чувствовал облегчение, чуть  ли  не
радость.
   Спереди, в проходе, стоял капитан.
   - There is no danger at all... [нет никакой опасности... (англ.)]
   Все это лишь мера предосторожности, наш самолет может лететь и с  двумя
моторами, мы находимся на расстоянии 8,5  мили  от  мексиканского  берега,
держим курс на Тампико. Просьба ко всем пассажирам сохранять спокойствие и
пока не курить. Thank you.
   Все сидели как в церкви, на всех были зеленые спасательные жилеты, а  я
проверял языком, действительно ли у меня не качаются зубы  -  больше  меня
ничего не волновало.
   Время 10:25.
   - Не задержись мы при вылете из-за снежной бури, мы  бы  уже  совершили
посадку в Мехико,  -  сказал  я  своему  дюссельдорфцу,  чтобы  что-нибудь
сказать. Терпеть не могу торжественного молчания.
   Ответа не последовало.
   Я спросил, который теперь час по его часам.
   Ответа не последовало.
   Моторы - три остальных - работали исправно, авария никак не  ощущалась.
Я отметил, что мы идем на прежней высоте, потом показался берег, окутанный
дымкой, что-то вроде лагуны, а за ней - болота. Но  Тампико  еще  не  было
видно. В Тампико я уже бывал, и он у меня накрепко  связан  с  отравлением
рыбой, которого я не забуду до конца своих дней.
   - Тампико, - сказал я, - это самый гнусный  город  на  свете,  нефтяной
порт; там вечно воняет либо нефтью, либо рыбой, вы сами убедитесь...
   Он все ощупывал свой спасательный жилет.
   - В самом деле, я вам советую, - сказал я, - не ешьте там рыбы, ни  при
каких обстоятельствах не ешьте.
   Он попытался улыбнуться.
   - У местных жителей выработался, конечно, иммунитет, - сказал  я,  -  а
вот наш брат...
   Он кивнул, не слушая меня. Я прочел ему настоящий доклад о бактериях, а
попутно  и  о  гостиницах  Тампико;  как  только  я   замечал,   что   мой
дюссельдорфец перестает меня слушать, я хватал его за рукав, хотя обычно я
себе этого не позволяю,  более  того,  я  сам  ненавижу,  когда  кого-либо
хватают за рукав. Но иначе он меня просто не слушал. Я  рассказал  ему  во
всех подробностях скучную историю моего отравления рыбой в Тампико в  1951
году, то  есть  шесть  лет  назад.  Тем  временем  мы  летели,  как  вдруг
выяснилось, вовсе не вдоль берега, а почему-то  в  глубь  страны.  Значит,
все-таки не в Тампико! Я разом  потерял  охоту  болтать  и  тут  же  решил
спросить у стюардессы, в чем дело.
   Снова разрешили курить!
   Быть  может,  аэродром  в  Тампико  слишком  мал,  чтобы  принять   наш
"суперконстэллейшн" (в тот раз я  летал  на  "ДС-4"),  либо  они  получили
указание держать курс, несмотря на поломку одного  из  моторов,  прямо  на
Мехико; меня это крайне удивило,  нам  ведь  предстояло  перелететь  через
восточные отроги Сьерра-Мадре. Но нашей стюардессе - я  и  ее  схватил  за
локоть, чего обычно, я уже это говорил, я себе не позволяю, - некогда было
мне отвечать: ее вызвали к капитану.
   Мы и в самом деле набирали высоту.
   Я пытался думать об Айви...
   Мы все поднимались.
   Под нами, как  и  прежде,  тянулись  болота  -  блеклая  гладь  мутной,
зацветшей воды, кое-где разорванная узкими языками земли  и  песка  гнилая
топь, то покрытая зеленой ряской,  то  красноватая,  то  почему-то  совсем
алая, словно губная помада,  -  собственно  говоря,  вовсе  не  болота,  а
лагуны; и там, где на поверхности воды играло  солнце,  они  посверкивали,
как серебряные конфетные бумажки или кусочки  станиоля,  -  одним  словом,
отсвечивали каким-то свинцовым блеском, а те,  что  лежали  в  тени,  были
водянисто-голубые (как глаза Айви),  с  желтыми  отмелями  и  чернильными,
фиолетовыми отливами, видимо из-за  водорослей;  промелькнуло  устье  реки
тошнотворного цвета американского кофе с молоком, и  снова  на  протяжении
сотни квадратных миль - ничего, кроме лагун. Дюссельдорфцу тоже  казалось,
что мы набираем высоту.
   Пассажиры снова стали разговаривать.
