вленный на
его лучшей модели Ме-109Р каких-нибудь два месяца назад.  "Но все это только
прелюдия, красивая прелюдия, не больше, -- подумал Мессершмитт. -- Настоящая
авиация лишь зарождается. И начну я".
     Он позвонил секретарю, попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.
     Вилли Мессершмитт посторонним казался угрюмым и злым человеком. Видимо,
виной этому была привычка при разговоре смотреть  на собеседника исподлобья.
Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, с угловатыми чертами лица и
острыми   глазами,   конструктор  заставлял  робеть  всех  своих   служащих.
Сосредоточенный, молчаливый парень,  увидев  в  1910  году  первый  аэроплан
Блерио,  поклялся  научиться делать такие  же самолеты. Он голодал,  клянчил
деньги у  богатых  фабрикантов,  изобретал,  учился, терпел неудачи, но  шел
напролом к своей мечте. Мастерская, заводик, завод, концерн...
     "Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим
громом труб ответь, за  тебя  хотим умереть..." --  теперь тысячи пилотов  с
этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.
     В сумятице двадцатых годов,  среди послевоенной накипи, всплыла  фигура
некого человека с челкой и усиками, с глуповатым,  типичным для второгодника
лицом, истеричными глазами. Вилли Мессершмитт стал служить ему. Гитлер давал
деньги, Мессершмитт строил самолеты,  облюбовав  для своих заводов небольшие
провинциальные города в Баварии -- Аугсбург и Регенсбург.
     Четыре года назад сошел с конвейера "мессер-шмитт-109" -- самый удачный
истребитель из всех  построенных ранее. На нем стоял мотор Юнкерса "Юмо-210"
мощностью 610 сил. Но бои в Испании заставили Мессершмитта  улучшать машину.
Он установил мотор "Даймлер-Бенц-601" мощностью 1100  сил. Требовалось более
сильное   оружие   --   конструктор  заменил  мелкокалиберный   пулемет   на
автоматическую пушку.
     И когда в пикировании "Мессершмитт-109Е" попал во флаттер,  конструктор
впервые почуял,  что поршневой самолет  исчерпал себя в смысле  возможностей
дальнейшего  прогресса.  Выход  из  тупика открывал  реактивный  самолет. Он
переманил  от  Хейнкеля  профессора   Зандлера,  специалиста  по  реактивной
авиации, который  еще делал первые шаги, но уже выделялся смелыми открытиями
в аэродинамике  крыла.  Специально для  Зандлера Мессершмитт учредил в своей
фирме  отдел  реактивной  техники,   условно   назвав  его  "Проект   1065".
Испытательный аэродром в Лехфельде  неподалеку  от Аугсбурга он  отдал этому
отделу  и  теперь  ждал,  когда  оттуда  приедет  начальник  и   конструктор
"Проекта".
     Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось,
что  перед  дверью   он  не  без  труда  придал  ему  выражение  равнодушной
заинтересованности. Обычно сутулый, он старался держаться прямо.
     "Трусит,  --  решил Мессершмитт,  -- трусит, оттого  и пыжится.  А чего
трусит? Ведь талантливый конструктор. Ясновидец. А трусит".
     --  Послушайте,  Иоганн, --  начал  Мессершмитт, не присаживаясь  и  не
предлагая сесть Зандлеру, -- что-то  вы  давно не приходите ко мне с  новыми
идеями. Устали? Или не верите в проект?
     -- Господин директор...
     -- Вы не уверены в идее или возможности ее экономного решения?
     -- Господин директор...
     -- Или  вас тяготит  отсутствие официальной поддержки? Или  вы боитесь,
что вас обгонят?
     -- Господин директор...
     -- Нас обогнали, Зандлер, нас обогнали почти на год, а может, и на два.
Вчера, Зандлер, ваш старый приятель профессор Хейнкель демонстрировал фюреру
свой новый истребитель. Реактивный истребитель, Зандлер!
     -- Вы шутите, господин директор. Этого не может быть!
     --  Почему  же,  Зандлер?  Не  обещал ли  Хейнкель  подождать,  пока вы
раскачаетесь?
     -- Господин директор, я убежден...
     -- Я пошутил, Зандлер. Машина, которую Хейнкель привез в Рехлин, совсем
не  истребитель.   Это  просто  кузнечик.  Прыг-скок.  Прыг-скок.  Кузнечик,
Зандлер.  Но  это  кузнечик  с  жидкостно-реактивным двигателем. Вот так-то,
господин профессор.
     -- Значит, первое слово уже сказано?
     -- Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его никто не расслышал. На Гитлера
кузнечик не произвел впечатления. Разве что рассмешил. Хейнкель, как всегда,
поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит.
     Мессершмитт позволил себе заразительно рассмеяться.
     --  Мне  только  что  позвонили  из  Берлина,  Иоганн.  Нам  предлагают
форсировать разработку  "Проекта  1065". Но,  Иоганн, пока  мы не вылезем из
пеленок -- никаких субсидий! На  наш риск. Завтра вы представите мне вашу, я
подчеркиваю,  вашу,  а не  финансового директора, проектную смету. И график,
Иоганн. Разбудите своих ребятишек!
     -- Пойду обрадую их.
     --  Идите, Иоганн.  Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до  начала
летных испытаний  о  характере  "Проекта  1065"  не должен  знать  никто,  я
повторяю, никто, кроме инженеров вашего бюро.

