сказал он.
   - Почему?
   - Он там единственный белый, а вот уже два месяца мы не имеем  от  него
никаких вестей.
   Он продолжал свой рассказ.
   Большинство пассажиров уже спали,  приходилось  разговаривать  шепотом,
свет на потолке салона давно потушили и,  чтобы  не  расходовать  батарей,
попросили погасить и маленькие  лампочки  у  кресел;  было  совсем  темно,
только в иллюминаторе я видел песок - от него как бы исходил слабый свет -
да крыло самолета, залитое луной, - оно холодно поблескивало.
   - Почему вдруг бунт? - спросил я.
   Я попытался его успокоить.
   - Почему вдруг бунт? - повторил я. -  Быть  может,  его  письма  просто
пропали.
   Нас попросили замолчать.
   Сорок два пассажира спят в "суперконстэллейшн", но он не летит, а стоит
в пустыне, моторы его  укутаны  шерстяными  одеялами  (чтобы  защитить  от
песка) и пневматическое шасси - тоже; пассажиры откинулись так же, как  во
время полета, головы склонились набок,  рты  открыты,  но  притом  мертвая
тишина, а снаружи - четыре  блестящих  креста-пропеллера,  белесый  лунный
отсвет на крыльях и полная неподвижность  -  все  это  производило  весьма
комическое впечатление.
   Кто-то разговаривал во сне.
   Утром, когда я, проснувшись, поглядел в иллюминатор и  увидел  песок  -
насколько он близок! - меня на секунду охватил безотчетный страх.
   Герберт снова читал свой роман серии "Ро-ро-ро".
   Я вытащил записную книжку.
   3.IV - монтаж в Каракасе!
   На завтрак дали сок и два печенья, а к ним в придачу -  заверения,  что
съестные припасы уже в пути к нам и напитки - тоже, так  что  нет  никаких
оснований тревожиться. Уж лучше бы они ничего не говорили, а то весь день,
естественно, прислушиваешься, не летит ли самолет.
   Снова адская жара!
   В салоне воздух накалился еще больше...
   Что до звуков, так вот что мы слышали: вой ветра, время от времени писк
мышей, которых, впрочем, нам так и не удалось увидеть, шуршание ящериц  по
песку. Но главное - несмолкающий ветер, который не вздымал  песок,  как  я
уже говорил, а как бы струил его по поверхности,  неизменно  заметая  наши
следы; и все время казалось, что здесь не  ступала  нога  человека,  и  уж
никак нельзя было допустить присутствия  многолюдного  общества  -  сорока
двух пассажиров и пяти человек экипажа.
   Мне хотелось побриться.
   Снимать было решительно нечего.
   Небритым я всегда чувствую себя как-то неловко, не из-за людей, а из-за
собственного ощущения, будто я  становлюсь  чем-то  вроде  растения,  и  я
невольно  то  и  дело  провожу  рукой  по  подбородку.  Я   вытащил   свою
электрическую  бритву  и  попробовал  сделать  все  возможное  -   точнее,
невозможное, поскольку без тока ведь с ней делать нечего, это я  прекрасно
знаю; мне действовало на нервы как раз то, что в пустыне нет ни  тока,  ни
телефона, ни розетки - одним словом, ничего.
   Как-то раз в полдень послышался шум моторов.
   Все, кроме Герберта и меня, стояли под палящим солнцем и вглядывались в
лилово-синее небо, раскинувшееся над желтоватым песком, серым чертополохом
и красноватыми горами; еле уловимый гул  так  и  не  стал  громче,  где-то
вдали, на большой высоте, поблескивал обыкновенный  "ДС-7"  -  он  казался
белым как снег и держал курс на Мехико, где и мы должны были  приземлиться
вчера в это же время.
   Настроение было премерзкое, хуже, чем когда бы то ни было.
   К счастью, у нас были шахматы.
   Многие пассажиры последовали нашему примеру, разделись и остались  лишь
в трусах и ботинках.  Сложнее  обстояло  дело  у  дам.  Некоторые  все  же
отважились и сидели, высоко подобрав юбки,  в  голубых,  белых  и  розовых
бюстгальтерах, соорудив на головах из блузок нечто вроде тюрбанов.
   Большинство жаловалось на головную боль.
   Кое-кого рвало.
   Мы с Гербертом снова  устроились  в  сторонке,  в  тени,  отбрасываемой
хвостовым рулем; но даже и тут плоскости крыльев и элероны хвоста, отражая
освещенный солнцем песок, сверкали так ярко,  что  нам  казалось,  на  нас
направлены  прожекторы;  и,  как  всегда,  за  шахматами   мы   почти   не
разговаривали. После длительного молчания я спросил:
   - Так Иоахим, значит, не женат?
