   Глаза у него расширились. Он присвистнул и положил полотенце.
   - Так ты коммунист? - Произнес он это не с тем ударением, так, что
рифмовалось с Бакуниным.
   Я встал, подошел к двери и выглянул наружу, внимательно осмотрев всю
улицу.
   Вернувшись, кивнул в сторону черного хода:
   - Там никого нет? - прошептал я.
   Джим покачал головой. Я сел. Мы таращились друг на друга в молчании. Я
облизал губы. Он посмотрел на улицу, потом перевел взгляд на меня. Глаза
его то выкатывались из орбит, то снова становились на место. Я прокашлялся.
   - Ты можешь держать рот на замке? Ты похож на того, кому я могу
доверять.
   Можешь?
   Он сглотнул слюну и подался вперед.
   - Тихо, - сказал я. - Да. Я коммунист.
   - Русский?
   - В принципе - да. Дай мне шоколадного эля.
   Как будто стилет воткнули ему между ребер. Он боялся отвести от меня
взгляд.
   Даже отвернувшись поставить стакан в миксер, он смотрел на меня через
плечо. Я хмыкнул и полез за сигаретой.
   - Мы довольно безобидны, - хохотнул я. - Да, вполне.
   Он не произнес в ответ ни слова.
   Я пил медленно, то и дело хмыкая в паузах. Веселый бесстрашный хохоток
вырывался у меня из горла.
   - Нет, в самом деле! Мы вполне человечны. Вполне!
   Он смотрел на меня, как на налетчика в банке.
   Я снова рассмеялся - весело, заливисто, легко.
   - Деметриев об этом услышит. Я расскажу в своем следующем докладе.
Старина Деметриев просто заревет в свою черную бороду. Ах, как же он
заревет от хохота, этот черный русский волк! Но в самом деле - мы
довольно безобидны - вполне.
   Уверяю тебя, вполне. Ну в самом деле, Джим. Разве ты не знал? Ну, в
самом деле...
   - Нет, не знал...
   Я вновь залился хохотом.
   - Но конечно же!.. Ну, разумеется ты должен был знать!
   Я встал с табурета и расхохотался довольно человечно.
   - Да - старина Деметриев об этом услышит. И как же он будет реветь в
свою черную бороду, этот черный русский волк!
   Я остановился перед стойкой с журналами.
   - Ну-с, что же сегодня вечером читает буржуазия?
   Он ничего не ответил. Его зазвеневшая тугим проводом враждебность
обожгла меня, а он в ярости полировал стаканы - один за другим.
   - Ты мне должен за выпивку, - процедил он.
   Я протянул ему десятку.
   Лязгнула касса. Он вытянул из ящика горсть мелочи и жахнул ею по стойке.
   - На! Чего еще?
   Я сгреб все, кроме четвертачка. Мои обычные чаевые.
   - Ты забыл четвертак, - сказал он.
   - О нет! - улыбнулся я. - Это тебе - на чай.
   - Не хочу. Оставь свои деньги себе.
   Без единого слова, лишь уверенно, мечтательно улыбаясь, я положил его в
карман.
   - Старина Деметриев - как же он будет реветь от хохота, этот черный
волк.
   - Тебе чего-нибудь еще надо?
   Я взял с его полки все пять номеров "Художников и Моделей". В тот
момент, когда я их коснулся, я понял, зачем пришел к Джиму с такими
деньгами в кармане.
   - Вот эти, я возьму эти.
   Он перегнулся через стойку.
   - Сколько их у тебя там?
   - Пять.
   - Я могу продать тебе только два. Остальные я уже пообещал кое-кому.
   Я знал, что он врет.
   - Тогда пусть будет два, товарищ.
   Когда я выходил на улицу, его глаза ввинчивались мне в спину. Я пересек
школьный двор. В наших окнах свет не горел. Ах, снова эти женщины. Вот
идет Бандини со своими женщинами. Им суждено остаться со мной в мою самую
последнюю ночь в этом городе. Сразу же во мне всколыхнулась застарелая
ненависть.
   Нет. Бандини не поддастся. Никогда больше не поддастся!
   Я свернул журналы в трубочку и отшвырнул прочь. Они приземлились на
тротуар, хлопая в тумане страницами, и темные фотографии на них выделялись
черными цветами. Я бросился было за ними, но остановился. Нет, Бандини!
Сверхчеловек не слабеет. Сильный позволяет искушению толкать себя в бок,
чтобы можно было противостоять ему. И я шагнул к ним еще раз. Смелее,
Бандини! Сражайся до последнего! Изо всех сил я заставил себя отвернуть от
журналов в сторону и зашагать прямиком к дому. У самых дверей я оглянулся.
За туманом их не было видно.
   Печальные ноги сами подняли меня по скрипучей лестнице. Я открыл дверь
и щелкнул выключателем. Я был один. Одиночество ласкало, воспламеняло.
Нет. Только не в эту последнюю ночь. Ибо сегодня я уйду завоевателем.
   Я лег. Подскочил. Лег. Подскочил. Походил, поискал. В кухне, в спальне.
В чулане с одеждой. Подошел к двери и улыбнулся. Подошел к столу, к окну.
В тумане женщины трепетали. Поискал в комнате. Это твоя последняя битва.
Ты побеждаешь.
   Сражайся дальше.
   Но теперь я уже шел к двери. И вниз по лестнице. Ты проигрываешь:
сражайся же как сверхчеловек! Туман, ворча, поглотил меня. Не сегодня,
Бандини. Не будь же тупой скотиной под кнутом. Будь героем в борьбе!
   Однако, я возвращался, зажав в кулаке журнал. Вот ползет он, слабак. Он
пал вновь.
   Смотри, как крадется он в тумане со своими бескровными женщинами. Вот
так и всю жизнь будет красться он с бескровными женщинами бумажек и
книжек. Когда все завершится, его найдут, как сейчас - в царстве белых
грез, где будет пробираться он наощупь в тумане самого себя.
   Трагедия, сэр. Великая трагедия. Бесхребетное текучее существование,
сэр. А тело, сэр. Мы обнаружили его возле пирсов. Да, сэр. Пуля в сердце,
сэр. Да, самоубийство, сэр. А что нам делать с телом, сэр? Оставить Науке
- очень хорошая мысль, сэр. Институту Рокфеллера, никак не меньше. Ему бы
хотелось так распорядиться, сэр. Его последняя земная воля. Он ведь был
большим любителем Науки, сэр, - Науки и бескровных женщин.
   Я сел на диван и начал перелистывать страницы. Ах, женщины, женщины.
   Как вдруг щелкнул пальцами.
   Идея!
   Я отшвырнул на пол журналы и заметался, ища карандаш. Роман! Совершенно
новый роман! Какая мысль! Господи ты Боже мой, что за мысль! Первый не
удался, разумеется. А этот - нет. Вот вам всем идеям идея! И в этой новой
идее Артур Баннинг не будет сказочно богат - он будет сказочно беден! Он
не станет обшаривать весь мир на дорогой яхте в поисках женщины своей
мечты. Нет! Все будет как раз наоборот. Женщина будет искать его! У-ух!
Что за мысль! Женщина будет олицетворять счастье; она будет
символизировать его, а Артур Баннинг будет символизировать весь род
мужской. Какая мысль!
   Я начал писать. Однако, через несколько минут мне стало противно. Я
переоделся и сложил вещи в чемодан. Необходимо сменить обстановку.
Великому писателю требуется разнообразие. Упаковав все, я сел и написал
прощальную записку матери.




