и все  поле,  Пауль.
Стреляли красные маки!
     -- Выпьем за красные маки!
     -- Подожди,  Пауль. Они ранили генерала  Штудента. В  голову. Он  чудом
остался  жив. И я  чудом  остался  жив. Я стоял от  него в шаге, Клемп стоял
дальше, и его убили.
     -- Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы
жить и жить.
     -- Пауль, ты знаешь меня.  Я не боюсь смерти. Я ее  навидался. Но  я не
хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная.
Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. -- Вайдеман наклонился
к  Пихту, стараясь  поймать выражение  его стеклянно-голубых  глаз,  но  тот
смотрел  на сцену, на  кривляющегося  перед микрофоном  шансонье. Подергивая
тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню.
     -- Слушай  меня, Пауль.  Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у
Мессершмитта?
     --  Именно  в Аугсбурге.  Но  не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он  же его
человек в люфтваффе.  Он отвечает  за  секретность  работ.  А на  черта тебе
сдался Зейц?
     -- Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? -- спросил
Вайдеман.
     Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана.
     --  Ай,  Альберт,  какой  позор!  Тебе  захотелось  в тыл.  Поздравляю!
Впрочем, полигон тоже не сахар, и  хорошие летчики там нужны... Но Зейц тебе
не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.
     -- Значит, пустое дело?
     -- С Зейцем -- пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой
услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине!
     -- Пауль!
     --  Заказывай  шампанское и считай, что с фронтом  покончено.  Завтра я
познакомлю тебя  с Удетом, и пиши рапорт о  переводе. Я  сам  отвезу  тебя в
Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!
     Вайдемана передернуло:
     -- Если ты считаешь...
     -- Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!
     -- Слушай, Пауль, а тогда,  в Испании, ты  знал, что  Зейц  работает на
гестапо?
     -- И в мыслях не держал.
     -- Вот и я тоже. Ловкий же он парень...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                    Прекрасная Элеонора и Рюбецаль

     Рабочий  день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора  почты. Самому
Зейцу мало кто писал: родных не осталось,  берлинские приятели не вспоминали
о нем... Два мешка  писем и бандеролей  приносил ежедневно одноглазый солдат
из  военной  цензуры.  Осуществляя   негласный  надзор  за  душами  служащих
Мессершмитта,  Зейц  был  в  курсе  многих  глубоко  интимных   дел  жителей
Аугсбурга.  По  утрам  он подыскивал себе невесту.  Просмотр корреспонденции
аугсбургских девиц  заметно сузил круг претендентов. Все  чаще  его внимание
задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер.
     Дочь  профессора  вела  исключительно  деловую  переписку: обменивалась
опытом  с активистками Союза немецких женщин. Среди  ее корреспонденток была
сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой  Германии. Из писем  явствовало,
что  фрейлейн  Элеонора готовит себя в  образцовые подруги истинного  рыцаря
Третьего рейха.
     Личные   наблюдения    еще    больше    распалили   авантажные    мечты
гауптштурмфюрера:  будущая невеста была  белокура, синеглаза, пышна, строга,
то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты.
     Зейц уже  предпринял ряд  шагов  к сближению  с  прекрасной  Элеонорой.
Дважды он буквально вынудил  профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер
испытывал  перед  гестаповцем непобедимую  робость.  Зейц  не помнил случая,
чтобы его ученый коллега хоть раз  осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова
и  снова  возвращался  к профессорскому  досье.  Нет,  у  Зандлера  не  было
абсолютно никаких  причин  тревожиться  за свое  прошлое.  У него даже  были
заслуги  перед фюрером:  он был одним из первых  конструкторов Мессершмитта,
вступивших в нацистскую партию.
     Проведя   более  детальное   расследование,   Зейц  обнаружил,  что   в
студенческие  годы профессор  якшался  с  социал-демократами.  В  1932  году
коллега  Зандлера  доктор Дорн  был  до смерти  избит штурмовиками.  Но ведь
Зандлера не привлекали по  этому делу. Никого,  кроме сослуживцев, профессор
не принимал, ни с кем на стороне не переписывался... Что это? Страх? Апатия?
Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком  случае, Зейц
был  уверен,  что  стоит  нажать  на профессора и он расползется  перед  ним
студнем. Да что толку?
     Профессор и дома оставался  таким  же бесхребетным существом. Отцовская
власть не  отличалась  деспотизмом.  Главе семьи  разрешалось  обожать  свою
Элеонору. Не больше.  Эмансипированная  дочь,  с пятнадцати лет  росшая  без
матери,  если кому  и  доверялась,  то разве что отцовской секретарше  Ютте,
девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к  тому  же излишне  острой на
язычок.  Своенравная  Элеонора  возвела  Ютту  в  сан  домашней   подруги  и
наперсницы.  Эта "кукольная  демократия" особенно злила  Зейца, когда  перед
посещением дома  Зандлеров он покупал в  кондитерской не одну, а две коробки
конфет.  Но  что  делать!  Претендент  на  руку прекрасной  Элеоноры  должен
завоевать сразу два сердца.
     Машинально  сортируя конверты, Зейц думал о том,  что стоило бы сегодня
вечером  намекнуть  Ютте   на  солидное  вознаграждение  в  случае  удачного
сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее.  Кстати, при  умелой обработке можно
было бы использовать ее  и для  слежки за  домом Зандлера.  Мало  ли что. Уж
больно  пуглив этот  профессор. Что-то  из его  бюро давненько не  поступало
заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются?
     Какую  чепуху  пишут люди  друг  другу! Находят время на всякий  вздор.
Натренированный  глаз Зейца, равнодушно  прочитывающий  письмо  за  письмом,
вдруг  зацепился за  нужный адрес. Фрейлейн  Ютте Хайдте  пишут из  Берлина.
Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в
Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки
и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного
дядюшки Клауса, который очень  ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале,
гордом и справедливом  духе.  Маленькая Ютта,  оказывается, горько  плакала,
слушая  эту  сентиментальную размазню. Рюбецаль,  Рюбецаль... Бедный дядюшка
Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову  всякая
дрянь!
     Телефонный   звонок  прервал  размышления  Зейца.   Звонила  секретарша
Мессершмитта.  Шеф  приглашал  его  к  себе.   Зейц   подобрался.   Подобные
приглашения случались не часто. За полтора  года службы Зейц так и не уяснил
себе  истинного  отношения  к  нему  шефа.  Мессершмитт  всегда  принимал  и
выслушивал  его  с  исключительно  серьезным,  деловым  видом. Ни  проблеска
улыбки. Эта-то серьезность по  отношению к  довольно мелким делам, о которых
был вынужден докладывать Зейц, и заставляла его подозревать, что  шеф просто
издевается над  ним, по-своему мстит за то, что не может  ни уволить его, ни
заменить, ни тем  более ликвидировать  его должность.  Между тем  за полтора
года Зейцу  так  и  не  представился  случай доказать  свою  пригодность.  В
тщательно  отлаженном  механизме фирмы  он  казался  ненужным колесом.  Всех
евреев и коммунистов, как явных, так и тайных, Мессершмитт выгнал  самолично
задолго до появления Зейца в Аугсбурге. Случаев саботажа и диверсий не было.
За   политическим  настроением  служащих  следил,  опять  же  помимо  Зейца,
специальный контингент тайных доносчиков. Взять контроль  над ним и Зейцу не
удалось, и он начал исподволь плести свою сеть осведомителей. Из Берлина ему
регулярно высылали  выплатную  ведомость на  агентуру.  И  хотя  Зейц привык
считать особый фонд своей добавочной рентой, список завербованных на  случай
ревизии должен быть наготове. Каждый раз, перед тем как идти к шефу, Зейц на
всякий случай пробегал его глазами. Кадры надо знать.
     В кабинете Мессершмитта Зейц  увидел старых знакомых. С Паулем Пихтом и
Альбертом Вайдеманом была связана одна из первых,  наиболее удачных акций  в
его стремительно начавшейся карьере.
