лько  прическа.  Она  вытащила  из  заднего
кармана черных джинсов свою зеленую расческу и  принялась  рассказывать  -
вернее, не рассказывать, а просто так говорить:
   - He's teaching in Yale [он преподает в Йельском университете (англ.)].
   Заколку она зажала в зубах.
   - А второго, - сказала она, не выпуская заколки изо  рта  и  расчесывая
волосы, - ты видел.
   Должно быть, она имела в виду того молодого человека, с которым  играла
в пинг-понг.
   - Он хочет на мне жениться, но это была с моей стороны ошибка,  он  мне
совсем не нравится.
   Потом ей понадобилась заколка, она вынула ее изо рта, но рот так  и  не
закрыла и, не произнеся больше ни слова, собрала волосы в  конский  хвост.
Потом продула расческу, бросила взгляд на Тиволи и поднялась.
   - Пошли? - спросила она.
   По правде говоря, и мне не хотелось здесь  дольше  сидеть,  а  хотелось
встать, взять ботинки, надеть их -  конечно,  сперва  носки,  а  потом  уж
ботинки - и уйти.
   - Ты считаешь, что я плохая?
   Я ничего не считал.
   - Вальтер! - сказала она.
   Я взял себя в руки.
   - It's o'key, - сказал я, - it's o'key.
   Потом мы пошли пешком назад по Аппиевой дороге. Мы уже сидели в машине,
когда Сабет снова заговорила об этом ("Ты считаешь, что я плохая?") и  все
допытывалась, о чем я думаю, но я вставил ключ, чтобы завести мотор.
   - Брось, не будем об этом говорить.
   Мне хотелось ехать. Но мы не тронулись с  места,  и  Сабет  говорила  о
своем папе, о разводе родителей, о войне, о маме, об эмиграции, о Гитлере,
о России.
   - Мы даже не знаем, - сказала она, - жив ли папа.
   Я снова заглушил мотор.
   - Путеводитель у тебя? - спросила она.
   Сабет изучала карту.
   - Вот Порто-Сан-Себастьяно, тут нам надо свернуть направо, и мы попадем
в Сан-Джованни.
   Я снова включил мотор.
   - Я знал его, - сказал я.
   - Папу?
   - Да, Иоахима, - сказал я.
   Потом я поехал, как мне было приказано:  до  Порто-Сан-Себастьяно,  там
свернул направо, и вскоре мы очутились перед очередной базиликой.
   И мы пошли ее осматривать.
   Быть может, я трус. Я не решался больше сказать что-нибудь  об  Иоахиме
или задать вопрос. Про себя я производил расчеты  (хотя  и  болтал  в  это
время, как мне кажется, больше обычного), без конца пересчитывал, пока все
не сошлось, как я хотел: Сабет могла быть только дочкой Иоахима! Как я это
высчитал, не знаю; я все подбирал даты, пока расчет  и  в  самом  деле  не
оказался правильным, сам по себе расчет. В пиццерии, когда Сабет вышла,  я
насладился тем, что еще раз письменно проверил расчет - все снова сошлось:
дело в том, что даты (сообщение Ганны, что она ждет ребенка, и мой  отъезд
в Багдад) я подобрал таким образом, чтобы все непременно  сошлось.  Точным
было только одно - число, день рождения Сабет, а остальное мне  подсказала
арифметика. Но все же камень с души свалился. Сабет, я знаю, считала,  что
в тот вечер я был особенно в ударе, на редкость остроумен. До полуночи  мы
сидели в этой живописной пиццерии между Пантеоном и  пьяццо  Колонна,  где
уличные гитаристы и певцы,  обойдя  рестораны  для  иностранных  туристов,
пировали на собранные деньги - ели пиццу и пили стаканами кьянти. Я угощал
их всех вином, и настроение все поднималось.
   - Вальтер, - сказала она, - до чего же здорово!
   Мы возвращались в нашу гостиницу (виа  Венето)  в  чудном  расположении
духа - не пьяные, но навеселе - и  острили  наперебой.  Так  мы  дошли  до
гостиницы: перед нами распахнули большую стеклянную  дверь;  в  вестибюле,
украшенном лепниной, нам тут же протянули ключи от наших  номеров;  к  нам
обратились в соответствии с записью в регистрационной книге:
   - Mister Faber, miss Faber,  good  night  [мистер  Фабер,  мисс  Фабер,
доброй ночи (англ.)].
   Не знаю, как долго стоял я в своем  номере,  не  задергивая  занавесок;
типичный номер шикарной гостиницы - чрезмерно велик и чрезмерно  высок.  Я
стоял, не раздеваясь, словно робот, который  получил  электронный  приказ:
"Умывайся!" - но не срабатывает.