   Приличной карты, такой, как в самолетах швейцарской авиакомпании, здесь
не было, и меня раздражало лишь то обстоятельство,  что  нам  сделали  это
идиотское сообщение, будто мы держим курс на Тампико,  хотя  самолет  явно
летел в глубь страны, все набирая высоту, как я уже говорил; работали  три
мотора, я глядел на три вращающихся диска, которые время от времени  вдруг
словно приходили в движение, мелькали черные тени, как обычно. Причин  для
тревоги не  было;  странным  казался  только  вид  неподвижного  креста  -
бездействующего пропеллера на летящем самолете.
   Мне было жаль нашу стюардессу.
   Ей полагалось ходить от кресла к креслу с белозубой рекламной улыбкой и
осведомляться у каждого пассажира, удобно ли  ему  сидеть  в  спасательном
жилете; стоило кому-нибудь ответить ей шуткой, как улыбка тотчас  сползала
с ее лица.
   - Разве можно плавать в горах? - спросил я.
   Приказ есть приказ.
   Я взял ее за руку, эту девчонку, которая по возрасту  могла  быть  моей
дочкой, вернее, за запястье,  и  сказал  ей  (конечно,  в  шутку!),  грозя
пальцем, что это она принудила меня продолжать этот полет, да, да,  только
она, и никто другой; стюардесса ответила:
   - There is no danger, Sir, no danger at all. We're  going  to  land  in
Mexico in about one hour and twenty minutes [Нет никакой  опасности,  сэр,
совсем никакой. Мы приземлимся в Мехико через час двадцать минут (англ.)].
   Эту фразу она повторяла всем по очереди.
   Я отпустил ее руку, чтобы девушка снова начала  улыбаться  и  выполнять
то, что ей полагалось, - следить, все  ли  пристегнулись  ремнями.  Вскоре
стюардесса получила приказ разносить завтрак, хотя время завтрака  еще  не
настало. К счастью, и тут, над материком, стояла хорошая погода, небо было
почти безоблачным, но все же нас болтало, как обычно над горами, -  оно  и
понятно, законы теплообмена. Нашу машину швыряло из стороны в сторону, она
качалась, как на волнах, пока вновь не обретала равновесие и  не  набирала
высоту, чтобы вскоре опять провалиться в воздушную  яму.  Несколько  минут
нормального полета - и снова толчок, крылья дрожат, и опять  нас  болтает,
пока машина еще раз не выровняет курс и не наберет высоту; кажется, теперь
уже все в полном порядке - и в ту же секунду мы снова проваливаемся в яму,
- так, впрочем, бывает всегда, когда болтает.
   Вдали показались голубоватые горы.
   Сьерра-Мадре - восточные отроги.
   Под нами красная пустыня.
   Когда спустя некоторое время (нам, то есть мне и  моему  дюссельдорфцу,
только принесли завтрак - как обычно, сок и белоснежный сандвич с  зеленым
салатом) вдруг отказал и второй мотор, поднялась, естественно, паника; это
неизбежно, даже если на коленях поднос с завтраком. Кто-то вскрикнул.
   С этого мгновения все пошло очень быстро...
   Видимо, капитан, опасаясь, что откажут и остальные моторы,  решил  идти
на  вынужденную  посадку.  Во  всяком  случае,  мы   явно   снижались,   а
громкоговоритель так хрипел и скрипел, что из тех инструкций, которые  нам
давали по радио, почти ни слова нельзя было разобрать.
   Моя первая забота - куда девать завтрак?
   Мы стремительно снижались, хотя двух моторов - нам ведь это было прежде
объявлено - вполне достаточно для полета, и уже  выпустили  пневматическое
шасси, как обычно перед посадкой, а я поставил поднос с завтраком прямо на
пол, в проходе; впрочем, до земли было еще не меньше пятисот метров.
   Нас перестало болтать.
   - No smoking [не курить (англ.)].
   Я прекрасно понимал грозящую нам опасность -  при  вынужденной  посадке
самолет может разбиться или загореться - и удивлялся своему спокойствию.
   Я ни о ком не думал.
   Все произошло очень быстро, как  я  уже  говорил;  под  нами  -  песок,
равнина, окаймленная  как  будто  скалистыми  холмами,  все  кругом  голо,
пустыня...
   Собственно говоря, было просто интересно, чем все это кончится.
