по моему определению, суть  не
что иное, как признаки усталости, - во всяком случае у меня. Бывают минуты
слабости. И сколько  тогда  ни  пиши  писем,  чтобы  не  чувствовать  себя
одиноким, все равно не поможет. Ничего этим не изменишь; все  равно  потом
опять слышишь только свои собственные шаги в пустой квартире.  И  что  еще
хуже, чей-то голос по радио расхваливает патентованный  собачий  корм  или
сухие дрожжи - какая разница! - а потом желает спокойного сна и  умолкает,
а времени всего два часа ночи. И тогда выручает  джин  -  хотя,  вообще-то
говоря, джин я не люблю  -  и  с  улицы  доносятся  голоса,  гудки  машин,
лязганье  подземной  дороги  или  гул  самолета,  что   в   конце   концов
безразлично. Случается, что я засыпаю  в  кресле  с  газетой  на  коленях,
уронив на ковер потухшую сигарету. Я пытаюсь взять  себя  в  руки.  Зачем?
Какая-то  ночная  станция  передает  симфонический  концерт,  я   выключаю
приемник. Что делать дальше?  Я  стою  со  стаканом,  наполненным  джином,
которого я не люблю, и пью;  я  стою,  чтобы  не  слушать  звука  шагов  в
квартире - моих собственных шагов. Все  это  ничуть  не  трагично,  просто
как-то тягостно, ведь сам себе не скажешь спокойной ночи...
   Но неужели из-за этого стоит жениться?
   Сабет, прибежавшая между танцами, чтобы выпить лимонного сока,  тронула
меня за руку: мистер Левин,  этот  телеграфный  столб,  спал  и  улыбался,
словно он и с закрытыми глазами видел всю эту веселую кутерьму -  бумажные
драконы и разноцветные воздушные шарики в руках танцующих;  причем  каждый
норовил хлопнуть по шарику соседа, чтобы шарик с треском лопнул.
   О чем же я все время думаю? - спросила она меня.
   Я не знал, что ей ответить.
   А она о чем думает? - спросил я.
   Сабет сразу сказала:
   - Вам надо жениться, мистер Файбер.
   Но тут появился ее друг, который обежал все палубы, чтобы  найти  ее  и
пригласить на танец. Он вопросительно взглянул на меня.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - сказал я.
   У меня осталась только ее сумочка.
   Я прекрасно знал, о чем я думал. Но этого не скажешь словами. Я  поднял
бокал и вдохнул запах вина, я не хотел думать о том, как это бывает  между
мужчиной и женщиной, и все же невольно эта картина возникла у  меня  перед
глазами. Я испытал  изумление  и  испуг,  словно  в  полусне.  Почему  это
происходит именно так? Если подойти  к  этому  отстраненно  -  почему  это
происходит так, как происходит? Когда сидишь и поглядываешь  на  танцующие
пары  и  вдруг  представляешь  себе  этот  акт  во   всей   его   плотской
конкретности, возникает ощущение, что это не по-человечески. Почему именно
так? Абсурд какой-то;  когда  желание,  инстинкт  не  побуждают  к  этому,
кажешься себе сумасшедшим только оттого, что такая идея могла прийти  тебе
в голову, это представляется даже каким-то извращением...
   Я заказал пива.
   Может быть, это только я так ощущаю?
   А танцующие между тем играли в странную  игру:  каждая  пара  двигалась
так, чтобы удержать носами апельсин...
   Интересно, а как относится к этому Лезер  Левин?  Он  и  в  самом  деле
храпел, с ним не поговоришь; рот у него был полуоткрыт - точно красноватый
рот рыбы за зеленым стеклом аквариума.
   Я думал об Айви.
   Когда я обнимаю Айви, мне в голову  лезет  самое  разное:  надо  отдать
проявить пленку, не забыть позвонить Вильямсу! Айви бормочет: "I'm  happy,
о dear, so happy, о dear, о dear"  [я  счастлива,  милый,  так  счастлива,
милый, милый (англ.)], а я могу в это время решать в уме шахматную задачу.