x x x

     Уже предчувствуя занесенный  над ним кулак, Хейнкель решился на  прямую
атаку. Он приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане "Хорхер".
"По старой дружбе", -- сказал Хейнкель.
     Удет  не  нашел  сил  отказаться.  Он явился в  ресторан  возбужденный,
запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко вспоминал волнующие
моменты  испытаний.  Хейнкель   вяло  поддакивал.  Он  ждал,  когда  генерал
заговорит  о  его  "сто  семьдесят шестом".  Но  Удет  упорно  сворачивал  с
сегодняшнего  дня в блистательное  прошлое.  Обед затягивался.  Хейнкель, не
допускавший излишеств, тяготился изощренной кухней.
     Уже  глубоко за полночь Хейнкель, видя, что  Удет начинает повторяться,
сказал:
     -- Генерал, бог видит, как я вас  люблю. И,  любя и зная вас, я не могу
понять, чем же не угодил вам "сто семьдесят шестой"?
     --  Профессор, вы назвали меня  генералом, и я вам отвечу как  генерал.
Профессор,  то, что ваш "сто семьдесят шестой" не  умеет летать  -- неважно.
Придет время, научится, верю. Но он не умеет стрелять. И не научится.
     -- Дайте срок. Научим и стрелять. -- Хейнкель почувствовал, как  ярость
клубком  подкатила  к.  горлу.  "Какое чудовищное недомыслие! И этот человек
руководит вооружением страны!"
     -- В это не верю. Но, допустим, он будет стрелять. Когда? В кого?
     -- Я выпущу его в серию через два года!
     -- Фантастика, профессор! Но я  повторяю, нам нужны только те самолеты,
которые смогут принять  участие в военных действиях. -- Удет с удовольствием
следил за игрой пятен на ухоженных профессорских щеках.
     -- Реактивный истребитель изменит  весь ход воздушных сражений. С таким
самолетом Германия выиграет войну у любого противника.
     -- Германия выиграет  войну  у  любого противника,  не  пользуясь вашим
редкостным  чудо-истребителем.  Но, профессор, не без  помощи, не без помощи
ваших великолепных пикирующих бомбардировщиков. Массированный  бомбовый удар
станет нашим главным козырем в этой войне.
     -- Вы мне льстите, генерал. Но вы недооцениваете  быстроты технического
прогресса,  вы  не  верите в своих  конструкторов. Еще  не  известно,  какие
сюрпризы они преподнесут к началу этой войны.
     --  Сюрпризов больше не будет, профессор. Разрешите сверить наши  часы.
На моих -- три часа двадцать три минуты... Так вот, эта война начнется ровно
через семнадцать минут! -- Удет торжествующе засмеялся.
     Наклонившись к профессору, едва сдерживая рвущийся хохот, он прошептал:
     --  Эти  "храбрые"  поляки  наконец-то  напали  на  нас!  Мы  вынуждены
защищаться! Выпьем за победа в этой войне, профессор!