   Мы спускались, словно под нами была  посадочная  площадка;  я  прижался
лицом к иллюминатору - ведь площадку можно увидеть всегда только  в  самую
последнюю минуту, после того как выпущены закрылки.  И  я  удивлялся,  что
закрылки все не выпускали. Самолет явно  боялся  сделать  малейший  вираж,
чтобы не "провалиться"; и мы летели и летели над равниной, а тень наша все
приближалась к нам, она мчалась быстрее  нас  -  так,  во  всяком  случае,
казалось, - серый лоскут скользил по красноватому песку и  колыхался,  как
знамя.
   Потом показались скалы.
   Мы снова стали подниматься.
   Вскоре, к счастью, скалы опять сменились песком,  но  теперь  на  песке
росли агавы; оба мотора работали на полную мощность.  Несколько  минут  мы
шли на высоте  многоэтажного  дома,  потом  снова  убрали  шасси.  Значит,
посадка на брюхо! Мы летели так, как летят на большой высоте - самолет шел
ровно и без шасси, - но на высоте многоэтажного дома, это я  уже  говорил;
и, хотя я  по-прежнему  прижимался  лицом  к  иллюминатору,  я  знал,  что
посадочной площадки не будет.
   Вдруг мы снова выпустили шасси, но площадки не было видно,  и  закрылки
тоже выпустили - ощущение такое, будто ударили кулаком в живот, торможение
и падение, как в лифте; в последнюю минуту у меня нервы не выдержали  -  я
успел только увидеть стреловидные агавы по обе стороны самолета  и  закрыл
лицо руками; вынужденная посадка оказалась слепым ударом, толчком вперед -
в бессознание.
   Наступила тишина.
   Нам чертовски повезло - вот все, что я могу сказать; никто не  тронулся
с места, мы как бы висели, наклонившись вперед, на спасательных поясах.
   - Go on, - сказал капитан, - go on [выходите (англ.)].
   Никто не шелохнулся.
   - Go on!
   К счастью, машина не загорелась. Надо было  сказать  людям,  что  можно
отстегнуться, дверь стояла распахнутой, но трапа, естественно, не  подали,
и это было очень непривычно; зато к нам ворвалась жара, раскаленный воздух
- словно открыли дверцы печки.
   Я не был ранен.
   Наконец спустили веревочную лестницу.
   Все без всякого приказа собрались под крылом,  в  тени,  и  стояли  там
молча,   словно   говорить   в    пустыне    строго    запрещалось.    Наш
"суперконстэллейшн" чуть наклонился вперед,  совсем  немного,  -  передние
шасси не держали машину, но не потому, что они сломались, - просто  увязли
в песке. Четыре креста-пропеллера сверкали на фоне ослепительного голубого
неба так же, как и три хвостовых  руля.  Никто,  как  я  уже  говорил,  не
шевелился; все явно ждали, чтобы капитан корабля что-нибудь сказал.
   - Well, - сказал он, - there we are! [Ну вот мы и прибыли! (англ.)]
   И засмеялся.
   Вокруг ничего, только агавы, песок,  красноватые  горы  вдалеке  -  они
оказались гораздо дальше, чем мне представлялось в самолете, но главное  -
песок и раскаленный воздух; воздух - как жидкое стекло.
   Время: 11 часов 05 минут.
   Я завел часы.
   Экипаж вынес из самолета шерстяные одеяла, чтобы закрыть ими от  солнца
пневматические баллоны шасси, а мы стояли вокруг  в  зеленых  спасательных
жилетах и только глазели. Не знаю почему, но ни один  человек  не  снял  с
себя жилета.


   Я не верю ни  в  роковое  стечение  обстоятельств,  ни  в  судьбу.  Как
инженер, я привык иметь дело с точными формулами теории  вероятности.  При
чем  здесь  роковое  стечение  обстоятельств?  Я  согласен:   не   случись
вынужденной посадки (2.IV) в Тамаулипасе, все  было  бы  иначе.  Я  бы  не
познакомился с молодым Хенке, и, может быть, никогда ничего не услышал  бы
вновь о Ганне, и до сих пор понятия не имел бы о том,  что  я  отец.  Даже
представить себе невозможно, насколько все было бы по-другому, не  случись
этой вынужденной посадки в Тамаулипасе. Возможно, и Сабет  была  бы  жива.
Конечно, то, что произошло, нельзя считать простым совпадением - это целая
цепь совпадений. Но  почему  я  должен  видеть  в  этом  роковое  стечение
обстоятельств?  Мне  незачем  обращаться  к  мистике,  чтобы  поверить   в
реальность невероятного случая, для этого мне достаточно математики.
   Итак, выразим это математически.