Я чувствую ее ладони на  своем  затылке,  я  вижу,  как  в  эпилептической
гримасе счастья искажается ее рот, и отмечаю  про  себя,  что  картина  на
стене снова висит косо, улавливаю  шум  лифта,  пытаюсь  вспомнить,  какое
нынче число, слышу ее вопрос: "You're happy?" [Ты счастлив? (англ.)]  -  и
закрываю глаза, чтобы сосредоточиться  на  Айви,  которую  обнимаю,  и  по
рассеянности целую свою собственную руку. Потом все как бы  забывается.  Я
забываю позвонить Вильямсу, хотя все время только об этом и думал. Я  стою
у открытого окна и выкуриваю наконец сигарету, а  Айви  на  кухне  готовит
чай. И вдруг я вспоминаю,  какое  нынче  число.  Но  ведь  это  совершенно
неважно. Словно ничего и не было!.. Потом я  слышу,  что  кто-то  вошел  в
комнату, оборачиваюсь и вижу Айви в халате - она несет две  чашки  чаю;  я
подхожу к ней и говорю: "Айви!"  И  целую  ее,  потому  что  она  -  "свой
парень", хотя и не понимает, что я предпочел бы остаться один...
   Внезапно наш теплоход остановился.
   Мистер Левин вдруг проснулся, хотя я не произнес ни слова,  и  спросил,
не прибыли ли мы в Саутгемптон.
   За бортом множество огней.
   Наверное, Саутгемптон.
   Мистер Левин встал и вышел на палубу.
   Я пил пиво и старался вспомнить, казалось  ли  мне  все  это  с  Ганной
(тогда) тоже абсурдным, всегда ли это было абсурдным.
   Все вышли на палубу.
   Когда Сабет вернулась за своей сумочкой  в  зал,  украшенный  бумажными
драконами, она меня сильно удивила: отослала своего друга,  который  сразу
скис, и села рядом со мной. Детское выражение ее лица так напомнило мне  в
эту минуту Ганну.
   Сабет взяла сигарету и снова пристала ко мне: о чем я все время  думаю?
А что-то мне ведь надо было сказать ей  в  ответ.  Я  протянул  зажигалку,
вспыхнувшее пламя вырвало из тьмы ее юное лицо, и я спросил: не выйдет  ли
она за меня замуж?
   Сабет покраснела.
   - Это всерьез?
   - А почему бы и нет!
   Началась  выгрузка,  и  это  зрелище  почему-то  никому   нельзя   было
пропустить; каждый считал для себя делом чести стоять на палубе,  несмотря
на пронизывающий холод; дамы дрожали в  своих  вечерних  туалетах;  туман,
ночь, подсвеченная тысячами огней, мужчины в смокингах, прижимающие к себе
дам, чтобы хоть немного их согреть, все в пестрых бумажных колпаках, скрип
кранов, туман и мерцание тусклых огней на берегу.
   Мы оба стояли, не касаясь друг друга.
   Я сказал ей то, чего совсем не должен был говорить, но что сказано,  то
сказано, и теперь я наслаждался  нашим  молчанием.  Я  совсем  протрезвел,
однако не знаю, о чем я думал тогда, скорее всего ни о чем.
   Моя жизнь была в ее руках.
   К нам подошел мистер Левин, но он не помешал, напротив, я был ему  рад.
Сабет, как мне показалось, тоже; я держал ее  за  руку,  и  мы  болтали  с
мистером Левином, который выспался и тоже совсем протрезвел, словно  и  не
пил бургундского; мы обсуждали, сколько и кому нужно  оставить  на  чай  и
тому подобное. Теплоход стоял на якоре не меньше часа, уже начало светать.
Когда мы снова остались одни, совсем одни на мокрой палубе,  и  Сабет  еще
раз спросила меня, всерьез ли я это сказал, я поцеловал ее  в  лоб,  потом
поцеловал холодные вздрагивающие ресницы, она задрожала всем телом,  потом
поцеловал в губы и сам испугался. Ни одна девушка не была мне такой чужой.
Ее чуть приоткрытый рот - нет, это невозможно! Я целовал  мокрые  от  слез
щеки, говорить было нечего - нет, это невозможно!
   На другой день мы прибыли в Гавр.
   Шел дождь, и я стоял на верхней палубе, когда чужая девочка с рыжеватым
конским хвостом спускалась по трапу.  Обе  ее  руки  были  заняты  вещами,
поэтому она не могла мне помахать на прощание.
   Мне кажется, она увидела, что я ей машу. Мне было жаль, что я не снимаю
это на пленку; я продолжал махать, даже когда потерял ее в толпе.
   Потом в таможне, как раз в ту минуту, когда я открывал свой чемодан,  я
опять мельком увидел ее рыжеватые волосы; она кивнула  мне  и  улыбнулась.
Обе руки ее были заняты, она экономила на носильщике и поэтому тащила весь
свой багаж сама, хотя ей это было явно не  под  силу,  но  я  не  смог  ей
помочь, она тут же затерялась в толпе. Наша дочь! Но ведь тогда я  не  мог
этого знать; и все же у меня сжалось  сердце,  когда  она  растворилась  в
людском потоке. Я к ней привязался - вот все,  что  я  знал.  В  парижском
экспрессе я мог  бы,  конечно,  обойти  все  вагоны.  Но  зачем?  Ведь  мы
простились.