   - Сабет, - спросил я, - что случилось?
   Она остановилась в дверях моей комнаты, она вошла без стука.
   - Скажи, в чем дело?
   Она была босиком, в желтой пижаме и накинутом на плечи черном пальто  с
капюшоном; заходить ко мне она не собиралась,  а  просто  хотела  еще  раз
пожелать спокойной ночи. Я увидел, что у нее заплаканные глаза.
   - С чего ты взяла, что я тебя больше не люблю? -  спросил  я.  -  Из-за
этого Гарди, или как его там зовут?
   И вдруг Сабет зарыдала...
   Потом она притихла. Я укрыл ее, потому что окно было распахнуто, а ночь
прохладная; Сабет пригрелась,  как  будто  успокоилась  и  крепко  уснула,
несмотря на уличный шум, несмотря на  ее  боязнь,  что  я  уйду.  Наверно,
поблизости был перекресток: мотоциклы ревели на холостом ходу, а потом  со
скрежетом выжимали сцепление, но ужаснее всего была какая-то "альфа-ромео"
- уже в который раз она с визгом тормозила у светофора, а затем на  полном
газу, как на гонках, срывалась с места, ее вой гулко отдавался  в  пролете
пустой улицы. Время от времени били куранты на одной из  римских  церквей.
Тишина длилась не долее трех минут, и снова вопль сирены, скрип  тормозов,
визг шин, трущихся об асфальт, скрежет сцепления, с холостого хода  полный
газ, все это совершенно бессмысленно, какое-то мальчишество, и  вот  опять
дребезжание металла затормозившей машины - словно и в самом деле это  была
все та же "альфа-ромео", которая всю ночь носилась вокруг нас.  Спать  уже
совсем не хотелось. Я лежал рядом с ней, не скинув даже  пыльных  ботинок,
не развязав галстука;  я  боялся  пошевельнуться,  потому  что  ее  голова
покоилась на моем  плече.  По  занавескам  скользил  блик  от  качающегося
фонаря. Я лежал, словно распятый, боялся  пошевельнуться;  спящая  девочка
положила мне руку на грудь - вернее, на галстук, и он оттягивал мне шею. Я
слушал, как били куранты час за часом, а Сабет спала -  черный  комочек  с
горячим дыханием и теплыми волосами, и я был не в силах думать о  будущем.
И снова "альфа-ромео": вопль сирены, скрип тормозов, визг шин, трущихся об
асфальт, скрежет сцепления и полный газ с холостого хода.
   В чем же моя вина? Я встретил ее на теплоходе, когда распределяли места
в ресторане, я стоял в очереди за девушкой с болтающимся конским  хвостом.
И почему-то обратил на нее внимание.
   Я заговорил с ней, как обычно заговаривают друг с другом  пассажиры  на
теплоходах. Я за ней не бегал, не рисовался перед ней - напротив,  говорил
с ней просто и даже более откровенно, чем обычно, в  частности  не  скрыл,
что я убежденный холостяк. Потом я предложил ей выйти за меня замуж,  хотя
не был в нее влюблен; мы  оба  сразу  поняли,  что  все  это  глупости,  и
расстались. Зачем только я искал с ней встречи в Париже! Мы вместе пошли в
оперу, потом съели мороженое, и я,  не  задерживая,  отвез  ее  в  дешевую
гостиницу у Сен-Жермен, где она остановилась, и  предложил  ей,  поскольку
Вильямс предоставил мне на две недели свой "ситроен", ехать автостопом  со
мной. В Авиньоне, где нужно было переночевать, мы остановились, конечно, в
одной   гостинице,   но   на   разных   этажах   (любое   другое   решение
свидетельствовало бы о намерениях, которых у меня не было и в  помине).  Я
никогда не думал, что случится то, что случилось. Я все помню очень точно.