   - Нет, - ответил он.
   - Развелся?
   - Да, - сказал он.
   - Мы тогда частенько играли с ним в шахматы.
   - Ясно, - сказал он.
   Односложность его ответов подействовала на меня.
   - На ком же он был женат?
   Я спросил это просто так, чтобы  убить  время;  меня  нервировало,  что
нельзя было курить, я держал во рту незажженную сигарету. Герберт  слишком
долго думал, хотя давно уже было ясно, что положение ему не спасти: у меня
был лишний конь, и, как раз в ту минуту, когда я окончательно оценил  свое
бесспорное преимущество, он после длительного молчания, так же  мимоходом,
как я спросил, назвал имя Ганны.
   - На Ганне Ландсберг, она из Мюнхена, полуеврейка.
   Я ничего не сказал в ответ.
   - Ваш ход, - напомнил он.
   Мне кажется, я не выдал себя. Я только машинально зажег  сигарету,  что
было строжайше запрещено, и тут же ее потушил. Я делал вид, что  обдумываю
ходы, и терял фигуру за фигурой.
   - Что с вами? - спросил он со смехом. - Что это с вами?
   Мы не доиграли партию - я сдался... и, повернув доску, принялся  заново
расставлять фигуры. Я даже не решался спросить,  жива  ли  еще  Ганна.  Мы
играли много часов кряду, не проронив ни слова, и только время от  времени
передвигали наши ящики из-под кока-колы в погоне за тенью, а это  значило,
что мы вновь и вновь попадали на раскаленный песок, с которого только  что
ушло солнце. Пот катил с нас градом, как  в  финской  бане;  мы  безмолвно
сидели, склонившись над моими дорожными кожаными шахматами, на которых,  к
сожалению, оставались следы от капелек пота.
   Пить было уже нечего.
   Почему я не спрашивал, жива ли еще  Ганна,  не  знаю;  может  быть,  из
страха узнать, что она погибла.
   Я подсчитал про себя, сколько ей теперь лет.
   Я не мог себе представить, как она выглядит.
   Уже к вечеру, перед тем как начало темнеть, прилетел наконец  обещанный
самолет - машина спортивного типа; она долго кружила над нами,  перед  тем
как  сбросить  парашюты  с  грузом:  три  мешка  и  два   ящика,   которые
приземлились в радиусе трехсот метров от нашего лагеря; мы  были  спасены:
Carta Blanca, Cerveza Mexicana - хорошее пиво; этого не  мог  не  признать
даже немец Герберт, когда мы стояли с консервными  банками  пива  в  руках
посреди пустыни - целое общество в бюстгальтерах и трусах да еще  на  фоне
заката, который я, кстати сказать, заснял своей камерой.
   Ночью мне снилась Ганна.
   Ганна - сестра милосердия и почему-то верхом на лошади!
   На третий день в нашем лагере сел наконец вертолет, чтобы увезти, слава
Богу, мамашу-аргентинку с ее двумя детьми и письма - он  ждал  целый  час,
пока мы их напишем.
   Герберт тут же написал в Дюссельдорф.
   Все сидели и писали.
   Писать было  просто  необходимо,  хотя  бы  для  того,  чтобы  люди  не
приставали с вопросами: "Разве у вас нет ни жены, ни матери, ни детей?"  Я
достал свою портативную машинку (фирмы "Гермес" - она и сегодня еще  полна
песка) и  вставил  лист  -  точнее,  два  листа  -  с  копиркой,  так  как
предполагал написать Вильямсу, отстукал  дату,  а  потом,  строчкой  ниже,
обращение:
   "My dear" [моя дорогая (англ.)].
   Итак,  я  писал  Айви.  Давно  уже  я  испытывал  потребность  во  всем
разобраться, поставить точки над "i". Наконец-то я обрел  необходимый  для
этого покой - покой бескрайней пустыни.
   "My dear".