   В Париже я сразу же позвонил Вильямсу,  чтобы  хоть  устно  доложить  о
делах; он поздоровался со мной ("Хелло!"), но  времени  меня  выслушать  у
него не нашлось. Я даже подумал, уж  не  случилось  ли  чего.  Париж,  как
всегда, означал для меня неделю заседаний. Как всегда, я поселился в отеле
на набережной Вольтера, занял свою всегдашнюю комнату с окнами на  Сену  и
Лувр, в котором я никогда не был, хотя он и находился как раз напротив.
   Вильямс разговаривал со мной как-то странно.
   - It's o'key, - сказал он. -  It's  o'key  [ладно,  ладно  (англ.)],  -
повторял он, пока я отчитывался о  своей  короткой  поездке  в  Гватемалу,
которая, как это выяснилось в Каракасе, нимало не задержала нашей  работы,
поскольку наши турбины все равно не были подготовлены к монтажу, не говоря
уже о том, что на парижскую конференцию я не опоздал, а  именно  она-то  и
была важнейшим мероприятием этого месяца. - It's o'key! - сказал он, когда
я стал рассказывать ему об ужасном самоубийстве моего друга юности, - it's
o'key! - А в конце разговора спросил: - What about some holidays,  Walter?
[Что, если вам пойти в отпуск, Вальтер? (англ.)]
   Я его не понял.
   - What about some holidays? - сказал он. - You're looking like...  [вид
у вас такой, будто... (англ.)]
   Нас прервали:
   - This is Mr.Faber, this is... [это мистер Фабер, это... (англ.)]
   Обиделся ли Вильямс на то, что я не летел как всегда, а прибыл на  этот
раз - заметьте, в виде исключения - на  теплоходе,  не  знаю;  его  намек,
будто я очень нуждаюсь  в  отдыхе,  мог  звучать  только  иронически  -  я
загорел, как никогда, да и  худощавость  моя  несколько  сгладилась  после
обжорства на теплоходе, и к тому же, повторяю, я загорел...
   Вильямс разговаривал со мной как-то странно.
   Потом, когда кончилось  заседание,  я  пошел  в  ресторан,  где  прежде
никогда не бывал, пошел один; стоило мне подумать о Вильямсе, как  у  меня
портилось настроение. Вообще-то он не был мелочен. Неужели он думает,  что
в Гватемале или в другом каком-нибудь  месте  я  завел  любовную  интрижку
(loveaffair)?
   Его смешок меня обидел - ведь, как я уже говорил, во всем, что касалось
работы, я был воплощенной добросовестностью; никогда еще - и  Вильямс  это
отлично знал - я из-за женщины не опаздывал ни на полчаса. Но больше всего
меня злило то, что его недоверие, или как там это еще назвать  (почему  он
все твердил: "It's o'key"?), меня задело и уязвило настолько, что я не мог
думать ни о чем другом, официант стал обращаться со мной как с идиотом.
   - Beaune, monsieur, c'est un vin rouge [бон, месье,  это  красное  вино
(фр.)].
   - It's o'key, - сказал я.
   - Du vin rouge, - сказал он, - du vin rouge avec des poissons? [красное
вино, красное вино к рыбе? (фр.)]
   Я просто забыл, что заказал, голова моя была занята другим,  и  тут  не
из-за чего заливаться краской,  но  меня  взбесило,  что  этому  официанту
(словно он обслуживает какого-то варвара) удалось меня  смутить.  В  конце
концов, у меня нет никаких оснований  для  комплекса  неполноценности,  со
своей работой я справляюсь, я не гонюсь за лаврами изобретателя, но уж  во
всяком случае занят, как мне кажется, не менее нужным делом,  чем  баптист
из Огайо, который все  смеялся  над  инженерами,  -  я  руковожу  монтажом
турбин, стоящих миллионы, и построил уже немало электростанций, работал  в
Персии и в Африке (Либерия), в Панаме, Венесуэле и  Перу,  и  я  вовсе  не
витаю в небесах, как, видимо, считает официант.
   - Voila, monsieur [вот, месье (фр.)].
   Это всегда целый спектакль -  торжественно  приносят  бутылку,  тут  же
откупоривают ее, наливают глоток на пробу и непременно спрашивают:
   - Il est bon? [Вам нравится? (фр.)]
   Ненавижу чувство неполноценности.
