"Придется ехать к Перро", -- подумал Эрих.
     С тех пор как Эрих приехал в Лехфельд, с Перро  он встречался дважды. В
первый раз передал пленки с заснятыми боевыми самолетами люфтваффе. В другой
-- большое зашифрованное письмо от Марта.
     "Все-таки  интересно  было  бы  встретить  Марта.  Кто  он  такой?  Как
выглядит?" -- подумал Эрих.
     В ту же ночь он выехал на последнем поезде в Берлин.

x x x

     В  пять часов  утра  11  августа  1942  года инженеры  и  техники стали
готовить к полету новый "Альбатрос".
     На этот  раз самолет  испытывался в Рехлине  -- на имперском аэродроме.
Мессершмитту  не  терпелось показать  самолет высшим  чинам люфтваффе, чтобы
заручиться поддержкой  и  получить  кредит  на продолжение  работ  над своим
реактивным чудом.
     В шесть должны приехать  Вайдеман и  его  дублер Франке. Было  семь, но
пилотов не было.
     Зандлер, руководивший полетом,  мял в пальцах сигареты, ходил из угла в
угол  по  застекленной   диспетчерской,  уставленной  полевыми  приемниками,
микрофонами,  пультами сигнализации.  То  и дело он  останавливался у  окна,
надеясь увидеть "оппель"  Вайдемана. "Неужели придется откладывать полет?  А
может, он у врача?"
     Перед вылетом летчики  проходили медицинское обследование и допускались
к испытаниям только с разрешения главного врача имперского аэродрома.
     Зандлер позвонил в санитарную часть.
     -- Да, у нас, -- ответил врач.
     -- Почему задерживаете?
     -- У Вайдемана повышенное давление...
     --  Видимо,  парень  волнуется,   и,  естественно,  у  него  повысилось
давление, -- проговорил Зандлер как можно  более спокойно -- он хотел, чтобы
сегодня  испытывал "Альбатрос"  Вайдеман,  а  не  второй  пилот  Франке.  Он
постарался  уговорить  врача, чтобы тот  дал  летчику-испытателю  "добро" на
вылет.
     Но врач заупрямился:
     -- Сейчас мы снимаем кардиограмму, хотя Вайдемана я все равно не допущу
к работе.
     -- Тогда  мы рискуем  сорвать  испытания  в  присутствии  столь высоких
наблюдателей! -- взорвался Зандлер.
     --  Почему же!  Пилот Франке здоров и скоро будет у вас. Вы же  отлично
знаете порядки, утвержденные рейхсмаршалом.
     Зандлер  бросил трубку. Техники  вывели самолет  из  ангара на взлетную
полосу и заправляли баки горючим. Зандлер включил радио.
     -- Франке ко мне!
     Через минуту летчик-испытатель Франке появился в диспетчерской.
     -- Что с Вайдеманом? Серьезно?
     -- Просто немного повысилось давление.
     -- Он бурно провел ночь?
     -- Нет. Отдыхал.
     -- Тогда  полетите вы, Франке. Инструкцию  и  план  испытаний  усвоили?
Главное, вам надо оторваться  от земли и  поскорей забраться на высоту... От
удачи сегодняшнего полета зависит вся наша работа. Посмотрите,  всю  трибуну
заняли генералы.
     -- Понимаю.
     -- А  эта  машина  пока  единственная  годная  в  полет!  --  почему-то
разозлился Зандлер. -- Идите одеваться!
     Франке, обескураженный суровым тоном профессора, вышел.
     В восемь  утра Зандлеру доложили, что самолет  и  летчик  к  испытаниям
готовы.
     -- Франке, включите рацию!
     -- Я готов, -- отозвался летчик.
