бленной и тоже моя возлюбленная.
   Не знаю, что я говорил.
   Ее рука, лежавшая на столе (я теперь обращался, так сказать,  только  к
ее руке), была какой-то особенной:  маленькая,  словно  рука  ребенка,  но
притом куда более  старая,  чем  сама  Ганна,  нервная  и  все  же  вялая,
уродливая, - собственно говоря, и не рука вовсе, а  какая-то  бесформенная
лапка, пухлая и вместе с  тем  костлявая,  увядшая,  словно  восковая,  но
обсыпанная мелкими веснушками; впрочем, пожалуй, и не уродливая, наоборот,
даже чем-то привлекательная, но совсем чужая, что-то в ней  было  ужасное,
печальное, незрячее; я говорил и говорил не  переставая,  потом  умолк;  я
пытался представить себе руку Сабет, но безуспешно, я видел только ту, что
лежала на столе рядом с пепельницей, - кусок человеческого мяса с голубыми
жилками,  просвечивающими  сквозь  кожу,  похожую  на  измятую  папиросную
бумагу, столь же тоненькую и вместе с тем глянцевитую.
   Я сам смертельно устал.
   - Собственно, она еще ребенок, - сказала Ганна. - Или ты  думаешь,  что
она уже была близка с кем-нибудь?
   Я поглядел Ганне в глаза.
   - Да я совсем не страшусь  этого,  -  говорит  Ганна,  -  нисколько  не
страшусь.
   Вдруг она стала убирать со стола.
   Я ей помогал.
   Что же касается статистики, так Ганна и слышать о ней не хотела, потому
что верит в судьбу, я  это  сразу  заметил,  хотя  открыто  она  этого  не
высказывала. Все женщины имеют склонность к суеверию, но Ганна ведь широко
образованный человек; поэтому я был удивлен. Она говорит о мифах, как  мы,
люди техники, говорим,  например,  о  законах  термодинамики,  то  есть  о
законах  физики,  которые  постоянно  подтверждаются  опытом,  -   говорит
совершенно будничным  тоном,  не  испытывая  никакого  удивления.  Эдип  и
сфинкс,  по-детски  наивно  изображенные  на  черепке  вазы,  Эринии,  или
Эвмениды, или как они там еще называются, - все это для нее реальность;  и
ей кажется вполне  уместным  ссылаться  на  мифологию  в  самом  серьезном
разговоре. Не говоря уже о том, что я не силен в мифологии да и  вообще  в
беллетристике, мне не хотелось с ней спорить: у нас  и  без  того  хватало
насущных забот.
   5/VI мне надо быть в Париже.
   7/VI - в Нью-Йорке.
   10/VI (как крайний срок) - в Венесуэле.
   Ганна работает в институте археологии, там они все время имеют  дело  с
богами, твердил я себе, на всех нас, инженерах,  небось  тоже  чувствуется
профессиональная деформация личности, хотя мы за собой этого не  замечаем.
Но я не смог сдержать смех, когда Ганна ссылалась на богов.
   - Ну что ты все со своими богами!
   Она тут же умолкла.
   - Я никогда бы не уехал, - говорю я,  -  если  бы  не  было  ясно,  что
девочка спасена, уж можешь мне поверить.
   Казалось,  Ганна  меня  понимает;  она  мыла  посуду,  пока  я  вкратце
рассказывал ей о моих служебных  обязательствах  и  вытирал  чашки  -  как
двадцать лет назад, заметил я, вернее, двадцать один год.
   - Ты считаешь?
   - А ты нет?
   Каким образом у Ганны получилось двадцать один год, а не двадцать, я не
знаю, но я решил придерживаться ее числа, чтобы она  меня  всякий  раз  не
поправляла.
   - Уютная кухня, - говорю я.
   И вдруг снова ее вопрос:
   - Ты потом встречался с Иоахимом?
