ем. Он один виноват во всем". Понял, Альберт? То-то.
Я думаю,  это был не последний испытатель,  которого он угробил. Не  так ли,
господин профессор?
     Все оборвалось  в организме профессора.  Судорожно собирая мысли, он не
спускал глаз с раскрытой, как мышеловка, ушной раковины Зейца.
     --  Я не прислушивался, господин  лейтенант.  Вы что-то рассказывали об
испытаниях планеров. Я не специалист по планерам.
     Элеонора поспешила на помощь отцу:
     -- Пауль, можно вас попросить об одной личной услуге?
     -- Обещаю безусловное выполнение.
     -- Не обещайте, не услышав, Пауль!  --  Элеонора поджала губы. --  Если
генерал-директору  случится посетить Аугсбург,  уговорите его зайти к нам. Я
хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел.
     -- Генерал-директор, без сомнения, будет польщен таким предложением. Он
высоко  ценит юных граждан Германии,  которым не безразлична  слава Третьего
рейха.
     -- О, Пауль! Я могу надеяться...
     Пихт  встал,  наклонился через  стол,  почтительно,  двумя руками, взял
мягкую ладонь Элеоноры, коснулся губами запястья.
     -- Вы умеете стрелять, фрейлейн?
     -- Нет, что вы!
     -- Надо учиться. У вас твердая рука.
     Позеленевший Зейц повернулся к Зандлеру.
     --  Где  же  ваша  несравненная  Ютта?  Или сегодня, в  честь  почетных
гостей... -- ухмылка растянула плотное лицо гауптштурмфюрера, -- вы изменили
своему правилу сажать прислугу за стол?
     -- Ютта не прислуга... -- оробев, начал профессор.
     --  Я  слышу, господин  Зейц  интересуется нашей Юттой, --  проговорила
Элеонора. -- Вот сюрприз! Но сегодня она не спустится к нам.
     -- А если я попрошу?
     -- Ну, если вы умеете и просить,  а не  только  приказывать,  испытайте
себя. Но чур, никакого принуждения. Ведь вы не знаете своей силы...
     Элеонора  шаловливо  ткнула пальчиком  в черный  рукав гестаповца. Зейц
встал,  расправил ремни  и направился к деревянной  лестнице  на  антресоли.
Заскрипели ступени.
     Ютта  поспешно  закрыла дверь,  внутренне собралась. Из  ее  комнаты на
антресолях, если оставить двери приоткрытыми, было хорошо слышно  все, о чем
говорилось в зале. При желании она могла  и незаметно рассмотреть сидящих за
столом. Ни  Зейц, ни Франке, ни  другой  испытатель из Лехфельда -- Клюге не
интересовали ее.  Они  уже не раз  были в этом  доме. Все внимание Ютты было
обращено на двух приезжих. Один  из них может  оказаться тем самым Мартом, о
приезде  которого  в  Аугсбург  сообщило присланное из  Берлина письмо. Ведь
именно сегодня  он  должен  связаться с ней. А  до  полуночи всего два часа.
Появление этих двух здесь сегодня не может быть случайным. Но кто же из них?
Конечно, когда она спустится, он найдет способ привлечь к себе  ее внимание.
Но прежде чем  показаться внизу, она хотела бы  сама узнать его. Кто же  он?
Кто? Он  скажет ей:  "Фрейлейн, по-видимому,  вы  до сих  пор  любите читать
сказки?" Она скажет. "Я ненавижу их, они мешают нашему делу". Он скажет. "Но
они  учат любить родину, не правда ли?" Она скажет: "Так говорит мой дядюшка
Клаус. Но ведь любить родину  -- это значит сражаться за нее?  Вы сражаетесь
за фатерланд?"  И  тогда он ответит: "Я, как несчастный Рюбецаль,  летаю над
землей, оберегая покой людей". Так он скажет или примерно так.
     Но  кто же из них?  Высокий  белокурый лейтенант или плотный коренастый
капитан?  Лучше бы лейтенант! Ах,  Ютта, Ютта! Красивый  парень.  Только  уж
очень  самоуверен.   И  рисуется  перед  Элеонорой.  "Мы  с  генералом".  "Я
уверен..." Фат. Элеонора  уже  размякла. А он просто играет с ней.  Конечно,
играет. Наверное, у него в Берлине таких Элеонор!..
     "Как он на нее  смотрит! А глаза, пожалуй, холодные. Равнодушные глаза.