     Красный свет маяка в конце взлетной полосы сменился на зеленый.
     --  Пожарным  и   санитарной  машинам  быть  наготове!  К  запуску!  --
скомандовал Зандлер.
     Турбореактивные  двигатели  техники запустили при  помощи  аэродромного
электростартера.  Послышался  мягкий  вибрирующий  звук  --  это   заработал
компрессор. Через минуту раздался громкий выхлоп. Из турбин вырвались облако
белого  дыма  и  струи  сине-алого  пламени. Они взвихрили  пыль  на полосе,
оставив след копоти.
     -- Создаю давление, -- передал Франке.
     На  этот  раз  "Альбатрос" взлет совершал  на  тяге двигателей, которые
испытывались  на  стендах  в  моторостроительном  цехе.  Инженеры и  техники
бросились  к  автомашинам, чтобы сопровождать  самолет во  время  разбега  и
следить за работой турбин.
     Напряжение нарастало.
     Истребитель с грохотом двинулся вперед. Двигатели нуждались в скорости,
в  воздушном потоке, чтобы обрести необходимую для взлета  силу.  Вот машины
отстали -- самолет заметно прибавил скорость.
     -- Франке, дайте полную тягу! -- закричал Зандлер в микрофон.
     -- Тяга полностью, -- хриплым, голосом передал Франке.
     -- В конце полосы убирайте шасси!
     "Альбатрос" тяжело повис  над землей, вяло  качнул крыльями.  И вдруг в
этот  момент сильная белая вспышка кольнула  глаза Зандлера. Через несколько
секунд долетел грохот взрыва -- стекла в диспетчерской со звоном рассыпались
по полу.
     Завыли   сирены.   Пожарные  машины   рванулись  к   месту  катастрофы.
"Альбатрос" горел, окутываясь черно-желтым пламенем.
     -- Франке! Франке! -- тряс микрофон Зандлер,  не отдавая отчета в  том,
что летчик уже погиб.
     И когда  понял это, он уткнулся  в  пульт управления  и судорожно  сжал
виски. Все, что  вынашивалось днями и ночами неимоверно напряженной  работы,
превратилось в облако пламени и дыма.
     Придя  в  себя,  Зандлер  увидел,  что пожар удалось  потушить.  Вокруг
обломков толпился народ. Там же, в толпе, белела санитарная машина.
     Дверь  в  диспетчерскую   отворилась   неслышно,   но  Зандлер   спиной
почувствовал присутствие другого человека. Он  оглянулся и  увидел Зейца, он
вместе с  Мессершмиттом  и  Зандлером  приезжал  в  Рехлин.  Гауптштурмфюрер
положил ему руку на плечо.
     --  Успокойтесь, профессор. В  конце концов в поиске  нового  неизбежны
беды...
     Трясущимися руками Зандлер взял сигарету.
     -- В этом полете должен участвовать Вайдеман? -- спросил Зейц.
     -- Да, но у него что-то плохо с давлением. Врач имперского аэродрома не
допустил его к полету.
     --  Но почему у Вайдемана как-то странно повысилось давление перед этим
роковым полетом? Он ясновидец? Или...
     --  Я конструктор,  а не ищейка,  господин  гауптштурмфюрер! Освободите
меня, пожалуйста, от этих обязанностей.
     -- Конечно, я займусь Вайдеманом сам, -- зловеще проговорил Зейц.
     В толпе спускающихся с трибуны генералов, которые молча расходились  по
своим  машинам,  понуро шел  Мессершмитт. Главный конструктор  понимал,  что
теперь ни  поддержки, ни тем более кредитов он не добьется. Хуже того, могут
запретить вообще работы над несчастным "Альбатросом".