Это была ночь лунного затмения (13/V) - оно поразило меня  неожиданностью;
в тот день я газет не читал, и мы  никак  не  были  подготовлены  к  этому
событию. Я сказал: "Что это такое  с  луной?"  Мы  поужинали  на  открытой
веранде; было около десяти часов вечера, время ложиться  спать,  поскольку
мы хотели выехать рано утром. То обстоятельство, что  три  небесных  тела:
Солнце,  Земля  и  Луна  -  случайно  оказались  на  одной  прямой,   что,
естественно, привело к затмению  Луны,  почему-то  нарушило  мой  душевный
покой, будто я не знал, что такое затмение, - как только я заметил круглую
тень Земли, прикрывавшую лунный диск, я поспешно заплатил за  кофе,  и  мы
пошли рука об руку на набережную Роны, чтобы битый час рука об руку стоять
у парапета и наблюдать это столь простое физическое  явление.  Я  объяснил
Сабет,  почему  Луна,  полностью  покрытая  земной  тенью,  все  же  четко
виднеется на темном небе (тогда как в новолуние диск не виден)  и  кажется
даже объемней, чем обычно. Не сияющий круг, как всегда, словно шар, словно
мяч, словно угасшее светило, словно огромный оранжевый сгусток  остывающей
магмы в глубинах Вселенной. Не помню, что я говорил в тот час. Сабет тогда
впервые поняла (это я помню), что я всерьез принимаю  то,  что  происходит
между нами, и поцеловала меня, как никогда прежде. Однако  затмение  было,
пожалуй, тягостным зрелищем: огромный сгусток материи,  который  плывет  -
вернее, несется - в пустоте, вызывал зримый образ  того,  как  мы,  земной
шар, тоже плывем - вернее,  несемся  -  во  мраке  Вселенной.  Кажется,  я
говорил о жизни и смерти в общем виде; и мы оба были  взволнованы,  потому
что еще никогда не видели такого полного затмения Луны, даже я не видел; и
впервые у меня возникло тревожное чувство, что девушка, которую я  до  сих
пор считал ребенком, в меня влюблена. Во всяком случае, в ту  ночь,  когда
мы вернулись в гостиницу, простояв на набережной Роны до тех пор, пока  не
начали дрожать от холода, она сама пришла ко мне в номер.


   Потом встреча с Ганной.
   (3.VI в Афинах.)
   Я узнал ее еще до того, как проснулся.  Она  разговаривала  со  старшей
сестрой. Я знал, где нахожусь, и хотел спросить, сделана ли уже  операция,
- но я спал совершенно изможденный, мне мучительно хотелось пить, но я  не
мог произнести ни  слова;  при  этом  я  слышал  ее  голос,  она  говорила
по-гречески. Мне принесли чай, но я был не в состоянии его пить; я спал, я
все слышал и знал, что сплю, и знал еще вот  что:  когда  проснусь,  увижу
Ганну.
   Вдруг возникла тишина...
   Ужас при мысли, что девочка умерла.
   Я открыл глаза: белая комната, видимо лаборатория, дама, которая  стоит
у окна и думает, что я сплю  и  не  вижу  ее.  Седые  волосы,  впечатление
хрупкости; она стоит, засунув обе руки в карманы жакета, и ждет,  глядя  в
окно. Кроме нас, в комнате никого нет. Чужая. Лица ее я  не  вижу,  только
затылок, коротко подстриженные  волосы.  Время  от  времени  она  вынимает
носовой платок, чтобы высморкаться, и тут  же  прячет  его  в  карман  или
нервно комкает в руке. Никаких других движений, она словно застыла: на ней
очки в черной роговой оправе, по  облику  она  похожа  на  врача,  или  на
адвоката, или на кого-то в этом роде.  Она  плачет.  Вдруг  она  подсунула
пальцы под очки и стиснула лицо. Так она простояла довольно  долго.  Потом
ей снова понадобились обе руки, чтобы развернуть  мокрый  платок,  который
она тут же засунула в карман, и вновь принялась ждать, уставясь в окно,  в
котором ничего не было видно, кроме планок  спущенных  жалюзи.  Худенькая,
спортивная фигура, прямо-таки девичья, если бы  не  волосы,  почти  совсем
седые. Потом она еще раз вынула платок, чтобы протереть очки, и  я  увидел
наконец ее лицо без очков. Смуглое лицо - если бы не  голубые  глаза,  его
можно было бы принять за лицо старого индейца.
   Я притворился, что сплю.
   Ганна с седыми волосами!
   Видимо, я и в самом деле снова заснул, то ли на  полминуты,  то  ли  на
полчаса, но вдруг моя голова, прислоненная  к  стене,  качнулась  вбок,  я
испугался - и Ганна увидела, что я проснулся. Она  не  сказала  ни  слова,
только глядела на меня. Теперь она  сидела  в  кресле,  нога  на  ногу,  и
курила, подперев голову рукой.
   - Как там? - спросил я.
   Ганна молча докурила, потом сказала:
   - Будем надеяться на лучшее.  Все  меры  приняты,  будем  надеяться  на
лучшее.
   - Она жива?
   - Да, - сказала Ганна.
   Она даже не поздоровалась со мной.
   - Доктор Элетеропулос, к счастью, оказался в клинике, - сказала она.  -
Он считает, что это была не гадюка.