   Чтобы сообщить, что я очутился в пустыне, в шестидесяти милях от  дорог
и жилья, много времени не потребовалось. Потом я добавил, что здесь  очень
жарко, что погода отличная, что я не ранен, ну ни царапинки, и так  далее,
и  даже  привел  для  наглядности  несколько  подробностей:  ящик   из-под
кока-колы, трусики, вертолет, знакомство с шахматистом, - но  всего  этого
еще было мало, чтобы получилось письмо. Что же еще  написать?  Голубоватые
горы вдали... Еще что? Вчера дали пива... Еще что? Не мог же  я  попросить
ее об услуге, скажем, отправить мои пленки, я прекрасно отдавал себе отчет
в том, что Айви, как всякую женщину, интересуют  только  мои  чувства,  на
худой конец, мои мысли, если уже нет чувства, а ход моих  мыслей  был  мне
совершенно ясен: я не женился на Ганне, которую любил,  так  почему  же  я
должен жениться на Айви? Но сформулировать это, не  обидев  ее,  оказалось
чертовски трудно, потому что она ведь ничего  не  знала  о  Ганне  и  была
хорошей бабой, но, увы, принадлежала к той категории  американок,  которые
считают, что каждый мужчина, с которым они спят,  должен  стать  мужем.  К
тому же Айви была замужем, уже не знаю, в который раз, и ее муж,  чиновник
в Вашингтоне, вовсе не собирался давать ей развод, потому что любил  Айви.
Догадывался ли он, почему Айви регулярно летала в Нью-Йорк, я не знаю. Она
говорила ему, что ходит к психоаналитику; она в самом деле к нему  ходила.
Так или иначе, ко мне он ни разу не заявлялся; и я никак  не  мог  понять,
почему Айви, у которой во всех других  вопросах  была  вполне  современная
точка зрения, хотела во что бы то ни стало превратить нашу связь  в  брак;
ведь и так последнее время у нас были одни только  скандалы,  скандалы  по
любому, самому пустячному, как мне  кажется,  поводу.  Скандал,  например,
из-за  машины  -  "студебекер"  или  "нэш"!  Стоило  мне  только  все  это
вспомнить, как пальцы так и забегали по клавишам, - более того,  мне  даже
пришлось поглядывать на часы, чтобы закончить письмо до того, как вертолет
пойдет на старт.
   Мотор уже завели.
   "Студебекер" понравился не мне, а Айви - вернее, его цвет (она считала,
что он красный, как томат, я - что он малиновый) отвечал ее  вкусу,  а  не
моему, ну а  технические  качества  машины  ее,  собственно  говоря,  мало
интересовали. Айви была манекенщицей, она выбирала платья в соответствии с
цветом машины, цвет машины - в соответствии с  цветом  губной  помады  или
наоборот, точно сказать не могу. Зато могу точно сказать, в чем  она  меня
вечно упрекала: у меня совсем нет вкуса и я не хочу на ней  жениться.  При
этом она, как я уже сказал, все же очень славная. Но мое намерение продать
ее "студебекер" она считала чудовищным и  очень  для  меня  типичным  -  я
совершенно не думаю о ее туалетах, которые сшиты специально для малинового
"студебекера" и без него ей не нужны, да, все это очень для меня  типично,
потому что я эгоист, жестокий человек, дикарь во всем, что касается вкуса,
изверг по отношению к женщине. Упреки эти я знаю наизусть  и  сыт  ими  по
горло. Что я не намерен жениться, это я ей говорил  достаточно  часто,  во
всяком случае, давал понять, а в последний раз и прямо сказал - как раз  в
аэропорту, когда нам пришлось три  часа  ждать  "суперконстэллейшн".  Айви
даже плакала, слушая, что я ей говорю. Но может быть, ей надо,  чтобы  это
было написано черным по белому. Ведь  если  бы  самолет  сгорел  при  этой
вынужденной посадке, ей бы все равно пришлось жить без меня, писал я ей (к
счастью, под копирку) весьма недвусмысленно,  чтобы,  как  я  рассчитывал,
избежать еще одной встречи и объяснения.
   Вертолет был готов к старту.
   У меня уже не хватило  времени  перечитывать  письмо,  я  только  успел
сунуть лист в конверт и сдать его. Потом я глядел, как стартует вертолет.
   Постепенно все мужчины обросли щетиной.
   Я тосковал по электричеству...
   В конце концов все это осточертело; собственно говоря, это было  просто
неслыханно, настоящий скандал; подумать  только,  всех  нас  -  сорок  два
пассажира и пять человек экипажа  -  до  сих  пор  не  вызволили  из  этой
пустыни. А ведь большинство летело по срочным делам.
   Как-то раз я все же спросил:
   - А она еще жива?
   - Кто? - спросил он.
   - Ганна, его жена.
   - А... - Вот и все, что я услышал в ответ.
   Он явно думал только  о  том,  каким  ходом  парировать  мою  атаку  (я
разыгрывал гамбит), да при этом снова засвистел - а свист его меня  и  так
раздражал, тихий свист без всякой мелодии, похожий  на  шипение  какого-то
клапана, совершенно непроизвольный, - и мне пришлось еще раз спросить:
   - Где же она теперь?