   Дорогая Женщина, Подарившая Мне Жизнь,


 Бесчувственные придирки и пертурбации сегодняшней ночи как следствие
разрешились состоянием, повергающим меня, Артуро Бандини, в принятие
бробдиньягского и гаргантюанского решения. Я информирую тебя об этом в
недвусмысленных терминах. Эрго(17), теперь я покидаю тебя и твою неизменно
очаровательную дочь (мою возлюбленную сестру Мону) и отправляюсь на поиски
баснословных узуфруктов(18) собственной неразумной карьеры в глубочайшем
уединении. Иными словами, сегодня ночью я отправляюсь в метрополию к
востоку отсюда - в наш собственный Лос-Анжелес, город ангелов. Я вверяю
тебя милостивой щедрости твоего брата, Фрэнка Скарпи, являющегося, как
гласит народная мудрость, хорошим семьянином (сик(19)!). Я отправляюсь без
единого гроша в кармане, однако понуждаю тебя в недвусмысленных терминах
приостановить свою церебральную озабоченность моей судьбой, ибо истинно
лежит она в деснице бессмертных богов. За прошедший период лет я совершил
прискорбное открытие, заключающееся в том, что совместное проживание с
тобой и Моной тлетворно для высокой и великодушной цели Искусства, и я
повторяю тебе в недвусмысленных терминах, что я - художник, творец вне
всякого сомнения. К тому же, пер се(20), суетливые инвективы умственной
деятельности и интеллекта находят мало отклика в растленной, искаженной
гегемонии, кою мы, несчастные смертные, за неимением лучшей и более точной
терминологии, именуем домом. В совершенно недвусмысленных терминах
настоящим я вручаю тебе всю свою любовь и благословения и клянусь в
собственной искренности, когда заявляю в недвусмысленных терминах, что не
только прощаю тебя за все, что прискорбно произошло в эту ночь, но и за
то, что было во все остальные ночи.
   Эрго, я подразумеваю в недвусмысленных терминах, что ты ответишь мне
взаимностью сходным же образом. Могу ли я сказать в заключение, что мне
есть за что тебя благодарить, О женщина, вдохнувшая дыхание жизни в мой
мозг судьбы? Да, это так, это так.



 Подпись.



 Артуро Габриэль Бандини.



   С чемоданом в руке я дошел до станции. Полуночный до Лос-Анжелеса
отправлялся через десять минут. Я сел на лавку и начал думать о новом
романе.







   1. Местечко в Линкольншире, Англия, где, благодаря неустанным трудам
семейства Уэсли, в XVIII веке зародился методизм.
   2. Цепь южных штатов США, знаменитых широко распространенной
набожностью и религиозной нетерпимостью.
   3. Жизненная сила (искаж.фр.)
   4. Мировоззрение (нем.)
   5. Врожденное слабоумие (искаж. лат.).
   6. Оставлять все как есть (фр.). Здесь - в значении "по фиг".
   7. Герой одноименного романа Синклера Льюиса, олицетворение мещанина,
бездуховного обывателя, среднего американского буржуа.
   8. Любовь победит вс„ (лат.)
   9. Воплощенная ловкость, при отсутствии доказательств в пользу
обратного, щеголь и табльдот (искаж. фр. и лат.)
   10. Ослиный Мост (лат.)
   11. Видный (фр.)
   12. Чрезмерным (искаж. фр.)
   13. Человек (лат.)
   14. Бестактно (фр.)
   15. Без церемоний (фр.)
   16. Фактически (лат.)
   17. Следовательно (искаж. лат.)
   18. Право пользования чужим имуществом и доходами от него.
   19. Так! (искаж. лат.)
   20. Само по себе (искаж. лат.)