x x x

     Коссовски  получил  известие о  рехлинской  катастрофе  "Альбатроса"  и
гибели Франке в тот же день вечером. Регенбаха уже не было. Он взял из сейфа
папку с материалами об испытаниях Ме-262. В первой тетради были записаны все
аварии  и  катастрофы, которые произошли  с тех  пор, как Мессершмитт  начал
серьезно заниматься реактивной авиацией.
     "Март  1941  года.   Двигатели  не  развили  тяги.  Авария.  Испытатель
Вайдеман.
     4 апреля 1941 года. "Альбатрос" с добавочным поршневым мотором взлетел.
Прогар сопла левой турбины. Испытатель Вайдеман.
     25 ноября  1941 года.  На высоте 40  метров  обрезало правый двигатель.
Испытатель Вайдеман...
     19 марта 1942 года -- взрыв мотора "брамо".
     18 июля 1942. "Альбатрос" с носовым  шасси не развил взлетной скорости.
В конце полосы Вайдеман затормозил. Взорвался правый двигатель".
     И  вот  11  августа.  "Взорвался  весь  самолет,  Причина   неизвестна.
Испытатель  Франке  погиб.  У Вайдемана  было  повышенное  давление.  О  дне
испытаний знали Зандлер, Вайдеман, Франке,  Гехорсман и другой обслуживающий
персонал".
     "А таинственное исчезновение мощного передатчика с транспортного Ю-52?"
-- подумал Коссовски.
     В  вечерние  часы его  мозг работал  с завидной  четкостью.  "Вайдеман,
Вайдеман...  В  тот момент,  когда  произошла  катастрофа, у  него  внезапно
повысилось кровяное давление... Слишком  прозрачно.  Впрочем,  нет. Если так
скоро настораживает Вайдеман, значит не он". Чутье  опытного контрразведчика
восставало  против Вайдемана. "Кто же рекомендовал  его в Лехфельд. Удет? Но
Удет -- это Пихт.  Вайдеман --  Пихт. Это Швеция, это Испания,  Франция... И
еще Зейц. И еще  Гехорсман... Гехорсман -- Зейц -- Вайдеман -- Пихт... Тьфу!
Какое смешное сочетание. Вайдеман -- Железный крест, потом "дубовые листья",
медаль за польскую кампанию, Бельгия, Франция, быстрое продвижение в чине...
     Пихт -- Испания, Железный крест, Мельдерс, Удет, Геринг...
     Но что-то неуловимое тревожило его.
     Коссовски раскрыл окно. Большой черный город спал. Ни огонька, ни живой
души  на улицах. Берлин в затемнении. Ночной прохладой тянуло от Тиргартена,
главного парка берлинского центра.
     "Пожалуй,  надо  идти  домой. У сына  простуда. Странно,  так  жарко  в
августе -- и простуда..."
     Коссовски отдал ключи дежурному офицеру и пошел в  настороженную, почти
непроглядную ночь, накрытую ярким многоцветьем звезд.
     "Нужно немедленно выехать  в Лехфельд. Кстати,  проверю,  чего  добился
Флике", -- решил утром Коссовски и пошел к Регенбаху.
     --  Да, да,  я  уже  знаю  о  катастрофе,  --  встретил его  майор.  --
Расскажите, что же вы собираетесь делать?
     Коссовски хотел отделаться общими фразами, но Регенбах вдруг потребовал
рассказать  обо  всем  самым  подробнейшим  образом.  Он  задавал  вопрос за
вопросом, и хотел этого или не хотел Коссовски, но ему пришлось изложить все
подозрения, которые касались Вайдемана, Зейца и Пихта. Особенно Пихта.
     --  А Март, а  радиостанция  в  Аугсбурге и Брюсселе? --  сухо  спросил
Регенбах. -- Мне кажется, ищейка пошла по другому следу.
     --  Можете на меня  положиться, господин  майор,  -- официальным  тоном
проговорил Коссовски.
     Регенбах близко подошел к капитану и долго смотрел ему в глаза.
     -- Вы хороший шахматист, Зигфрид? -- задал он неожиданный вопрос.
     -- Играю немного.
     -- Тогда вы, конечно, знаете, что такое гамбит.
     -- Начало партии, когда один  из противников жертвует пешку  или фигуру
ради быстрейшей организации атаки на короля.
     --  Совершенно   верно.  Слово  "гамбит"  происходит   от  итальянского
выражения  "даре  ил гамбетто" -- подставить ножку. Так  вот, Зигфрид, чтобы
подставить ножку  этому  самому Марту,  нам  придется разыграть оригинальный
гамбит.
     -- Чем же мы пожертвуем, господин майор?
     -- Внезапностью.
     Коссовски непонимающе поглядел на Регенбаха.
     --   Мы  сообщим  по  каким-либо   каналам  всем  подозреваемым  важные
государственные  тайны.  Разумеется,  разные. И вполне правдоподобные.  Если
кто-то  из  них  агент,  он не  сможет  не  воспользоваться радиостанцией  в
Аугсбурге.  На это  уйдет  несколько дней, но мы  не будем горячиться, будем
просто ждать.
     -- Не ново, однако попробовать можно, -- сказал Коссовски.
     Дня  два он составлял подробнейшие  инструкции для  лиц,  участвующих в
операции. Утром  третьего дня перед Регенбахом он положил  папку. На  черном
коленкоре была приклеена полоска бумаги с надписью: "Операция "Эмма".

x x x

     Ютта получила телеграмму из Берлина. Тетя просила  достать очень ценное
лекарство.  Даже  в  столице  его найти невозможно. Тетя  страдает  от  язвы
желудка.  Если лекарство  будет,  то пусть Ютта не посылает его,  а подождет
тетю. Она собирается навестить Эриха и Ютту в самые ближайшие дни.
     Днем  позже Эрих получил письмо  от фронтового  друга.  Телеграмма Ютты
давала код к расшифровке письма. Невинная болтовня друга открывала тревожное
сообщение Перро.  Он  написал о  подозрениях  Коссовски,  о  скором  приезде
капитана в Лехфельд,  а также о том,  что Марту будет  подсунута в ближайшее
время фальшивка  якобы  важного  государственного  значения. Пусть  он ее не
передает  в Центр, а Ютта  отстучит ложную  телеграмму с таким текстом: "ХРС
52364 72811  63932 29958 19337 27461". Необходимо  обезвредить Коссовски, но
не в Лехфельде или  Аугсбурге, а где-то  в Берлине.  Возможно, следует Марту
запросить из Центра группу обеспечения для проведения этой операции.
     Эрих  немедленно  отправился к  тайнику и вложил  записку. На следующий
день пластмассовая коробочка в дупле старого дуба была уже пуста.