   Когда-нибудь мне, конечно, придется сказать  ей,  что  Иоахим  ушел  из
жизни, но только не сегодня, думал я, не в первый же вечер.
   Я заговорил о другом.
   Наши ужины тогда, в ее комнатке.
   - Ты помнишь фрау Оппикофер?
   - Что это ты ее вспомнил? - спрашивает она.
   - Да просто так, - говорю я.  -  Помнишь,  как  она  стучала  в  стенку
щеткой, когда я засиживался у тебя позже десяти...
   Наша посуда была вымыта и вытерта.
   - Вальтер, - спрашивает она, - хочешь кофе?
   Воспоминания всегда смешны.
   - Да, - говорю я, - через двадцать лет над этим можно посмеяться.
   Ганна поставила кипятить воду.
   - Вальтер, - повторяет она, - я тебя спрашиваю, ты будешь пить кофе?
   Она не хотела вспоминать старое.
   - Да, - говорю, - с удовольствием.
   Не могу понять, почему она считает,  что  ее  жизнь  не  удалась.  Если
человеку удается прожить примерно так, как он когда-то себе  наметил,  то,
по-моему, это уже здорово. Я восхищаюсь Ганной. Я никогда не думал, честно
говоря, что филология и история искусств могут  прокормить  человека.  При
этом  нельзя  сказать,  что  Ганна  не  женственна.  Ей   к   лицу   иметь
специальность. Еще когда она была женой Иоахима, она,  видимо,  все  время
работала, занималась переводами и тому подобным,  а  уж  в  эмиграции  тем
более. В Париже, после разрыва с Иоахимом, она поступила  в  издательство.
Когда пришли немцы, она бежала в Англию и там сама  зарабатывала  себе  на
жизнь и содержала своего ребенка. Иоахим был  тогда  военным  врачом,  его
отправили в Россию, и он, конечно, не смог  ей  помогать.  Ганна  работала
немецким  диктором  Би-би-си.  И  теперь  еще  она  английская  подданная.
Господин Пипер, как мне кажется, обязан ей жизнью; Ганна  вышла  за  него,
когда он был еще  в  лагере  (насколько  я  мог  понять),  недолго  думая,
руководствуясь главным образом своей давней любовью к коммунистам. Жизнь с
господином Пипером принесла одни разочарования, потому что он оказался  не
коммунистом, а скорее оппортунистом.  Как  говорит  Ганна,  его  бездумная
ортодоксальность может довести его до предательства. Ганна только смеется:
вот они, мужчины! Он  готов  следовать  любой  установке,  лишь  бы  иметь
возможность снимать свои фильмы. В июне 1953 года Ганна ушла от  него.  Он
даже не замечает, что, проповедуя что-то сегодня, он отрекается  от  того,
что говорил вчера,  и  наоборот:  он  полностью  утратил  непосредственное
эмоциональное  отношение  к  действительности.  Ганна   неохотно   о   нем
рассказывает, но  чем  меньше  меня  это  интересует,  тем  подробнее  она
почему-то говорит. Ганна находит, что та позиция, которую Пипер  занял  по
отношению к жизни, недостойна, однако весьма типична для  целой  категории
мужчин: они совершенно слепы, уверяет Ганна,  лишены  всякого  контакта  с
миром. Прежде у него было хоть чувство юмора, теперь он способен  смеяться
только над Западом. Ганна его ни в чем не упрекает; собственно говоря, она
просто смеется над собой - вернее, над своей любовью к мужчинам.
   - Почему ты считаешь, что твоя жизнь не удалась? - говорю я. - Ты  себе
это просто внушаешь, Ганна.
   Меня она тоже считает слепым.
   - Я вижу то, что есть, -  говорю  я,  -  твою  квартиру,  твою  научную
работу, твою дочь. Ты должна за это благодарить Бога!
   - Почему Бога?
   Ганна такая же, как прежде: она точно знает, что другой хочет  сказать.