   Она налила мне чашку чаю.
   - Иди, - сказала она, - выпей-ка чаю.
   Я совершенно не думал о том (говорю это без рисовки), что мы с  ней  не
виделись двадцать лет. Мы говорили об операции, которую сделали час назад,
или молчали и вместе ждали дальнейших известий от врача. Я  пил  чашку  за
чашкой.
   - Знаешь ли ты, - сказала она, - что тебе тоже ввели сыворотку?
   Я этого даже не почувствовал.
   - Только десять кубиков, профилактически.  Слизистая  оболочка  полости
рта...
   Ганна говорила очень по-деловому.
   - Как это случилось? - спросила она. - Вы ведь сегодня были в Коринфе?
   Меня знобило.
   - Где твоя куртка?
   Моя куртка осталась на берегу моря.
   - Вы давно в Греции?
   Ганна поражала меня: мужчина, друг, не мог бы  задавать  более  деловых
вопросов. Я попытался отвечать также по-деловому. К чему  было  без  конца
уверять, что я не виноват? Ведь Ганна ни в чем меня не упрекала, а  просто
задавала вопросы, не отводя глаз от окна. Так и не взглянув на  меня,  она
спросила:
   - Что было у тебя с девочкой?
   Она сильно волновалась, я это видел.
   - Почему он думает, что не гадюка? - спросил я.
   - На, выпей еще чаю, - сказала она.
   - Ты давно носишь очки? - спросил я.


   Змеи я не видел, я  только  услышал,  как  Сабет  вскрикнула.  Когда  я
подбежал, она лежала без сознания. Я видел, как Сабет упала, и  кинулся  к
ней. Она лежала на песке, потеряв сознание  от  падения  -  так  я  сперва
подумал, только потом  я  увидел  ранку  от  укуса  как  раз  над  грудью,
маленькую ранку, три царапинки друг возле друга,  и  я  сразу  понял,  что
произошло. Крови почти не было. Конечно, я тут же  высосал  ранку,  как  и
полагается в таких случаях. Знал я также, что надо жгутом перетянуть вены,
ведущие к сердцу. Но как тут  перетянешь?  Укус  был  как  раз  над  левой
грудью. Еще я знал, что необходимо немедленно вырезать или выжечь ранку. Я
кричал, звал на помощь, но стал задыхаться, прежде чем добежал  до  шоссе,
неся Сабет на руках. Ноги утопали в песке, и меня охватило отчаяние, когда
я увидел, как по шоссе промчался "форд". Я кричал что было сил, но  "форд"
промчался мимо. Я  стоял,  с  трудом  переводя  дух,  и  прижимал  к  себе
бесчувственную Сабет,  которая  становилась  все  тяжелее,  и  я  уже  еле
удерживал ее на руках, потому что она мне  никак  не  помогала.  Это  было
настоящее шоссе, но в  этот  час  оно  оказалось  абсолютно  пустынным.  Я
чуть-чуть отдышался и побежал по шоссе, покрытому липким слоем  битума;  я
бежал все медленнее, наконец перешел на шаг, к  тому  же  я  был  босиком.
Солнце стояло в зените. Я плелся по шоссе и плакал, пока с пляжа на дорогу
не выехала запряженная ослом двуколка, рядом шел парень, по виду  рабочий;
он говорил только по-гречески, но, заметив ранку, сразу все понял. Потом я
ехал на груженной мокрым гравием тряской тележке, держа девочку на  руках.
Она была в купальном костюме (бикини) и вся в песке. Я не мог положить  ее
на зыбкую кучу мелких мокрых камней и держал на руках, с  трудом  сохраняя
равновесие. Я умолял рабочего погонять осла, но  осел  трусил  не  быстрее
пешехода. Тележка была скрипучая, с вихляющимися колесами, и  километр  мы
ехали целую вечность. Я сидел спиной к движению, ни единой машины так и не
появилось. Я не понял, что мне сказал  грек,  почему  он  вдруг  остановил
тележку у колодца и привязал осла. Знаками он мне показал,  чтобы  я  ждал
его. Я умолял его ехать дальше, не теряя времени; я  не  понимал,  что  он
имеет в виду, почему он оставил меня одного на тележке, одного с девочкой,
потерявшей сознание, которой нужно было как можно скорее ввести сыворотку.