x x x

     В три ночи капитана функабвера Флике разбудил дежурный солдат. В районе
западной  окраины Лехфельда  заработала  подпольная  радиостанция.  Мониторы
устремились  туда,  но  на  полдороге  радист оборвал  связь.  Телеграмму он
передал предельно короткую. Службе перехвата  все же удалось ее принять. Как
и ожидал Флике, она была закодирована. Опытный дешифровальщик определил, что
агент воспользовался неизвестным кодом.
     Флике передал телеграмму в различные дешифровальные отделы, в том числе
и в "Форгшумсамт" люфтваффе.
     Коссовскч  не на  шутку  взволновался. Ее  содержание с головой  выдаст
таинственного  Марта.  В  том,   что  агент  попал  в  силки,  расставленные
контрразведкой люфтваффе, Коссовски не сомневался. Операция "Эмма", несмотря
на простоту и неоригинальность, по-видимому, сработала безукоризненно.
     Об этом он доложил Регенбаху.
     --  Посмотрим, -- уклончиво ответил Регенбах.-- Как только  заполучу от
дешифровальщика настоящий текст, я немедленно вызову вас.
     Коссовски  пытался сесть  за  работу,  но  не  мог  сосредоточиться.  В
кабинете  было  солнечно  и жарко. Он снял френч. Высокий, чуть сутуловатый,
седой,  он среди серых  казенных стен казался чужим человеком.  Но эти стены
надежно  оберегали  его  на протяжении  многих лет. В  эти  стены он  входил
мучительно долго,  прокладывая  ступеньку за ступенькой в свирепых  джунглях
подозрительности,  взаимной   слежки,   коварства  и  вероломства.  Все  это
скрывалось,   разумеется,   за   тщательно   отрепетированным   дружелюбием,
простотой, даже фамильярностью подчиненных и начальников.
     Коссовски был слишком умен  и  осторожен. Он умел вовремя  предупредить
надвигающуюся опасность. Сейчас же он почувствовал, что она где-то рядом, но
с какой стороны ее ждать -- не знал.
     Так прошел день. Сумерки накрыли город. Стало тише и прохладней. Где-то
далеко прокатывался  гром. Коссовски задернул черную штору, положил  руку на
выключатель  электрической лампочки, но света не зажег. Так и остался сидеть
в  своем  жестком  кресле.  Голова  его  клонилась все ниже и  ниже, пока не
уперлась  в стол. Он  глубоко вздохнул  и стал  проваливаться  в сон, но  не
глубокий, а чуткий,  пугающий. Вернее, это был даже не сон, а нечто  среднее
между сном и явью.
     Давно Коссовски не  ощущал  такого мерзкого состояния. В последний раз,
пожалуй, тогда, в Испании. Правда, с  тех  пор этот кошмарный  страх посещал
его  по  ночам.  Смертельная  опасность  невидимой  лавиной  надвигалась  из
темноты, и не было сил пошевельнуться, защитить себя. Кончалась жизнь. Но он
не мог даже крикнуть. И никто не услышал бы крика обреченного.
     От ночных  кошмаров  оставалась  наутро  настороженная тень  в  глазах.
Откуда надвигается роковая беда?
     Беда таилась повсюду.
     Тогда,  в Испании,  он не уступил страху.  Не выдал себя.  Но внезапный
холод опустошил сердце и все тело, едва он услышал протяжный голос Зейца:
     --  Выбора у тебя нет, приятель.  Нам деваться некуда, и  тебе придется
послушать нас. Или... Впрочем,  какое дело мертвецам до того, что происходит
с живыми. Трупы не любопытны. И не разговорчивы...
     Он не  мог ничего  ответить. Он знал,  что любой ответ  приведет  его к
гибели.
     Тогда его спас Пихт. Сейчас надежда  только  на  себя. К  тому же сила,
навалившаяся  на него теперь, была, очевидно, беспредельно огромнее той, что
угрожала ему в Испании...
     Вдруг сон улетучился, как паутина, сорванная ветром. Коссовски вспомнил
день,  когда  Регенбах как  бы  между прочим  сказал: "А старикашка Хейнкель
потихоньку  лепит  самолет-гигант  с  четырьмя реактивными  моторами". Через
несколько  дней  служба радиоперехвата  расшифровала  телеграмму  с подобным
сообщением.  Она  была  подписана именем "Март"...  Почему пришло  на память
именно это?
     От резкого, короткого звонка Коссовски вздрогнул.  Он поднял телефонную
трубку и услышал голос Регенбаха.