   Вероятный случай (например,  если  6.000.000.000  раз  бросить  обычную
игральную кость, то единичка  выпадет  приблизительно  1.000.000.000  раз)
отличается от невероятного (например, если шесть раз бросить одну и ту  же
игральную кость, единичка  выпадет  шесть  раз)  не  сущностью,  а  только
частотой;  причем  то,  что  случается   чаще,   наперед   кажется   более
правдоподобным. Однако, когда все же  случается  невероятное,  нечего  это
считать проявлением потусторонних сил, каким-то чудом или  чем-то  в  этом
роде, как всегда хочется думать. Поскольку мы говорим о вероятном, мы  тем
самым  включаем  в  это  понятие  и  невероятное  -  как  крайний   случай
возможного; и, когда оно вдруг происходит,  это  невероятное,  у  нас  нет
никаких причин изумляться, потрясаться, предаваться мистике.
   В этой связи советую посмотреть: Эрнст  Мэлли  "Вероятность  и  закон",
затем "Теорию вероятности"  Ганса  Рейхенбаха,  затем  Уайтхед  и  Рассел,
"Principia mathematica", затем "Вероятность, статистика  и  достоверность"
Мизеса.


   Мы провели в пустыне Тамаулипас (Мексика) четыре дня и три ночи,  всего
восемьдесят пять часов, и рассказывать здесь особенно не о чем; во  всяком
случае, эта посадка не была увлекательным приключением, как все  почему-то
ожидают, стоит мне о ней заговорить. Куда там при  такой-то  адовой  жаре!
Конечно, я тут же  вспомнил  диснеевский  фильм  -  вот  он  действительно
увлекателен - и вытащил свою кинокамеру; но о сенсационных съемках и  речи
быть не могло,  время  от  времени  пробегала  ящерица,  всякий  раз  меня
пугавшая, да еще попадались особого вида пауки-песчаники, вот и все.
   Нам оставалось только одно - ждать.
   Первое,  что  я   сделал   в   пустыне   Тамаулипас,   -   представился
дюссельдорфцу, потому что он проявил  интерес  к  моей  камере:  я  охотно
показал ему оптику и дал все необходимые разъяснения.
   Остальные читали.
   К счастью, как вскоре выяснилось, он тоже играл в шахматы, а я  никогда
не ездил без дорожных шахмат,  так  что  мы  были  спасены;  он  сразу  же
раздобыл два ящика из-под кока-колы; и, чтобы не слушать  общей  болтовни,
мы уселись в сторонке, в тени хвостовых рулей,  сняв  с  себя  все,  кроме
ботинок (песок был раскален) и трусов.
   Время до вечера пролетело незаметно.
   Незадолго до того,  как  начали  сгущаться  сумерки,  появился  военный
самолет, долго кружил над нами, так ничего и не сбросив, и улетел  (я  это
заснял) к северу, в направлении Монтеррея.
   На ужин нам дали сандвич с сыром и полбанана.
   Я люблю шахматы, потому что они позволяют часами молчать.  Более  того,
позволяют даже не слушать того, что говорят другие. Глядишь себе на доску,
и никто не сочтет тебя невежливым, если ты при этом не  проявишь  никакого
желания вступить с партнером в разговор, - ты просто поглощен игрой.
   - Ваш ход, - сказал он.
   То обстоятельство,  что  он  не  только  знает  Иоахима,  моего  друга,
которого я уже лет двадцать как потерял из  виду,  а  просто-напросто  его
брат, выяснилось совершенно случайно...
   Когда над горизонтом между черными агавами  взошла  луна  (это  я  тоже
заснял), можно было продолжать играть в шахматы  -  так  было  светло,  но
внезапно стало холодно; мы отошли подальше от  самолета,  чтобы  покурить,
углубились в пески, и я  признался  ему,  что  пейзаж  вообще-то  меня  не
волнует, а тем более здесь, в пустыне.
   - Не верю, что вы это всерьез! - сказал он.
   Он считал наше происшествие настоящим приключением.
   - Пошли-ка лучше спать! - сказал я.  -  Гостиница  "суперконстэллейшн",
Holiday in Desert with all Accomodations [воскресный отдых  в  пустыне  со
всеми удобствами (англ.)].
   Мне было холодно.