ГЛАВА ВТОРАЯ

                          Асы начинают воину

     31 августа 1939 года в одиннадцать часов ночи уже завалившийся от скуки
спать  капитан Альберт Вайдеман,  командир  7-й авиагруппы  4-го  воздушного
флота  люфтваффе,  получил  секретный  пакет.  Сонно жмуря  глаза, он сломал
печать  и  разорвал конверт. Минуту  он сидел молча и  вдруг с силой хлопнул
себя по волосатому колену.
     -- Началось!
     Он схватил телефонную трубку.
     -- Всех  командиров отрядов,  инженеров и  пилотов  --  в  штурманскую!
Срочно!
     Альберт быстро натянул брюки и френч, сполоснул лицо одеколоном.
     --  Друзья! --  торжественно начал он,  войдя в  штурманскую комнату  и
останавливаясь  перед  застывшими  в приветствии летчиками. --  Рядом с нами
Польша. Завтра утром, в четыре часа тридцать минут, Германия начинает войну.
Идем на восток. Эту дорогу  протоптали еще тевтонские рыцари. Обещаю веселую
кампанию! Первый воздушный флот  Кессельринга из  Померании и  Пруссии и наш
четвертый  совершат  массированный  налет.  Все полторы  тысячи наших  машин
поднимаются  в воздух. Цель -- завоевать  господство  в  воздухе, разгромить
польские  аэродромы, атаковать  заводы, железнодорожные  станции,  разогнать
кавалерию. Мосты  не уничтожать. Они  пригодятся нашим  танкам.  Наша группа
действует  как  штурмовая  авиация по  направлениям -- Ченстохов,  Петроков,
Радомек. Техникам приготовить машины к трем ноль-ноль. Хайль Гитлер!
     Круто повернувшись, он вышел из штурманской.
     Оставалось два часа на отдых. Не раздеваясь, он лег, закрыл глаза.
     Ровными  толчками стучало сердце. Голова работала четко, как выверенный
механизм.  По освещенному аэродромными огнями  потолку скользили  тени,  как
движутся стрелки на приборной доске.
     Издалека донесся мелодичный  бой.  Часы  на  ратуше Намслау двенадцатью
ударами возвестили о начале сентября, первом дне  осени,  первом дне  второй
мировой войны...

x x x

     Над самой землей Вайдеман  вывел самолет из пике. На ровном ржаном поле
валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась
по  жнивью, сшибая снопы. У ее  копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался
легионер. Лошадь мчалась к границе.
     Двинув ручкой газа, Вайдеман набрал высоту, чтобы лучше прицелиться.  И
в этот  момент  он  увидел,  как  навстречу  лошади,  дымя  сизыми  облаками
выхлопов, ползли танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из
люков, стреляли по лошади из парабеллумов.
     Авиагруппа  уже  летела  над  польским  аэродромом,   когда  ее  нагнал
Вайдеман. В березовой роще  белели цистерны с горючим. У длинных, с выпуклой
крышей ангаров и кирпичных мастерских рядами  стояли самолеты. Сверху хорошо
было видно,  как  техники  стягивали  с  моторов  чехлы,  коноводы запрягали
лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали
к пулеметам.
     Через  минуту  аэродром скрылся в дыму  и  огне.  Истребители  тройками
сваливались с неба, стреляли из всех пулеметов. Только одному пилоту удалось
добежать до своего самолета и запустить  мотор. Он вырвал  машину из  костра
пылающих истребителей  и  сразу пошел на  взлет,  на  верную смерть  -- один
против шестидесяти.
     Аэродром пылал.  Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и
не успевшие взлететь.
     Над  самой   землей  проплыли  пять  трехмоторных  "юнкерсов".  Флагман
развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку.
     -- Вот черти! -- вслух воскликнул Вайдеман.
     "Юнкерсы" садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы  распахивались
дверцы,  и  автоматчики  на ходу спрыгивали  на  землю,  рассыпались  цепью,
расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме.
     Вайдеман повернул свою группу к Ченстохову.