   - It's o'key, - сказал я, но  не  оттого,  что  дал  себя  запугать,  я
отчетливо уловил запах пробки, просто не хотел ввязываться в спор.
   У меня было другое в голове.
   Я оказался единственным посетителем - было еще рано, -  и  меня  крайне
раздражало зеркало напротив  моего  столика,  зеркало  в  золоченой  раме.
Стоило мне поднять глаза, как я видел свое отражение, похожее на старинный
фамильный портрет: Вальтер Фабер, уплетающий салат, в  золоченой  раме.  У
меня были круги под глазами, и только, но в остальном я выглядел -  я  уже
это говорил - просто отлично: черный от загара и  не  такой  худущий,  как
обычно. Я ведь мужчина во цвете лет (это я знал и  без  зеркала),  правда,
седой, но зато со спортивной фигурой. Я не завидую красавцам. То, что  мой
нос немного длиннее,  чем  надо,  волновало  меня  лишь  в  годы  полового
созревания, а с тех пор нашлось  достаточное  количество  женщин,  которые
помогли мне избавиться от ложного  чувства  неполноценности;  и  раздражал
меня теперь только этот зал, где повсюду, куда ни глянь,  были  зеркала  -
отвратительное зрелище, - да еще бесконечное ожидание, пока  мне  принесут
рыбу. Я выразил свое недовольство; хотя я никуда не  спешил,  меня  мучило
ощущение, что официанты пренебрегают мной, сам не знаю почему;  совершенно
пустой ресторан с пятью официантами, которые шептались друг  с  другом,  и
один-единственный посетитель - Вальтер Фабер, который  крошит  хлеб,  -  в
золоченой раме, куда ни глянь, всюду мое отражение; рыба, когда ее наконец
принесли, оказалась превосходной, но мне почему-то есть ее не хотелось, не
знаю, что со мной случилось.
   "You are looking like..."
   Только из-за этого глупого замечания Вильямса (при  всем  том  он  меня
любит, я это знаю) я все снова и  снова,  вместо  того  чтобы  есть  рыбу,
глядел  в  эти  дурацкие  зеркала,  в  которых  видел  свое  восьмикратное
отражение.
   Конечно, с годами стареешь...
   Конечно, начинаешь лысеть...
   Я не привык ходить по врачам, никогда в жизни я ничем не болел, если не
считать аппендицита, - я глядел  в  зеркало  только  потому,  что  Вильямс
сказал: "What about some holiday, Walter?" При этом я загорел как никогда.
В глазах девочки, которая  хотела  стать  стюардессой,  я  был,  возможно,
человеком солидным, но не уставшим  от  жизни,  напротив,  я  даже  забыл,
приехав в Париж, пойти к врачу, как собирался.
   Я чувствовал себя совершенно нормально.
   На следующий день (это  было  воскресенье)  я  отправился  в  Лувр,  но
девушки с рыжеватым конским хвостом там не увидел, хотя и проторчал в этом
Лувре битый час.


   Мою первую близость с женщиной, самую первую, я, можно сказать,  совсем
забыл - точнее, я вспоминаю о ней, только когда заставляю себя  вспомнить.
Эта женщина была супругой моего учителя, который часто приглашал меня  той
весной, перед  самыми  экзаменами  на  аттестат  зрелости,  на  субботу  и
воскресенье к себе домой; я помогал ему читать корректуру  нового  издания
его учебника, чтобы немного подработать. Моей страстной мечтой  был  тогда
мотоцикл, я собирался приобрести его  по  случаю  -  пусть  какой  угодно,
только бы ездить. В мои обязанности входило чертить  тушью  геометрические
фигуры к доказательствам теорем -  "пифагоровы  штаны"  и  тому  подобное,
потому что по геометрии и вообще по математике я  был  первым  учеником  в
классе. Его супруге, с  точки  зрения  моего  тогдашнего  возраста  вполне
солидной даме, было, я думаю, лет сорок, она болела туберкулезом легких; и
когда она покрывала поцелуями мое мальчишечье тело, она казалась мне то ли
буйно помешанной, то ли ошалевшей  сукой.  И  до  и  после  я  называл  ее
"госпожа профессорша". Это было абсурдно. От раза к разу я забывал о наших
отношениях; только когда математик входил в класс и молча клал на  кафедру
стопку тетрадей, меня охватывал страх, что он узнал об этом и  что  теперь
об этом узнают все. Чаще всего, раздавая работы, учитель называл  мое  имя
первым, как единственного, не сделавшего ни одной ошибки, и я  должен  был
продефилировать с тетрадкой по всему классу. Она умерла тем же летом; и  я
забыл все это, как забываешь воду, которой когда-то утолил жажду. Конечно,
я казался себе подонком оттого, что забыл, и заставлял себя  раз  в  месяц
приходить на ее могилу. Убедившись, что никто меня не видит, я  вытаскивал
из портфеля жалкий букетик и торопливо клал его на свежую могилу, где  еще
не было памятника - только номер; при этом меня терзал  жгучий  стыд,  ибо
всякий раз я радовался, что все, что было между нами, уже кончилось.