   - Не знаю, - ответил он.
   - Но она жива?
   - Я полагаю.
   - Ты этого точно не знаешь?
   - Нет, - сказал он, - но полагаю, что жива.
   И он повторил, как свое собственное эхо:
   - Полагаю, что жива.
   Наша партия в шахматы была для него куда важнее.
   - Быть может, все уже упущено, - сказал он после  длительной  паузы.  -
Быть может, все уже упущено.
   Это относилось к шахматам.
   - Она успела эмигрировать?
   - Да, - сказал он, - успела.
   - Когда?
   - В тридцать восьмом году, - сказал он, - в последнюю минуту.
   - Куда?
   - В Париж, - сказал он, - а потом, видимо, дальше, потому что два  года
спустя и мы вошли в Париж. Кстати, это были  лучшие  дни  моей  жизни!  До
того, как меня отправили на Кавказ. Sous les toits de Paris  [под  крышами
Парижа (фр.)].
   Больше мне спрашивать было нечего.
   - Знаешь, - сказал он, - мне кажется, если я сейчас не  рокируюсь,  мое
дело дрянь.
   Мы играли все с меньшей охотой.
   Как потом стало известно, восемь  вертолетов  американской  армии  трое
суток прождали у мексиканской границы разрешения властей вылететь за нами.
   Я чистил свою машинку. Герберт читал.
   Нам оставалось только одно - ждать.


   Что касается Ганны...
   Я ведь не мог жениться на Ганне; я был тогда, с 1933-го  по  1935  год,
ассистентом в Швейцарском политехническом институте, в Цюрихе, работал над
своей диссертацией ("О значении так называемого максвелловского демона") и
получал триста франков в месяц, о браке и речи  быть  не  могло,  хотя  бы
из-за материальных соображений, не говоря уже обо всем остальном. И  Ганна
меня ни разу не упрекнула в том, что мы тогда не поженились.  Я  ведь  был
готов. По сути, это сама Ганна не захотела тогда выйти за меня замуж.


   Решение  изменить  маршрут,  прервать  деловую  поездку  и  махнуть   в
Гватемалу только затем, чтобы повидаться с другом юности, - это решение  я
принял на новом аэродроме в Мехико, причем в  самую  последнюю  минуту;  я
стоял уже у барьера, начиналась посадка, я еще раз пожал руку  Герберту  и
попросил его передать от меня привет брату, если Иоахим меня еще помнит, и
снова по радио раздался обычный призыв:
   - Your attention, please!  Your  attention,  please!  [Прошу  внимания.
Прошу внимания! (англ.)]
   Лететь надо было снова на "суперконстэллейшн".
   - All passengers for Panama - Caracas - Pernambuco...  [все  пассажиры,
следующие рейсом Панама - Каракас - Пернамбуко... (англ.)]
   Мне было просто противно снова садиться в самолет, снова пристегиваться
ремнем; Герберт сказал:
   - Старик, тебе пора!
   Во всем, что касается  служебных  дел,  меня  считают  человеком  очень
добросовестным, чуть ли не педантичным; во всяком случае, мне никогда  еще
не случалось из прихоти затягивать деловую поездку,  а  тем  более  менять
маршрут, но час спустя я уже летел с Гербертом.
   - Ну, старик, - сказал он, - это ты здорово придумал!
   Сам не знаю, что на меня нашло.
   - Пусть теперь турбины  меня  подождут,  -  сказал  я,  -  мне  не  раз
приходилось ждать турбины, пусть теперь они меня подождут.
   Конечно, так рассуждать нелепо.
   Уже Кампече встретил нас зноем - солнце в мареве, липкий  воздух,  вонь
гниющих болот; а когда вытираешь пот с лица, то кажется, что  сам  воняешь
рыбой. Я не сказал ни слова.  В  конце  концов  перестаешь  вытирать  Пот,
сидишь с закрытыми глазами, дышишь, не разжимая губ, прислонившись головой
к стене и вытянув ноги. Герберт был  совершенно  уверен,  что  поезд  идет
каждый вторник -  так  по  крайней  мере  черным  по  белому  значилось  в
путеводителе, привезенном из Дюссельдорфа, но после  пяти  часов  ожидания
вдруг выяснилось, что мы приехали не во вторник, а в понедельник.
   Я не сказал ни слова.