x x x

     В  середине  февраля  1940  года  на  Центральном  ипподроме  Коссовски
встретил Пихта.  Тот стоял  с  группой  офицеров  из свиты  Удета, оглядывал
лошадей.
     -- Крупно играете, лейтенант?
     Пихт обнажил в улыбке сверкающие зубы.
     -- Зигфрид! Затворник! Не знал, что ты тоже играешь на скачках.
     -- Я здесь редкий гость. К азарту, ты знаешь, не склонен.
     -- Идешь по следу? Крупная охота? Международная сенсация: шпион-жокей.
     -- Э, брось.
     --  Тебе,  Зигфрид,  надо  ставить  на   темных!  --  Пихт   раскатисто
расхохотался. Несколько офицеров заинтересованно обернулись. Коссовски  взял
Пихта за локоть, отвел в сторону.
     -- А ты предпочитаешь ставить на гнедых?
     -- Тайна  ставок,  господа, тайна ставок. Тебе,  Зигфрид, эта масть  не
нравится?
     -- Я  обожаю гнедых. Но  что-то не помню  случая, чтобы они забрали все
призы. А к тому же жокеи! Мальчишки! Разве это международный класс?
     -- Ты что-то мрачен сегодня, Зигфрид. Уже успел проиграться?
     --  Человек, лишь изредка  посещающий ипподром, не может позволить себе
проигрывать. Я выиграю, как всегда, Пауль!
     Ударил  гонг. Публика, отхлынув от паддоков,  осадила лестницы  трибун.
Оглушительно наперебой закричали букмекеры.
     -- Посмотрим, как придут. Твоя седьмая? -- спросил Коссовски.
     Пихт не ответил. Прильнув к окулярам  бинокля,  он следил за борьбой на
дистанции. К  Коссовски подошел офицер  в форме  люфтваффе, передал конверт.
Коссовски быстро  пробежал  глазами  бумагу,  сложил  ее,  небрежно сунул  в
карман.
     -- Кстати, Пауль, ты уже слышал? Русские прорвали линию Маннергейма.
     --  Недолго  они  возились. Ну, фюрер за барона  заступится.  Ты  куда,
Зигфрид?
     -- Вынужден  удалиться.  Надеюсь в  скором времени увидеться  с тобой и
продолжить беседу здесь или у нас в министерстве.
     --  Сказать по правде, не люблю  я ваши научные  апартаменты. Очень там
тихо.
     -- Зря. Искренне говорю, зря. У нас хорошие ребята. Умницы.
     -- Дай им бог здоровья. До свидания.
     -- До свидания. Желаю выиграть.
     Уже уходя с  ипподрома, Коссовски услышал,  как диктор объявил: "Бег на
первом месте закончил Алый Цветок".
     Зигфрид замешкался, раздумывая, не вернуться ли  за выигрышем, но потом
подозвал такси и попросил отвезти его на Кайзервильгельмштрассе.

x x x

     В ночь  на 10 мая 1940 года  у самолетов 51-й бомбардировочной  эскадры
были  закрашены  опознавательные  знаки  германских  люфтваффе. Летчики этой
эскадры отличались особым усердием, но даже им  не сообщили о цели  полета и
маршруте. Они вышли из  своих казарм в абсолютной темноте, надели  парашюты,
заняли места в  кабинах и  по  радио  доложили о  готовности  на флагманский
корабль командиру эскадры полковнику Иозефу Каммхуберу1.

     (   Впоследствии    Каммхубер   будет   командовать   дивизией   ночных
бомбардировщиков,  затем  --  Пятым  воздушным  флотом на  северном  участке
советско-германского    фронта.    После   войны   он   станет   инспектором
военно-воздушных сил ФРГ, одним из первых генералов бундесвера.)

     --  Превосходно,  парни,  --   сказал  Каммхубер  (в  эскадре  он  слыл
запанибрата). -- Держитесь тесней за меня. Навигационных огней не  зажигать.
Бомбить по моей команде. Я скажу одно слово --  "этуаль",  по-французски это
"звезда". Через пять минут полета поворачиваем обратно.
     Взревели  моторы. Прожекторы  на  мгновение осветили  взлетную  полосу.
Самолеты,   тяжело   груженные   бомбами,  оторвались  от  земли.   Штурманы
догадались, что они летят  к границе Франции. На картах они привычно чертили
курс, вели  счисление  по времени  и  скорости  полета, передавали  летчикам
записки с поправками.
     И вот в тишину эфира ворвался веселый голос Каммхубера:
     -- Этуаль!
     Руки привычно легли на рычаги бомболюков.  Самолеты подбросило вверх --
так бывает всегда, когда они освобождаются  от  груза бомб.  Бомбы понеслись
вниз и врезались в крыши спящих домов.
     Так погиб  немецкий  город Фрейбург. Пропагандистский повод к нападению
на Францию был обеспечен. Геббельс объявил о злодейском нападении противника
на мирный германский город.
     В  пять  часов  тридцать  минут  того  же дня танковая  группа  Клейста
ринулась  через  Люксембург и Арденны  на Седан и  Амьен  к Ла-Маншу. Группа
армий фон Бока  вторглась в  Голландию и Бельгию, отвлекая на себя  основные
силы французов. Группа армий фон Лееба ударила по линии Мажино.
     Через  семь дней Петен запросил перемирия. Оно  было подписано в том же
самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера
салон-вагоне  маршала  Фоша,  в  котором  совершалась  церемония  подписания
перемирия в 1918 году.