Как она придирается к словам! Будто дело в словах.  Даже  когда  пытаешься
сказать что-то вполне серьезно,  она  вдруг  возьмет  да  и  придерется  к
какому-нибудь слову.
   - Вальтер, с каких это пор ты веришь в Бога?
   - Послушай, - говорю я, - свари-ка кофе.
   Ганна точно знала, что мне до Бога нет никакого  дела,  и,  когда  я  в
конце концов это признал, выяснилось, что Ганна просто шутила.
   - Почему ты решил, - спрашивает она, - что я  религиозна?  Ты  думаешь,
что женщине в период климакса ничего другого не остается?
   Я сам стал варить кофе.
   Я не мог себе представить, как  все  будет,  когда  Сабет  вернется  из
больницы; Сабет, Ганна и я под одной крышей, например в этой кухне; Ганна,
которая  будет  замечать,  что  я  все  время  сдерживаю  себя,  чтобы  не
поцеловать ее девочку или хотя бы не обнять за плечи; Сабет, которая вдруг
наверняка заметит, что я, собственно  (словно  обманщик,  который  снял  с
пальца обручальное кольцо),  связан  с  ее  мамой,  принадлежу  к  другому
поколению, хотя и обнимаю ее, Сабет, за плечи.
   - Только она не должна идти в стюардессы, - говорю я, - я  уже  пытался
ее отговорить.
   - Почему?
   - Да потому, что об этом и речи быть не может, - говорю  я,  -  это  не
занятие для такой девочки, как Сабет, она ведь не такая, как все...
   Кофе был готов.
   - Почему бы ей не стать стюардессой?
   При этом я знал, что и Ганна, как мать, отнюдь не была  в  восторге  от
этой ребяческой фантазии; она возражала мне  исключительно  из  упрямства,
чтобы показать, что меня это не касается:
   - Вальтер, это ей решать!
   Потом она мне сказала:
   - Вальтер, это не твоя дочь.
   - Я знаю.
   С самого начала я боялся той минуты, когда придется сесть,  потому  что
все дела окажутся переделанными; и вот эта минута настала.
   - Ну, - говорит она, - я тебя слушаю!
   Это получилось легче, чем я ожидал, почти буднично.
   - Расскажи мне, - говорит она, - что у вас было?
   Меня поразило ее спокойствие.
   - Ты можешь себе представить мой испуг, - говорит она, - когда я, придя
в больницу, вдруг увидела тебя: ты сидел и спал...
   Голос ее не дрогнул.
   В каком-то смысле дальше все пошло так, будто не было этих двадцати лет
между нами, точнее, будто все это время мы, несмотря на  разлуку,  провели
вместе. Мы, конечно, многого не знали друг про друга, но все это были вещи
внешние, о них и говорить не стоило -  карьера  и  тому  подобное.  Что  я
должен был сказать? Ганна ждала.
   - Тебе положить сахару? - спрашивает она.
   Я говорил о моей профессии.
   - Почему ты путешествовал с Эльсбет? - спрашивает она.
   Ганна - женщина, но она  совсем  другая,  чем  Айви  и  все  остальные,
которых я знал, тут и сравнивать нельзя. И не такая, как Сабет, хотя Сабет
во многом на нее похожа. Ганна куда более своя. Она посмотрела на меня без
всякой вражды. Я даже удивился.
   - Ты ее любишь? - спрашивает она.
   Я пил кофе.
   - Когда ты узнал, что я ее мать? - спрашивает она.
   Я пил кофе.
   - Ты еще не знаешь, - говорю я, - что Иоахим умер...
   Я ведь решил этого не говорить.
   - Умер? - спрашивает она. - Когда?