   В гостинице есть хоть душ и полотенца, пахнущие, правда, камфарой, как,
впрочем, всегда в этих краях; а  когда  стоишь  под  ослизлой  от  сырости
занавеской, на тебя падают какие-то жуки  длиной  в  палец;  я  их  сперва
топил, но спустя некоторое время они вновь выползали из стока, и  в  конце
концов мне пришлось давить их пяткой, чтобы спокойно принять душ.
   Ночью мне снились эти жуки.
   Я решил бросить Герберта и улететь на следующий день назад - в  полдень
был самолет, а что до товарищества...
   Я снова почувствовал, что у меня есть желудок.
   Я лежал совершенно голый.
   Всю ночь стояла невыносимая вонь.
   Герберт тоже лежал совершенно голый.
   Кампече  как-никак  все  же   город,   населенный   пункт,   где   есть
электричество, так что можно побриться, есть телефон; но на всех  проводах
там сидят рядком грифы и ждут, пока не сдохнет с голоду собака, или  падет
осел, или зарежут лошадь, и тогда они слетают вниз... Мы подошли как раз в
тот момент, когда они рвали на  части  кучу  внутренностей  -  целая  стая
черно-фиолетовых птиц с кусками окровавленных кишок  в  клювах;  их  ничем
нельзя было спугнуть, даже машины они  не  боялись,  просто  перетаскивали
падаль подальше, не взлетая, а только перепрыгивая с места на место, и все
это - посреди базара.
   Герберт купил ананас.
   Я твердо решил, как  уже  сказал,  лететь  назад  в  Мехико.  Я  был  в
отчаянии. Почему я этого не сделал, не знаю.
   Вдруг оказалось, что уже полдень...
   Мы стояли на молу, где меньше воняло, зато  еще  больше  пекло  солнце,
потому что совсем не было тени, и ели  ананас;  нам  пришлось  наклониться
вперед - он был такой сочный, что с него просто текло, а потом перегнуться
через перила, чтобы сполоснуть липкие пальцы; теплая вода  тоже  оказалась
липкой,  но,  правда,  не  сладкой,  скорее  соленой,  и   пальцы   воняли
водорослями, мазутом, ракушками, какой-то гнилью, так что их пришлось  тут
же вытереть платком. Вдруг гул  мотора!  Я  стоял  оцепенев.  Мой  "ДС-4",
который должен был доставить меня в Мехико, пролетел  как  раз  над  нами,
потом круто повернул в открытое море и там растворился в раскаленном небе,
как в синей кислоте...
   Я не сказал ни слова.
   Не знаю, как прошел тот день.
   Но он прошел...
   Наш поезд (Кампече - Паленке - Коатцокоалкос) оказался лучше, чем можно
было ожидать: тепловоз и четыре вагона с кондиционированным воздухом -  мы
тут же забыли про жару, а вместе с ней и про нелепость этого путешествия.
   Помнит ли меня Иоахим?
   Поезд то и дело останавливался в ночи, почему - понять было невозможно,
нигде ни огонька, только далекие зарницы позволяли разглядеть, что  вокруг
джунгли и болота, мы видели вспышки сквозь сплетения черных деревьев,  наш
тепловоз гудел и гудел в темноту, а открыть окно, чтобы посмотреть, в  чем
дело, нельзя было. Потом мы вдруг  снова  трогались,  ехали  со  скоростью
тридцать километров в час, хотя колея шла по равнине  и  была  прямая  как
стрела. Все же мы были рады тому, что хоть как-то движемся вперед.
   Я вдруг спросил:
   - А почему они, собственно говоря, разошлись?
   - Не знаю, - сказал он, - она как будто стала коммунисткой.
   - Из-за этого?
   Он зевнул.
   - Не  знаю,  -  повторил  он.  -  Что-то  не  ладилось.  Я  никогда  не
расспрашивал.
   Когда поезд остановился в очередной раз,  я  подошел  к  двери  вагона,
чтобы выглянуть наружу. Меня  обдало  зноем,  про  который  мы  забыли,  и
сыростью; темень и тишина. Я опустился на подножку. Тишина и  зарницы.  На
прямой как стрела колее стоял буйвол - вот и все. Он стоял неподвижно, как
чучело, его ослепил прожектор нашего тепловоза. У меня сразу  же  выступил
пот на лбу и шее. А тепловоз все  гудел  и  гудел...  Вокруг  непроходимые
заросли - и только. Через несколько минут буйвол  (может,  это  был  и  не
буйвол) вышел из полосы света; потом я услышал шорохи  в  зарослях,  хруст
веток, топот, всплеск воды, которой не было видно в темноте.
   Мы снова тро