Пустые. Разве могут  быть такие пустые стеклянные глаза? А капитан? Этот как
будто проще. Сдержанней. И чего он все время крутит шеей? Воротник жмет? Или
ищет кого-нибудь? Меня?  И на часы смотрит. О чем это он шепчется с Клюге? А
теперь  с  Зейцем. А лейтенант развязен. Руки  целует Элеоноре. Расхвастался
связями. А Зейц даже  позеленел от злости. Встал. Идет  сюда. Только его мне
не хватало! Ну, что ж, даже лучше.  Все равно  надо сойти вниз". Ютта быстро
прикрыла дверь, забралась с ногами в мягкое кожаное кресло.
     Зейц постучал, тут же, не дожидаясь  ответа, распахнул дверь. Сколько в
нем  благодушия!  Широкое  лицо беспредельно  растянуто  в  благожелательной
улыбке
     -- Простите, фрейлейн, за позднее вторжение. Поверьте, что  оно вызвано
моим глубоким расположением  к обитательницам этого  милого дома. Сочувствую
вашей бедной головке, но...
     -- Ваше чувство к госпоже Элеоноре для меня не секрет, господин Зейц.
     -- Тем лучше.
     Взгляд Зейца внимательно ощупывал комнату.
     -- Надеюсь, вы одобряете мой выбор?
     -- Элеонора  -- девушка, заслуживающая безусловного восхищения. Но я не
думаю, чтобы она уже была готова к брачному союзу. Ей нет и двадцати.
     -- Фюрер ждет от молодых  сил нации незамедлительного исполнения своего
долга. Германия нуждается  в  быстром омоложении.  Я  уверен,  что  фрейлейн
Элеонора   во  всех  отношениях  примерная  девушка,  хорошо  понимает  свой
патриотический долг.
     -- У нее остается право выбора...
     -- Ерунда Она  слишком юна, чтобы  самостоятельно  выбирать  достойного
арийца.  Ей  нужно помочь  сделать правильный выбор.  Подобная помощь  будет
высокопатриотическим поступком, фрейлейн Ютта.
     -- Вы переоцениваете мое влияние, господин Зейц.
     Зейц  уселся  на мягкую  спинку Юттиного кресла, приблизил  к  ней свое
лицо. Жесткие глаза сузились.
     --  Это вы, фрейлейн, недооцениваете меня.--  Он  рассмеялся. -- Хватит
сказок, Ютта, хватит сказок.
     Она похолодела. Непроизвольно дрогнули ресницы.
     -- Какие сказки вы имеете в виду?
     Она взглянула прямо в узкие глаза Зейца. Он все еще смеялся.
     -- Разве вы не  любите сказок, Ютта? Разве вам их  не читали в детстве?
Бабушка? Ха-ха-ха! Или дядюшка? Ха-ха! У вас же есть дядюшка?
     -- Он умер. Я что-то не понимаю вас Вы... Не может быть.
     Зейц, казалось, не замечал ее смятения.
     --  Видите. Дядюшка умер. Бедный дядюшка Клаус! Он уже не может  помочь
своей любимой племяннице.  А ведь  ей очень нужна помощь.  Одиноким девушкам
трудно жить на свете. Их каждый может обидеть...
     Зейц положил обе руки  на зябкие  плечи Ютты.  Она дрожала.  Все  в ней
протестовало против смысла произносимых им слов. Так это он?  Невозможно! Но
как он узнал? Значит, провал. Их раскрыли. Надо закричать, предупредить его.
Он сидит там, внизу, не зная, что такое Зейц, не догадываясь. Или там никого
нет?  Его  схватили  уже. И  теперь  мучают ее.  Там, внизу,  чужие. Кричать
бесполезно...  Или...  Это  все-таки  он,  наш.  И все это  лишь маскировка,
игра... Но можно ли так играть?
     Она не могла вымолвить ни слова.
     -- Кто защитит одинокую девушку? Добрый принц? Гордый дух? Рюбецаль? Вы
верите в Рюбецаля, Ютта?
     Он проверяет ее. Ну конечно!
     -- Да...
     --  Я  буду  вашим Рюбецалем, фрейлейн. Как  вам  нравится  такой  дух?
Несколько крепок, не правда ли? Ха-ха-а!
     Нет,   это   невозможно.  Тут   какое-то   страшное   совпадение.  Надо
успокоиться. Надо ждать. Он сам выдаст себя. Спросить его, откуда он знает о
дяде Клаусе?
     -- Как вы узнали о моем старом дядюшке? Ведь сегодня день его памяти.
     -- Зейц знает все. Запомните это. Я же дух. Могу быть добрым. Могу быть
злым. Но вы ведь  добрая  девушка? Завтра вы  придете ко мне. Но  никому  ни
слова. Слышите. А теперь отдыхайте.