     -- Коссовски, немедленно едем в абвер к Лахузену.
     "Вот откуда началось", -- подумал Коссовски.
     "Оппель" бесшумно мчался  по  широкой  Вильгельмкайзерштрассе. Регенбах
молчал.  Со стоном взвизгнули тормоза. Открылась  и закрылась дубовая черная
дверь.
     Коссовски вошел в  кабинет начальника II  отдела  абвера  и  доложил  о
прибытии.  Регенбах  отошел  в  тень.  "Значит, он уже  был  у Лахузена", --
подумал  Коссовски и  снова  ощутил  на  сердце мерзкий  холодок.  Опасность
столкнулась с  ним лоб в лоб. Огромная, безжалостная. Он сам был ее частицей
и  потому хорошо знал, что сопротивляться  бессмысленно,  если приговор  уже
вынесен. А приговор вынесен. Он прочел его в глазах Лахузена.
     Полковник    не   смог    скрыть    того   профессионального,    слегка
сострадальческого любопытства, какое всегда испытывает  охотник к смертельно
раненной волчице, сыщик к пойманному с поличным вору,  палач  к смертнику, а
контрразведчик к допрашиваемому шпиону.
     Лахузен  заговорил  о  лехфельдской  радиостанции.  Начало  беседы мало
походило на  допрос. Полковник,  казалось, советовался  с младшим  коллегой.
Советовался,  мягко  и настойчиво загонял Коссовски  в только ему  известную
ловушку. Коссовски  понял,  что  он  может никогда  не узнать,  какая вполне
невинная фраза окажется для него роковой.  Ни  в чем  не обвиненный, он ни в
чем   не   сможет  оправдаться.  Когда  полковник  обмолвился  о  Регенбахе,
присутствующем тут же, Коссовски уже знал точно, что ему нечего надеяться на
спасение.
     Лахузен  поднялся, и  лицо  его, вначале  освещенное  слабым отражением
настольной лампы, скрылось в тени.
     -- Майор Регенбах сказал мне,  --  неожиданно  ласковым тоном заговорил
полковник, -- что  вам  не  терпится выехать в  Аугсбург  и  самому  поймать
шпиона. Поезжайте, Коссовски, ловите...
     --  Да, но... -- Коссовски  так оглушило это разрешение, что он не смог
быстро прийти в себя.
     -- За чем же задержка? -- спросил полковник.
     --  Мне  важно  знать,  расшифровали  или  нет  ту телеграмму,  которую
перехватили после осуществления операции "Эмма".
     -- Понимаю...  Вам знать  важно.  -- Лахузен подошел к  Коссовски почти
вплотную и вдруг круто вильнул в сторону. -- К сожалению, мы расшифровать ее
не сумели. Вы свободны, капитан. Извините за поздний вызов. Такова служба...
Вы, майор, останьтесь...
     -- Значит, Коссовски? -- Лахузен взял текст расшифрованной телеграммы.
     "От Марта Перро. Предупреждение получил. Жду срочно лично. Март".
     Лахузен,   разумеется,   промолчал   о   том,   что  проверка   второго
подозреваемого,   то  есть  присутствующего   здесь  Регенбаха,  окончилась.
Регенбах попросту не передал того сообщения, о котором ему якобы по  секрету
сказал Лахузен. Коссовски же передать мог. Телеграмма  о  том, что  Хейнкель
работает  над созданием четырехмоторного реактивного  самолета была  послана
Центру  и подписана "Перро". Лахузен сам просил Регенбаха намекнуть об  этом
Коссовски за несколько дней раньше.
     Но  обвинение  в шпионаже,  считал Лахузен,  слишком  серьезное,  чтобы
немедленно  арестовать такого  человека, как  Коссовски. И  поэтому он решил
выждать,  когда тот сам выдаст  себя и заодно Марта,  с которым  постарается
встретиться в Аугсбурге или Лехфельде.
     За Коссовски решено было установить самую тщательную слежку.
     Возможно,  Лахузен имел бы больше оснований для  ареста Коссовски, если
бы он  знал  о  том, что  произошло в Испании в жаркий полдень августа  1937
года.
     Но Лахузен об этом не  знал. Знали трое: Зейц,  Пихт и Коссовски. И все
молчали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

                           День катастрофы

     Зейц получил отпуск и решил пригласить с собой Пихта. Пихт согласился.
     Дорога круто вела к Альпам, к германо-швейцарской границе. На горизонте
в  ярком  дне  белые вершины  гор при