   Я поддался какому-то порыву, теперь  отступать  было  уже  поздно;  мне
пришлось рассказать - надо же, именно в первый вечер! -  всю  историю  про
поездку в Гватемалу; Ганна хотела знать все, что я сам знаю, про  Иоахима:
и про его возвращение из России, и про его жизнь на плантации - с  момента
их разрыва она ничего о нем не слышала. Завершая  рассказ,  я  все  же  не
сказал, что Иоахим повесился, а  соврал:  angina  pectoris  [грудная  жаба
(лат.)]. Я был поражен, как хорошо она держится.
   - Ты рассказал это Эльсбет? - спрашивает она.
   Мы бесконечно долго молчим.
   Она снова подсунула  руку  под  роговые  очки  и  сжимала  лицо,  будто
боялась, что оно рассыплется; я казался себе извергом.
   - Ты-то здесь чем виноват! - говорит она.
   Ганна не плакала, и от этого было только еще тяжелей; она встала.
   - Да, - говорит она, - пойдем спать.
   Было уже около двенадцати - так мне, во всяком случае,  представлялось,
ведь у меня теперь не было моих  часов,  -  но  и  помимо  этого  возникло
ощущение, что время остановилось.
   - Ты будешь спать в комнате Эльсбет.
   Мы стояли в ее комнате.
   - Ганна, скажи мне правду: Иоахим ее отец?
   - Да, - говорит она, - да!
   В ту секунду я испытал облегчение - у меня не было  основания  считать,
что Ганна лжет,  -  и  тогда  думал  (о  будущем  все  равно  думать  было
невозможно): самое главное, что девочке вовремя ввели  сыворотку,  что  ее
спасли!
   Я протянул Ганне руку.
   Так мы стояли,  до  того  усталые,  что  едва  держались  на  ногах,  -
по-моему, Ганна тоже; собственно говоря, мы уже попрощались,  когда  Ганна
вдруг еще раз спросила:
   - Вальтер, что у тебя было с Эльсбет?
   Я был уверен, что она сама знает.
   - Ну, - говорит она, - скажи!
   Не знаю, что я ответил.
   - Скажи, да или нет! - настаивает она.
   Что сказано, то сказано.
   Ганна еще улыбалась, словно она не слышала моего  ответа;  я  испытывал
облегчение оттого, что наконец все было сказано, я стал как будто  бодрее,
во всяком случае у меня немного отлегло от души.
   - Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
   Я предпочел бы спать на  полу,  но  Ганна  настояла  на  том,  чтобы  я
отдохнул как следует. Постель уже была постлана - хрустящие простыни,  все
приготовлено для дочери, которая полгода пробыла на чужбине: на подушке  -
новая пижама, Ганна ее унесла; на ночном столике - цветы  и  шоколад,  это
осталось.
   - Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
   - Тебе ничего не нужно? - спрашивает она. - Мыло вот здесь.
   - Я не мог знать... - говорю я.
   - Вальтер, - говорит она, - нам надо спать.
   Она не сердилась, как мне показалось, она даже еще  раз  протянула  мне
руку. Она нервничала, вот и все. Она торопилась уйти. Я  слышал,  что  она
пошла на кухню, где все уже было давно убрано.
   - Я могу тебе помочь?
   - Нет, - говорит она, - спи!
   Комната Сабет: небольшая, но милая, и здесь тоже  много  книг,  вид  на
Ликабетт; я еще долго стоял у открытого окна.
   У меня не было пижамы.
   Шарить по чужим комнатам, все там рассматривать, обнюхивать - это не  в
моем вкусе, но фотография стояла на видном месте - на книжной полке; и,  в
конце концов, я ведь сам знал Иоахима, ее отца, поэтому  я  позволил  себе
снять эту фотографию с полки.
   Снимок был сделан в 1936 году в Цюрихе.
   Собственно говоря, я решил лечь в постель и больше ни о чем не  думать,
но у меня не было пижамы, как я уже сказал, а только грязная рубашка.
   Наконец Ганна ушла в свою комнату.