     --  Вы  знаете,  у меня  прошла  голова. Ваше  общество  располагает  к
беседам. Я хочу сойти вниз. Только разрешите мне привести себя в порядок.
     Зейц вышел, а Ютта еще  долго сидела  в кресле не шевелясь, слушая, как
утихает сердце, стараясь понять, что же произошло.
     Когда  она спускалась по  лестнице, ловя и  оценивая прикованные к  ней
взгляды сидящих за столом, в наружную дверь постучали.
     -- Открой, Ютта, -- сказала Элеонора, по-видимому не очень довольная ее
появлением.
     В дверях стоял, улыбаясь, пожилой худощавый офицер. Наискось от правого
глаза  тянулся  под  козырек  тонкий  белый   шрам.  Жесткие  седоватые  усы
подчеркивали синеву тщательно выбритой кожи. Офицер погасил улыбку.
     -- Передайте  профессору, что  его  просит извинить  за  поздний  визит
капитан Коссовски.
     Она  пошла докладывать, а  навстречу  ей из зала  надвигался,  раскинув
руки, коренастый капитан Вайдеман.
     -- Зигфрид, затворник! Ты ли это?

x x x

     Было еще темно и очень холодно, когда Вайдеман в  сопровождении техника
и  дублера  выехал  к самолету. "Альбатрос" стоял  в  самом  конце  взлетной
полосы.  Возле него  возились  инженеры и  механики с  отвертками,  ключами,
измерительными приборами.
     -- Как заправка?
     --  По  самое  горлышко,  --  ответил  из-под  фюзеляжа  механик   Карл
Гехарсман.
     Вайдеман не спеша надел  парашют,  подогнал  ремни и залез в кабину. За
время,  проведенное  в Лехфельде,  он изучил  каждую  кнопку, переключатель,
винтик и мог отыскать их с закрытыми глазами. Днями  просиживая в кабине, он
мысленно представлял полет, почти до  автоматизма отрабатывал все действия в
любой сложной комбинации. Но сейчас, когда он, удобно  устроившись в кабине,
взялся  за  ручку  управления  машины,  которая  вот-вот  взлетит,  Вайдеман
почувствовал неприятную  дрожь в пальцах. Тогда он опустил руки и  несколько
раз глубоко вздохнул -- это всегда успокаивало.
     -- Не валяй дурака, представь, что ты на привычном М-109-М. Представил?
Отлично.
     Он включил рацию и в наушниках услышал близкое дыхание Зандлера.
     -- Я "Альбатрос", к полету готов, -- сказал Вайдеман.
     -- Хорошо,  Альберт. Итак,  задача у вас одна -- взлететь  и сесть.  Не
вздумайте делать чего-нибудь еще.
     -- Понимаю.
     -- И внимательно следите за приборами. Запоминайте малейшие отклонения.
     -- Разумеется.
     -- К запуску!
     Вайдеман включил  кнопку  подачи топлива  в горючие  камеры двигателей.
Через   несколько   секунд  загорелись  лампочки-сигнализаторы.  За  фонарем
зарокотал   моторчик  стационарного   пускача.   Глухо  заверещали   лопатки
компрессоров. Альберт включил зажигание. "Альбатрос" вздрогнул, словно сзади
его  кто-то   наподдал.  Резкий   свистящий  рев  оглушил   пилота.  Машина,
удерживаясь на  тормозах, присела,  как рысак перед  выстрелом  стартера. На
приборной доске ожили стрелки.
     Вайдеман  протянул руку к  тумблерам, щелкнул переключателями, проверяя
приборы, еще раз окинул взглядом всю свою тесную кабину... "Кроме всего, что
ты знаешь, нужна еще удача", -- подумал он и нажал кнопку передатчика.
     -- Я "Альбатрос", прошу взлет.
     -- Взлет разрешается. Ветер западный, десять километров в час, давление
семьсот шестьдесят...
     Привычное  сообщение  Зандлера   успокоило  пилота.  Вайдеман  отпустил
тормоза,  двинул ручку подачи топлива вперед.  Двигатели взвыли еще сильней,
но не  увеличили  тяги.  Ручка  уже  уперлась  в передний ограничитель,  вой
превратился в визг.
     Наконец истребитель  медленно  тронулся с места. Компрессоры  на полных
оборотах,  температура газов  за турбинами максимальная... Но самолет нехотя
набирает скорость. На лбу выступают капельки пота. Вайдеману не хватает рева
винта, упруго врезающегося в  воздух,  тряски мотора,  в которой чувствуется
мощь. На поршневом истребителе  Вайдеман был бы уже в воздухе "Альбатрос" же
пробежал  больше половины взлетной  полосы,  раскачиваясь, вздрагивая  и  не
выказывая никакого желания взлетать.