     Мессершмитт  всем корпусом повернулся  навстречу  Зейцу.  Как видно, он
только что закончил демонстрацию своей победоносной панорамы.
     -- Господин Зейц, сколько я понимаю,  мне  нет  необходимости знакомить
вас с нашим новым служащим  капитаном Вайдеманом. Я  полагаю, вы знакомы и с
лейтенантом  Пихтом,  который,  увы,  никак  не  соглашается  отказаться  от
берлинской суеты ради наших мирных сельских красот. Я  попрошу вас, господин
гауптштурмфюрер,  взять  на себя,  неофициально  конечно,  опеку  над своими
друзьями.  Господину  капитану  не терпится  взглянуть на  нашу  площадку  в
Лехфельде.  Господин лейтенант также  выражает желание совершить  загородную
прогулку.  Поезжайте  с  ними.  Кстати,  там  же, в  Лехфельде,  представьте
господина  Вайдемана  господину  Зандлеру.  Капитан  прикреплен  в  качестве
ведущего летчика-испытателя к седьмому конструкторскому бюро.
     -- Простите. Разве господин Зандлер делает самолеты? Что-то я  не видел
его продукцию.
     --  Увидите, Зейц. Увидите. За полтора года вы  могли бы заметить,  что
мои  заводы  делают  самолеты и  только самолеты. И все  мои служащие заняты
исключительно этим  высокопатриотическим делом. Господин Вайдеман,  господин
Пихт, буду счастлив видеть вас у себя.
     ...Из  полусумрака  леса  машина  выкатила  на равнину. Справа  острыми
зубьями черепичных крыш краснел Лехфельд. Опрятные сонные домики прятались в
сады,  угловатой громадой нависала  башня кирки.  На  околице за проволочной
изгородью паслись коровы и козы.
     Все  это пронеслось  перед  Вайдеманом  в  один  миг  и скрылось.  Зейц
направил  "мерседес" к ангарам  и  закопченным  аэродромным  мастерским.  На
обочине   дороги  блеснули   каменные   белые  надгробия  с   перекрещенными
самолетными винтами.
     Вайдеман покосился на них, помянул бога.
     Пихт похлопал его по плечу.
     -- Это неудачники, Альберт. А нам пока везет.
     Зейц остановил  машину  у  бетонного  одноэтажного здания с маленькими,
словно  бойницы, окнами. Служащий  охраны козырнул офицерам. Вайдеман напряг
занемевшее тело и, выпрямившись, вошел в здание.
     "Ну, теперь держись, раб божий!"
     Все трое прошли по темному коридору в  самый конец  и открыли  тяжелую,
обитую кожей дверь.  Первое, что  почувствовал Вайдеман,  был тяжелый  запах
прокуренного  кабинета. За  клубами  белого,  плавающего  в косых  солнечных
столбах дыма он разглядел костлявую фигуру профессора Зандлера.
     -- Вы  поторопились, господа. Похвально,  --  сказал Зандлер  скрипучим
голосом и пошел навстречу.
     Вайдеман  почувствовал, как  сухая  рука Зандлера стиснула его руку,  а
выцветшие светлые глаза вонзились в его лицо.
     "Вот кому я доверяю свою судьбу".
     --  Вам, капитан, сейчас придется много позаниматься. Вы должны изучить
совершенно новые области аэродинамики, теории полетов,  устройство самолета,
на котором будете летать. Время у вас пока есть.
     -- Не совсем понимаю вас, профессор.
     -- Поймете. Потом поймете. -- Зандлер положил руку на мускулистое плечо
Вайдемана. -- Вам не терпится поглядеть на самолет? Идемте.
     Зандлер  похлопал  рукой  по обтекателю двигателя.  Гулко,  как  бочка,
отозвалась пустота.
     -- Нет моторов, капитан. Они нас чертовски держат...

x x x

     О чем  может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка,
смахивая  пушистой метелочкой невидимую глазу  пыль с  полированной мебели в
чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной
рухлядью? Но  своя квартира, увы, недостижима  даже в  мечтах. Пожалуй, если
почаще улыбаться господину... Но нет,  хоть и  трудно прочесть все эти мысли
на затуманенном девичьем личике, дальше подслушивать неприлично.