   Было, наверно, уже около двух часов ночи, я примостился на краю  чистой
постели в той позе, в которой  бездомные  бродяги  сидят  на  скамейках  в
городских садах, - склонившись вперед, они спят сидя, словно эмбрионы (мне
это сравнение всегда приходит на ум, когда я их вижу), но я не спал.
   Я пошел мыться.
   Я постучал даже раз в стенку.
   Ганна делала вид, будто спит.
   Ганна не хотела со мной говорить; она сказала мне в тот вечер -  уж  не
помню, в связи с чем, - чтобы я замолчал: "Все  становится  таким  мелким,
когда ты об этом говоришь!"
   Быть может, Ганна и в самом деле спала.
   Ее письма из Америки - я имею в виду письма Сабет -  лежали  на  столе,
целая стопка, с печатью из Йеля; потом одно письмо из Гавра и  открытки  с
видами из Италии; я прочел одну-единственную, потому что она упала на пол:
привет из Ассизи (обо мне  упоминания  не  было),  тысяча  поцелуев  маме,
крепко обнимаю.
   Я выкурил еще сигарету.
   Потом я попытался выстирать рубашку.
   Не знаю, почему я решил, что все уже позади, во всяком случае худшее, и
почему я думал, что Ганна в самом деле спит.
   Я стирал, стараясь делать как можно меньше шума.
   Не буду  отрицать,  что  на  какие-то  минуты  я  просто  забывал,  что
произошло, - вернее, все случившееся казалось мне сном, вроде того,  когда
снится, что ты приговорен к смерти, но знаешь, что этого  не  может  быть,
что надо только проснуться...
   Я повесил свою мокрую рубашку на окно.
   Я разглядывал лицо Иоахима, приятное мужское лицо, но сходства с  Сабет
я не находил.
   - Ганна, - крикнул я, - ты спишь?
   Ответа не последовало.
   Я замерз, потому что был без рубашки, но мне почему-то не  приходило  в
голову взять ее халат, который висел на двери, я его видел.
   Вообще все ее девчоночьи вещи!
   Ее флейта на книжной полке...
   Я потушил свет.
   Видимо, Ганна довольно  долго  плакала,  уткнувшись  лицом  в  подушку,
прежде чем оказалась не в силах сдержать рыдания,  -  я  испугался,  когда
услышал ее плач; моя первая мысль - она соврала, я отец Сабет. Она  рыдала
все громче, и наконец я подошел к ее двери и постучал.
   - Ганна, - говорю, - это я.
   Она закрыла дверь на задвижку.
   Я стоял и слушал ее всхлипывания; тщетно я умолял ее  выйти  и  сказать
мне, в чем дело, - в ответ раздавались только всхлипывания, то  тихие,  то
снова  громкие,  и  конца  этому  не  было,  а  когда  наступала   тишина,
становилось еще страшней, я прикладывал ухо к  двери  и  не  знал,  что  и
думать, часто у нее просто пропадал  голос,  я  с  трудом  улавливал  чуть
слышное стенание и даже испытывал  некоторое  облегчение,  когда  до  меня
снова доносились ее всхлипывания.
   У меня не было перочинного ножа и вообще ничего подходящего.
   - Ганна, - говорю я, - открой!
   Когда мне удалось с помощью кочерги  приоткрыть  наконец  дверь,  Ганна
навалилась на нее всем телом, она даже закричала, когда  меня  увидела.  Я
стоял полуголый, может быть, она закричала поэтому. Конечно, мне  было  ее
жалко и я не стал силой открывать дверь.
   - Ганна, - говорю, - это я!
   Она хотела быть одна.