x x x

     Веяло  теплом.  С  аэродрома  в  Ле-Бурже  Пауль  Пихт,  прилетевший  с
генералом Удетом  на парад по случаю победы над Францией, сразу же  поехал в
центр Парижа. Он оставил  машину  на набережной  Сены  рядом  со  знаменитой
Эйфелевой башней.  В  Париже  он был всего  один  раз  вскоре после войны  в
Испании.  Но он так  много  знал об  этом  городе,  что все  казалось  давно
знакомым:  и  бесчисленные  кафе, где беспечные и  шумные французы проводили
время  за чашкой  кафе  или  бутылкой дешевого  кислого вина,  и развесистые
каштаны,  посаженные  вдоль широких  тротуаров,  и запах миндаля,  и заводик
великого  авиатора Блерио  на берегу  Сены, и громадное подземелье Пантеона,
освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса,
и мрачная тюрьма Консьержери, видевшая смерть Людовика и Марии-Антуанетты, и
собор Парижской богоматери  с химерами,  которые  зло и печально смотрели  с
высоты на плотно текущую толпу.
     Пихт всмотрелся в мелькающие  лица. Нет,  парижане остались парижанами.
Война  как  будто  прошла  мимо  них. Он  вступил  на  подъемник и  приказал
служителю поднять его наверх. Когда он  сошел  с лифта на  балкон, венчающий
Эйфелеву  башню,  он услышал  вой  высотных  ветров.  Парижское  небо словно
сердилось на чужаков из воинственной  северной страны.  Башня раскачивалась.
Город и  далекие  окраины  казались  зыбкими,  неустойчивыми, как  и пол под
ногами, исшарканный миллионами ног.
     На  верхний балкон  башни поднялась группа  офицеров.  Среди  них  Пихт
увидел Коссовски и начальника отдела в "Форшунгсамте" Эвальда фон Регенбаха.
     --  Я не  замечаю в вашем  обществе всемогущего шефа,  -- пожимая руку,
проговорил Регенбах.
     -- Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера.
     -- Разве фюрер уже в Париже?
     -- Нет, но его ждут с часу на час.
     -- Кстати, Пауль, -- вмешался  Коссовски. -- Ты не  видел Вайдемана? Он
тоже будет на параде, и Зейц, кстати.
     -- Вот уж действительно собираются старые друзья, -- улыбнулся Пихт.
     -- Ты где остановился?
     -- В "Тюдоре".
     -- Вот как? Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц...
     В   небе   послышался   гул   моторов.  Над  Парижем  в   сопровождении
"мессершмиттов"  пролетел  трехмоторный "юнкере". Он  заложил вираж,  сделал
круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер.

x x x

     Увидевшись  на параде в честь  победы над  Францией,  они  договорились
встретиться  вечером  в  "Карусели".  В этом  фешенебельном кабаке  немецкие
офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не
было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и  в "Карусели"  его знали все, и  он
знал всех. Пихт только  накануне парада  прилетал с Удетом в "столицу мира",
но  привык  к "Карусели" в прежний, довоенный свой  наезд. И Вайдеман и Пихт
обрадовались встрече.  В последние до отказа  заполненные войной месяцы (что
ни  месяц,  то  новая  война) им  было не до  переписки.  На  письмо  Пихта,
полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить.
     --  Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. -- На
огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины.
     --  Да  брось  ты  вспоминать!  Не  все  ли  равно.  Ну,  закрутился  с
какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии!
За желтые тюльпаны Голландии! -- Пихт уже был заметно навеселе.
     -- Нет, Пауль,  подожди. Я  вспомнил!  Это были  не тюльпаны -- красные
маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.
     -- Война, -- лаконично заметил Пихт.
     --  Нет, не война, Пауль. На войне  стреляют люди. А  стреляли не люди.
Красные  маки. Там больше  никого не было.  Мы  прочесал