     Сторонний  наблюдатель,  взявшийся бы разгадать  нехитрый ход мыслей  в
хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже  третий  год работающей секретаршей у
профессора Зандлера, был бы огорошен и возмущен, доведись ему и в самом деле
узнать,  о чем же размышляет фрейлейн во время ежедневной уборки.  Возможно,
что он даже забросил все свои дела и разыскал бы среди ста шестидесяти тысяч
жителей  города  Аугсбурга некоего господина Зейца.  Того самого Зейца,  что
носит  на черном мундире серебряные нашивки  гауптштурмфюрера. Впрочем, Зейц
не единственный  гестаповец  в  городе...  Так или иначе, но ни постороннему
наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Элеоноре, хозяйке и лучшей
подруге Ютты, не надо  знать, о чем же размышляет она в эти полуденные часы.
И все  потому, что фрейлейн  Ютта не забивает свою голову  пустыми мыслями о
мебели и женихах. Размахивая  пушистой метелочкой, она усердно упражняется в
переводе  газетного  текста на  цифровой код  пятиричной  системы.  Подобное
занятие требует от молодой женщины исключительного внимания, и  естественно,
что она может  не услышать сразу, как стучит молоточком в дверь нетерпеливая
хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства.
     --  О, Ютта, ты, наверное,  валялась  в постели!  Убрала?  У  нас  куча
гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца.
     -- Элеонора, быть тебе гауптштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку
и широкий ремень.
     -- Не смейся,  Ютта. Когда я вижу черный мундир,  моя душа трепещет. Но
Зейц... Он недурен, не правда ли? Есть в нем этакая мужская грубость...
     -- Невоспитанность.
     -- Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта.
Он может заинтересовать женщину.  Но  выйти  замуж  за гестаповца из  нашего
города? Нет!
     -- Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине.
     -- Сидел бы он здесь!
     -- Говорят о  неудачном романе. Замешана жена  какого-то крупного чина.
Не то наш петух ее любил, не то она его любила...
     --  Ютта,  как  ты можешь! Помоги  мне переодеться. Да,  тебе письмо от
тетки. Я встретила почтальона.
     Ютта небрежно сунула конвертик в кармашек фартука.
     -- Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы.
     --  Ну  что может написать  интересного  эта  старая  мышь  тетя Марта!
"Береги себя,  девочка, кутай свою нежную  шейку в тот голубой  шарф, что  я
связала  тебе ко  дню  первого причастия".  А  от  того шарфика  и нитки  не
осталось.  Ну,  так и есть. Я  должна себя беречь и  к тому  же помнить, что
сегодня окочурился дядюшка Клаус.
     -- Ютта, ты невозможна!
     -- Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год,  ты бы его сама придушила.
Представляешь,  Эли,  мне уже  стукнуло  семнадцать, а этот  дряхлый  садист
каждый вечер читал мне  вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и
про этого недоношенного духа, как же его...
     -- Рюбецаль?
     -- Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское.
     -- Ютта!
     -- А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.
     Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению,
состроила плаксивую гримасу.
     -- Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее
посмотреть. Вспомню детство.
     --  Вот  и  умница,  Ютта.  Я  знаю,  что  все твои  грубости  --  одно
притворство. Я поищу  книжку.  Ну,  что  же  ты плачешь, Ютта? Возьми себя в
руки. Скоро придут гости.
     --  Я всегда реву,  когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по
скалам, и никому-то до него  не  было дела, и  всем  он опротивел и  надоел.
Вроде  меня.  Только он был  благородный  дух, а я простая  секретарша, даже
служанка.
     -- Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань реветь!
В  конце концов  не забывай:  в  тебе течет  чистая арийская  кровь.  Ну-ка,
улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля.
     Оставшись  одна,  Ютта достала  из  фартука  смятое  тетушкино  письмо,
перечитала его и прижала к сердцу.
     -- Итак, сегодня я встречу Марта, -- сказала она себе.