Я снова высосал ранку. Оказалось, он направился к  хижинам  -  видимо,  за
помощью. Не знаю, как он представлял себе эту  помощь:  то  ли  настой  из
трав, то ли заговор, то ли  еще  что-нибудь?  Он  посвистел,  потом  пошел
дальше, потому что из хижин никто не вышел. Я подождал его  еще  несколько
минут, а потом с девочкой на руках побежал вперед, пока снова  не  выбился
из сил. Больше я не мог сделать ни шагу. Я положил Сабет на обочину  шоссе
- бежать все равно не имело никакого смысла. Не  мог  же  я  ее  на  руках
донести до Афин. Либо придет машина, которая нас подберет, либо нет. Когда
я снова принялся высасывать ее маленькую ранку над грудью, я заметил,  что
к Сабет медленно возвращается сознание: глаза  ее  широко  раскрылись,  но
взгляд еще был бессмысленный. Она просила пить. Хриплый голос, замедленный
пульс, рвота, холодная испарина. На месте укуса появилась,  теперь  я  это
ясно видел, иссиня-красная припухлость. Я побежал  вдоль  дороги,  надеясь
где-нибудь найти воду, но вокруг ничего не было, кроме оливковых  деревьев
да чертополоха на сухой земле, - ни единого человека, только несколько коз
в тени; я мог звать и кричать сколько мне заблагорассудится - был  полдень
и мертвая тишина вокруг; я стоял  на  коленях  возле  Сабет.  Она  была  в
сознании, но в каком-то  полусне,  словно  парализованная.  К  счастью,  я
заметил грузовик вовремя  и  успел  выскочить  на  середину  шоссе.  Шофер
затормозил.  Машина  была   нагружена   длинными   железными   трубами   и
направлялась не в Афины, а в Мегару - все же в нужную нам сторону. Я сел в
кабину рядом с шофером, держа Сабет на руках. Грохот труб  в  кузове  и  к
тому же черепашья скорость  -  не  более  тридцати  километров  по  ровной
дороге! Куртка моя осталась на берегу моря, а деньги в кармане  куртки.  В
Мегаре я дал шоферу, который тоже понимал  только  по-гречески,  мои  часы
"Омега", чтобы он немедленно, не сгружая труб, ехал  дальше.  В  Элевзисе,
где ему пришлось заправляться, мы потеряли еще четверть часа.  Никогда  не
забуду этого пути. Боялся ли шофер, что если я пересяду на другую  машину,
то потребую у него назад свои часы, - я не знаю, но,  так  или  иначе,  он
дважды помешал мне пересесть. В первый раз нас обогнал автобус-пульман,  в
другой раз легковая машина, которую я мог бы остановить, но  наш  водитель
крикнул что-то по-гречески, и машина умчалась. Он во что бы  то  ни  стало
хотел быть нашим спасителем, хотя шофер он был прескверный - подъем  после
Дафнии мы едва смогли одолеть. Сабет спала, и я не знал,  откроет  ли  она
еще когда-нибудь глаза. Наконец мы въехали в пригород Афин,  но  двигались
все медленнее - задерживали светофоры, уличные пробки, а  наш  грузовик  с
торчащими из кузова длинными трубами был еще менее способен маневрировать,
чем все остальные машины, хотя их  пассажиры  не  нуждались  в  сыворотке.
Омерзительный город, толчея, трамваи  и  ослики,  запряженные  в  повозки.
Конечно, наш  шофер  не  знал,  где  находится  больница,  он  беспрерывно
останавливался и спрашивал  прохожих;  мне  казалось,  он  никогда  ее  не
найдет. Я либо закрывал глаза, либо глядел на Сабет, которая дышала  очень
медленно  (оказалось,   что   все   больницы   в   Афинах   находятся   на
противоположном конце города). Наш шофер, деревенский парень, не знал даже
названия улиц,  которые  ему  говорили;  я  только  и  слышал:  "Леофорес,
Леофорес". Я пытался ему помочь, но  даже  не  мог  прочитать  надписи  на
табличках; мы никогда не нашли бы  больницы,  если  бы  не  один  паренек,
который вскочил на подножку и указал нам дорогу.
   Затем эта приемная.
   Поток вопросов по-гречески.
   Наконец появилась  старшая  сестра  -  дьякониса,  -  которая  понимала
по-английски, женщина с сатанинским спокойствием:  ее  основная  забота  -
выяснить, кто мы такие!..


   Врач, который обследовал Сабет, успокоил нас. Он понимал  по-английски,
а отвечал по-гречески; Ганна переводила мне самое важное, в частности  его
объяснения, почему он считает, что  Сабет  укусила  не  черная  гадюка,  а
випера (Aspis viper); по его мнению, я принял единственно верное решение -
доставить девочку в  больницу.  О  применяемых  в  этих  случаях  народных
средствах  (высасывание  места  укуса,  выжигание  или  иссечение   ранки,
перетягивание  жг