     Положение становилось критическим.
     Вайдеман торопливо потянул ручку на  себя. Нос самолета приподнялся, но
встречный поток  не в  силах был  подхватить  тяжелую  машину с ее короткими
острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним --
крепкоствольный баварский лес.
     И тут Вайдеман понял,  что машина  не  взлетит.  Рука машинально убрала
тягу.  Завизжали  тормоза.  В одном  двигателе  что-то  булькнуло  и  бешено
застучало. Самолет рванулся в  сторону. Вайдеман попытался удержать  его  на
полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать сейчас, это
спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость.
     "Альбатрос"  пронесся  к  кустарнику,  рванул  крыльями деревца.  Шасси
увязли в рыхлой, болотистой земле. Стало нестерпимо  тихо.  Правый двигатель
задымил. Через несколько минут  до  слуха  донесся вой санитарной и пожарных
машин.
     Вайдеман провел ладонью по лицу,  расстегнул привязные  ремни, но выйти
из  кабины не  смог. Несколько  крепких  рук  выдернули  его.  Пенные  струи
огнетушителей забили по горящему мотору.
     --  Что случилось, Альберт? -- спросил Зандлер,  подъехав  на  открытой
легковой машине.
     --  Об  этом  вас надо спросить, --  ответил Вайдеман, садясь на  сухую
кочку. Его бил озноб.
     -- Двигатели не развили тяги?
     -- Конечно.  Они грохотали так, как  будто  собирались  выстрелить,  но
скорость не двинулась выше ста, и я стал  тормозить в конце полосы, чтобы не
сыграть в ящик.
     -- Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне!
     Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась
к зданию конструкторского бюро.
     --  Значит,  двигатель не выдержал взлетного режима, -- как бы про себя
проговорил Зандлер, закуривая сигарету. -- Сейчас  же  составьте донесение и
опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику
и  руководства по  "Альбатросу". К  несчастью, времени  у  вас  опять  будет
много...
     Через  неделю  в  мастерских отремонтировали  планер,  установили новые
двигатели.  В  носовую  гондолу,  предназначенную  для пушек,  был поставлен
поршневой  мотор ЮМО-211, который  должен помочь "Альбатросу" оторваться  от
земли.
     Мессершмитт вместе с Зандлером осмотрел самолет и бросил недовольно:
     -- Не курица и не самолет.
     "Альбатрос", треща мотором  и  воя двумя турбореактивными  двигателями,
подскочил вверх, низко прошел над аэродромными бараками, развернулся  и сел.
Наберет  ли  он когда-нибудь  большую высоту  и  сможет ли  выполнять фигуры
высшего пилотажа -- этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана.
     Альберт  выскочил  из  кабины и радостно  стиснул  попавшего  под  руку
механика Карла.
     -- Полетел, полетел "Альбатрос"! Видал, Гехорсман?!
     -- Отчего же ему не полететь? -- проворчал Карл.
     --  Вечно ты  недоволен, рыжий дьявол! -- засмеялся  Вайдеман,  шутливо
хлопнув по голой рыжей груди механика.
     Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдемана.
     -- Наша курица полетела...
     После осмотра техники  обнаружили,  что  сопло левой турбины наполовину
расплавилось

x x x

     Накануне 1 мая 1941 года на заводах Мессершмитта поднялся переполох.  В
Аугсбург  со  всех  аэродромов  и  вспомогательных  цехов,  разбросанных  по
Баварии,  съезжались рабочие,  инженеры,  служащие. На  митинге  должен  был
выступать второй фюрер рейха Рудольф Гесс.
     Механик "Альбатроса"  Карл  Гехорсман  едва  не  опоздал  на  служебный
автобус из-за бутербродов,  которые наготовила ему  в дорогу жена. Теперь он
сидел, обхватив большими, в рыжих конопушках руками многочисленные кульки, и
не знал, как рассовать их по карманам. Сквозь бумагу протекал жир и капал на
новые  суконные брюки. С  каждой каплей в сердце Карла накипала злость. "Нет
человека глупее  моей  жены! --  ругался он про себя. -- На кой черт мне эти
бутерброды, когда  у меня  есть  пять марок на пиво и сосиски! Она всю жизнь
преследует меня! Когда мне было туго,  как раз в тот момент она рожала детей
-- они гадили в доме, и, когда я приходил с работы, у меня трещала голова от
их визга"
     Выбросить бутерброды Карл не мог -- он хорошо знал цену хлеба  и масла.