   Сутки назад (мне это показалось воспоминанием юности) мы с Сабет сидели
еще в Акрокоринфе, ожидая восхода солнца. Этого я никогда  не  забуду.  Мы
приехали из Патраса и сошли в Коринфе, чтобы осмотреть развалины  храма  с
его знаменитыми семью колоннами,  а  потом  пошли  ужинать  в  придорожную
гостиницу, расположенную поблизости.  Ведь  Коринф,  вообще-то  говоря,  -
жалкий городишко, совсем деревня. Когда выяснилось, что  в  гостинице  нет
свободных номеров, было уже поздно, сгущались сумерки; тогда  я  предложил
Сабет идти пешком дальше, прямо в ночь, спать где-нибудь под  смоковницей,
и она сочла эту идею  гениальной.  Собственно  говоря,  я  предложил  идти
дальше скорее в шутку,  но  раз  Сабет  пришла  от  этого  в  восторг,  мы
отправились в путь прямо по полю, чтобы найти подходящее дерево.  Потом  -
дикий лай собак, охранявших стадо,  топот  овечьих  копыт;  судя  по  лаю,
собаки были лютые, и на тех холмах, куда они  нас  загнали,  уже  не  было
смоковниц, там рос только чертополох да гулял ветер. О том, чтобы спать, и
речи быть не могло! Я и не предполагал, что ночь в Греции может быть такой
холодной, - а ведь это была к тому же июньская ночь! Мы  шли  по  тропинке
среди скал,  не  имея  понятия,  куда  она  нас  приведет;  тропинка  была
каменистая, пыльная  и  в  лунном  свете  казалась  совсем  белой.  "Будто
гипсовая", - сказал я; Сабет сказала:  "Словно  заснеженная!"  Наконец  мы
сговорились: словно залитая  простоквашей.  А  над  нами  нависали  черные
скалы. "Как уголь", - сказал я,  но  Сабет  снова  нашла  какое-то  другое
сравнение, и так мы развлекались, забираясь все выше и выше.
   Крики осла в ночи. "Будто настраивают виолончель", - говорит  Сабет,  а
по-моему - как скрип тормозов! Кроме  этого,  ни  звука,  мертвая  тишина.
Собаки тоже умолкли, как  только  перестали  слышать  шаги.  Белые  домики
Коринфа как рассыпанные куски рафинада. Ищу другое  сравнение  только  для
того, чтобы продолжать игру. "Последний черный кипарис как восклицательный
знак!" - говорит Сабет; я спорю: у восклицательных  знаков  тонкий  кончик
внизу, а не наверху.  Всю  ночь  мы  бродили  и  не  встретили  ни  одного
человека. Вдруг заблеяла коза, и мы испугались, а потом опять  тишина  над
черными, пахнущими мятой склонами. Тишина, в которой слышны удары  сердца.
Жажда. Только шелест ветра в сухой траве. "Как будто рвут шелк", - говорит
Сабет. Мне пришлось долго искать  сравнение.  Часто  я  вообще  ничего  не
находил, и тогда Сабет, по правилам игры, получала очко. Ей  почти  всегда
что-нибудь да приходило в голову. Башни и зубцы средневековой  крепости  -
как декорация в опере! Мы минуем  одни  ворота,  затем  другие,  нигде  не
журчит вода; мы вслушиваемся  в  эхо  наших  шагов,  отлетающее  от  стены
турецкого бастиона. Но стоит нам остановиться, как снова возникает мертвая
тишина. "Наши длинные тени как вырезанные ножницами  силуэты",  -  говорит
Сабет. Мы вели  счет,  кто  первый  наберет  двадцать  одно  очко,  как  в
пинг-понге, потом снова начинали с нуля, и так  до  тех  пор,  пока  вдруг
среди ночи не оказались на вершине горы. Наша комета уже скрылась. Вдалеке
мерцало море. "Как оцинкованная жесть", - сказал я, а Сабет  сказала,  что
ей холодно, но что все же это была  великолепная  идея  -  не  ночевать  в
гостинице. Впервые в своей жизни она проводила ночь вот так, на  воле.  Мы
ждали восхода солнца, я обнял Сабет, чтобы ее согреть, и  чувствовал,  как
она дрожит, ведь п