   Только с Ганной это никогда не казалось абсурдным...


   Была весна, но почему-то шел снег, когда  мы  сидели  в  саду  Тюильри;
снежные хлопья и  голубое  небо;  мы  не  виделись  почти  неделю,  и  мне
показалось, что она рада нашей встрече, хотя бы ради сигарет - у нее  явно
уже не было ни гроша.
   - Да я никогда и не верила, что вы не ходите в Лувр, - сказала она.
   - Во всяком случае, очень редко.
   - Редко! - И она рассмеялась. - Позавчера я вас видела в Античном зале,
и вчера тоже.
   Она и в самом деле была ребенком, хотя  и  курила  без  передышки;  она
всерьез  считала,  что  мы  случайно  встретились  в  Париже.   Она   была
по-прежнему в черных джинсах и тапочках, но в коротком пальто с капюшоном,
конечно, с непокрытой головой, сзади болтался рыжеватый конский хвост, а с
безоблачного неба, как я уже сказал, падали хлопья снега.
   - Вам не холодно?
   - Нет, - ответила она, - но, может, вам?
   В 16:00 начиналось вечернее заседание.
   - Выпьем кофе? - спросил я.
   - О, с большим удовольствием!
   Когда  мы  пересекли   площадь   Согласия,   нас   подстегнул   свисток
полицейского, и она схватила меня за руку. Этого я никак  не  ожидал.  Нам
пришлось побежать, потому что полицейский махнул своим белым жезлом  и  на
нас ринулась целая свора машин. Уже оказавшись на  тротуаре,  но  все  еще
держась за руки, мы вдруг обнаружили, что я потерял  шляпу  -  она  лежала
теперь  посреди  мостовой,  в  коричневой   снежной   жиже,   расплющенная
автомобильным светом. "Eh bien!" [Пустяки!  (фр.)]  -  сказал  я  и  пошел
дальше, держа девочку за руку, тоже, как мальчишка, с непокрытой  головой,
несмотря на снег.
   Сабет была голодна.
   Чтобы не возомнить невесть что, я говорил себе: она рада нашей  встрече
только потому, что у нее не осталось  ни  гроша.  Она  так  накинулась  на
пирожные, что едва была в состоянии оторвать глаза от тарелки, едва была в
состоянии  разговаривать...  Отговорить  ее  от  намерения  ехать  в   Рим
автостопом было невозможно;  она  даже  выработала  себе  точный  маршрут:
Авиньон, Ним, Марсель; впрочем, Марсель не обязательно,  зато  обязательно
Пиза, Флоренция, Сиена, Орвието, Ассизи, ну и так далее;  она  даже  утром
пыталась выехать, но неудачно, - видимо, стояла не на той улице.
   - А ваша мама в курсе дела?
   Она утверждала, что да.
   - И ваша мама не волнуется?
   Я сидел еще только потому, что ждал официантку, чтобы  расплатиться;  я
приготовился тут же вскочить и бежать, даже папку положил себе на  колени:
именно теперь, когда Вильямс так странно со мной разговаривал, мне  меньше
всего хотелось опоздать на заседание.
   - Конечно, волнуется, - ответила  девушка,  соскребая  ложечкой  крошки
пирожного; ей явно хотелось облизать  тарелку  языком,  но  воспитание  не
позволяло. Она рассмеялась: - Мама всегда волнуется...
   Потом добавила:
   - Мне пришлось ей обещать, что я не поеду с кем попало, но  о  чем  тут
говорить, я ведь не идиотка.
   Тем временем я успел заплатить.
   - Благодарю вас, - сказала Сабет.
   Я не решался спросить: "Что вы делаете сегодня вечером?" Я  все  меньше
понимал, что это, собственно говоря, за  девушка.  Беспечна,  но  в  каком
смысле? Быть может, она готова принять приглашение от любого мужчины?  Это
предположение вызвало  у  меня  не  возмущение,  а  ревность  и  настроило
почему-то на сентиментальный лад.
   - Мы еще увидимся? - спросил я и тут же поспешил добавить: - Если  нет,
то я хочу пожелать вам всего наилучшего...
   Мне в самом деле надо было идти.
   - Вы посиди