У Карла было семеро детей. Последний в отличие от старших двойняшек появился
на свет в трогательном одиночестве. Карл получал от рейха добавочное пособие
как многосемейный рабочий. Но его, разумеется, не хватало.
     Теперь дети  уже  разбрелись  по  свету.  Трое  работали в  Гассене  на
металлургическом заводе,  двое строили автобан и  завод авиадвигателей. Двух
последних, самых  любимых,  после  "трудового  фронта"  забрал вермахт,  и в
Лехфельде он жил с женой, которая за жизнь так ничему и не научилась.
     Перед  главным  сборочным  цехом  во дворе был  сооружен помост, обитый
красным сатином. С двух сторон на углах висели флаги с нацистской свастикой,
а  в  центре,  там,  где должен  выступать оратор,  стоял микрофон в паутине
проволочных  держателей.  По  правую  сторону  трибуны  блестел  начищенными
трубами оркестр. По левую стояли ведущие  инженеры и служащие фирмы -- все в
цилиндрах, черных фраках с красными розами в петлицах.
     Глядя на их физиономии, Карл подумал: "Буржуи тоже поалели. Праздник-то
наш, рабочий..."
     Карл  Гехорсман  никогда  не  вмешивался  в  политику,  но  на  рабочие
демонстрации ходил и, случалось, кулаками  крошил зубы  штурмовикам. А потом
пошли дети, и вовремя, -- иначе давно бы упекли его в концлагерь.
     Солнце поднялось  довольно  высоко  над  стеклянными  крышами корпусов.
Стало жарко. Начинала мучить  жажда.  "Пива бы", -- с тоской  подумал Карл и
стал понемногу расстегивать тяжелый двубортный пиджак и жилет.
     Грянул оркестр.  Как по команде, цилиндры левой стороны трибуны слетели
с голов и легли на согнутые в локтях  руки. Толпа вытянулась. От кучки самых
больших начальников, среди  которых Карл  узнал лишь  верзилу  Мессершмитта,
отделился маленький узкогрудый  молодой человек с зачесанными назад волосами
и темными провалами глаз. Оркестр наддал еще оглушительней, а последнюю ноту
гимна рявкнул на пределе всех возможностей.
     -- Я приветствую рабочий класс Германии! -- выкрикнул Гесс.
     -- Зиг хайль! -- откликнулись тысячи глоток.
     -- Я приветствую его солидарность с  идеалами  и жизнью народного вождя
Адольфа Гитлера!
     -- Зиг хайль!
     От крика у Карла заломило в ушах и зажгло в желудке.
     -- Я приветствую истинных граждан нашего рейха!
     Снова грянул оркестр и смолк.
     -- Германия выполняет сейчас великую историческую миссию. Годы позора и
унижений,  навязанных нам извне, прошли.  Мы,  национал-социалисты,  уяснили
теперь свою правую роль в истории мира.  Наши враги навязали нам договор под
дулом пистолета, который приставили к виску немецкого  народа. Этот документ
они  провозгласили святым,  растоптав нашу гордость.  Теперь мы  объявили им
святую немецкую войну...
     Гехорсман непроизвольно икнул.  На него сердито скосили  глаза  соседи.
Карл глотнул слюну,  но рот пересох. Он  попытался сдержать проклятую икоту,
но снова икнул -- на этот раз громче.
     -- ... Фюрер, чья жизнь днем и ночью в непрерывном труде отдана роковой
борьбе   немецкого  народа,   ждет  от   вас  целеустремленной,  творческой,
дисциплинированной  работы.  Война  на  земле  неотрывна  от войны  в  небе.
Самолеты,  сделанные на  ваших  заводах, вашими  руками,  ведут  смертельную
схватку  с врагом.  Они побеждают всюду. Они  положили  на  лопатки Францию,
Голландию и Бельгию.  Они воевали на Крите  и в Греции. Они бомбят Англию Вы
--  кузнецы победы.  И  первый  кузнец среди  присутствующих  здесь  --  ваш
единомышленник Вилли Мессершмитт!  --  Гесс легко взмахнул короткой ручкой и
остановил  ее на груди  стоящего рядом  конструктора. -- На таких хозяевах и
патриотах держится могущество нашего государства. Их энергия, их ум, деловая
смекалка, талант устраняют все препятствия, которые возникают на нашем пути!
     -- Зиг хайль! -- заревела толпа.
     Гесс  еще что-то говорил, но Карла  так сильно разобрала  икота, что он
почти не слышал слов. Под шушуканье и толчки он  выбрался из толпы и заметил
Вайдемана,  прижавшегося  спиной  к   кирпичной  стене  цеха.