   Я часто спрашивал себя, что, собственно  говоря,  люди  имеют  в  виду,
когда говорят о приключениях. Я инженер и привык видеть вещи такими, какие
они есть. Все, о чем они говорят, я вижу очень точно: я ведь не слепой.  Я
вижу луну над пустыней Тамаулипас - она светит ярче,  чем  где  бы  то  ни
было, согласен, но ведь луна - это небесное  тело,  массу  которого  можно
вычислить, и  вращается  она  вокруг  нашей  планеты,  подчиняясь  законам
гравитации, - интересно, пожалуй, но при чем  здесь  приключение?  Я  вижу
причудливые контуры черных скал, оттененных лунным светом;  возможно,  они
напоминают причудливые силуэты доисторических животных, но  ведь  я  знаю:
это скалы,  горная  порода,  должно  быть,  вулканического  происхождения,
впрочем, чтобы установить точно, надо было бы поглядеть на них вблизи.  Но
почему я должен испытывать  страх?  Доисторических  животных  больше  нет.
Почему я должен вообразить их? Я не  вижу  и  окаменелого  ангела,  весьма
сожалею, но не вижу; и демонов, увы, тоже; я вижу то,  что  вижу:  обычные
последствия эрозии да мою длинную тень на песке,  но  никаких  привидений.
Почему я должен все воспринимать как институтка? Потоп?  Да  при  чем  тут
потоп, просто песок, залитый лунным светом и разметанный ветром, -  похоже
на застывшие волны, но меня это не  удивляет;  для  меня  это  явление  не
фантастическое, а объяснимое. Я не знаю, как выглядят души грешников, быть
может, как черные агавы ночью в пустыне. Но то, что я вижу, -  это  агавы,
растения, которые цветут только один раз, а потом умирают. И еще  я  знаю,
что я не первый и не последний человек на земле (даже если сейчас мне  это
кажется). И меня не  может  потрясти  предположение,  что  я  -  последний
человек, поскольку это не так. К чему доводить себя до истерики? Горы есть
горы, даже если они при известном освещении, я это вполне допускаю, похожи
на что-то другое, но все равно это Сьерра-Мадре, ее восточные склоны, и мы
находимся не в  царстве  мертвых,  а  в  пустыне  Тамаулипас,  в  Мексике,
примерно в шестидесяти милях от ближайшего  шоссе,  что,  конечно,  весьма
печально, но, повторяю, при чем здесь приключение? Самолет  для  меня  это
самолет, и, глядя на него, я вижу не доисторическую птицу,  а  всего  лишь
"суперконстэллейшн" с отказавшими моторами, и лунный свет здесь ничего  не
меняет. Почему я должен воображать то, чего нет? Не могу я согласиться и с
тем, что слышу здесь поступь вечности. Я ничего  не  слышу,  кроме  скрипа
песка при каждом шаге. Я трясусь от холода,  но  знаю:  через  семь-восемь
часов снова взойдет солнце. Конец света! Да почему? Я не могу внушать себе
всякую чушь, только чтобы пережить приключение.  Я  вижу  у  края  песков,
примерно милях в двадцати отсюда, горизонт, белесый в зеленой ночи,  но  я
не  понимаю,  почему  там,  в  направлении  Тампико,   должен   начинаться
потусторонний мир. В Тампико я бывал. Я отказываюсь  испытывать  страх  из
чистой фантазии - вернее, из чистого страха становиться  фантазером,  чуть
ли не мистиком.
   - Пошли, - сказал я.
   Герберт стоял неподвижно, весь еще во власти "приключения".
   - Да, кстати, - сказал я, - не находитесь ли вы, случаем, в  родстве  с
неким Иоахимом Хенке, который в свое время учился в Цюрихе?
   Сам не знаю, почему я вдруг задал ему этот вопрос,  когда  мы,  опустив
руки в карманы и подняв воротники пиджаков, стояли у самолета,  перед  тем
как подняться в кабину.
   - Иоахим? - переспросил он. - Это мой брат.
   - Не может быть! - сказал я.
   - Ну да, брат, - подтвердил он. - Я ведь вам  рассказывал,  что  еду  к
брату в Гватемалу.
   Мы не смогли удержаться от смеха.
   - До чего же мир тесен!
   Ночи мы проводили в самолете, дрожа от холода,  несмотря  на  пальто  и
шерстяные одеяла. Пока не кончилась вода, нам давали чай.
   - Иоахим... Как он поживает? - спросил я. - Вот уже двадцать лет, как я
о нем ничего не слышал.
   - Спасибо, - сказал он, - спасибо...
   - Когда-то, - сказал я, - мы очень дружили.
   То, что я узнал о нем, было самым обычным:  женитьба,  ребенок  (это  я
явно прослушал, иначе не  стал  бы  потом  переспрашивать),  война,  плен,
возвращение в Дюссельдорф и так далее, - я был поражен, как  бежит  время,
как мы стареем.
   - Мы тревожимся за него, -