x x x

     Уж  чего совершенно  не  умел  делать  уважаемый профессор  аэронавтики
Иоганн Зандлер,  так это веселиться.  За бражным  столом он чувствовал  себя
неуютно,  как  профессор консерватории  на  репетиции деревенского хора. Все
раздражало и угнетало его.  Но раздражение приходилось прятать за церемонной
улыбкой. Улыбка  выходила  кислой, как старое рейнское,  которым он потчевал
неуемных  на  вино  летчиков. Профессор не терпел ни рейнского,  ни  крепких
сигар, ядовитым ароматом которых давно уж  пропиталась вся мебель  в зале. С
тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела  обычай зазывать
под свой кров "героев воздуха", профессор  привыкал к  этому аромату, к этой
дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал -- и не  мог привыкнуть.
Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия
о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим "мессершмиттом"),
профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством. Но своевластная
Элеонора сравнительно быстро принудила "дорогого папу" впрячься в  привычную
упряжь.  И понеслась  тележка.  Дочь  увлекалась  фотографией.  На  перилах,
окружавших   зал  антресолей,  висели  грубо  подмазанные  неумелой  ретушью
фотографии  прославленных немецких  асов. Многие из  них  сиживали  за  этим
столом, добродушно хлопали по спине "мрачного Иоганна", но никого Зандлер не
мог  назвать  своим другом. Так же,  как  и  этих вот  самодовольных  людей,
бесцеремонно завладевших сегодня его домом. Из всех гостей его больше других
интересовал  Вайдеман.  Ему  первому  придется  доверить свое  дитя,  своего
"Альбатроса". Что он  за  тип? Самоуверен,  как  все. Безжалостен, как  все.
Пялит глаза на Элеонору, как все. Пожалуй, молчаливей других или сдержанней.
Хотя этот тип  из министерства никому рта не дает раскрыть. Столичный фрукт.
Таких особенно приваживала фрау Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с
Мильхом?
     Зандлер не смог поймать нить беседы.  Но он физически ощутил, как вдруг
напряглась  ушная раковина  сидящего наискось от  него Зейца.  Всегда, когда
Зейц был за  столом,  Зандлер  не  выпускал из поля  зрения изощренный орган
слуха  господина  гауптштурмфюрера.  Он  научился  ориентироваться  по  чуть
заметному шевелению  гестаповского уха,  улавливать степень  благонадежности
затронутой темы. Сегодня ушная раковина Зейца  была в постоянном движении --
он  усердно уминал  цыпленка  в  сметанном  соусе.  Но  вот паровозный  ритм
движения нарушился: слух напрягся.
     Пихт рассказывал о первых сражениях "битвы над Англией".
     --  Английская   печать  уже  налепила  вашему  уважаемому  шефу  ярлык
детоубийцы.
     --   А   за   что?   Уж   скорее  его   следовало   налепить   Юнкерсу.
Бомбардировщики-то  его, -- вступился за хозяина пучеглазый  капитан Франке,
второй летчик-испытатель Мессершмитта.
     -- Ну, у толстяка Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да и
только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому.
     -- Да, уж наш шеф не терпит сантиментов, -- согласился Франке.
     Пихт повернулся к Вайдеману.
     -- Я тебе не рассказывал, Альберт,  про случай в Рене? Вы-то, наверное,
слышали,  господин  профессор.  Это  было  в  1921  году. Мессершмитт  тогда
построил свой  планер и приехал с ним в Рене на ежегодные соревнования.  Сам
он  и тогда уже не любил летать. И полетел на этом  планере его лучший друг.
Фамилии я не помню,  да  дело  не в  этом. Важно,  что лучший, самый близкий
друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта на глазах всего аэродрома
теряет управление и врезается в землю. Удет -- он-то мне и рассказал всю эту
историю -- подбегает  к Мессерпшитту,  они  уже  тогда  были  дружны,  хочет
утешить его  в горе,  а  тот поворачивает к нему этакое бесстрастное лицо  и
холодно замечает: "Ни вы, Эрнст, никто другой не вправе заявить, что это моя
ошибка. Я здесь ни при ч