ьях вокруг, на крыше барака, но окна были плотно закрыты, и
черные птицы не могли проникнуть внутрь. Мертвец был хорошо виден в  окно,
и все же индейцы каждое утро отправлялись на работу, и им даже в голову не
приходило выломать дверь и вынуть из петли удавленника - он  повесился  на
проволоке. Меня удивило, откуда  его  радиоприемник,  который  мы  тут  же
выключили, получал питание, но это было сейчас не самое важное...
   Мы сфотографировали труп и похоронили его.
   Индейцы (как я, к слову сказать, отметил  в  докладе  административному
совету фирмы) беспрекословно выполняли все указания Герберта,  хотя  тогда
он еще не говорил по-испански, и сразу же  признали  в  нем  хозяина...  Я
пожертвовал еще полутора днями, стараясь убедить  Герберта,  что  о  бунте
здесь не могло быть и речи, что его брат просто не выдержал этого  климата
и лично меня это не удивляет; не знаю, что Герберт вбил себе в голову,  но
отговорить его не было никакой возможности, он  твердо  решил  "выдержать"
этот климат. Мы с Марселем  торопились  уехать.  Конечно,  нам  было  жаль
Герберта, но оставаться дольше мы действительно не могли, да к тому же это
и не имело никакого смысла; Марселю пора  было  возвращаться  в  Бостон  -
отпуск его кончался, да и мне нужно было как  можно  скорей  добраться  до
Паленке, а оттуда через Кампече в Мехико, чтобы лететь дальше,  не  говоря
уже о том, что мы обязались не позднее чем через неделю вернуть автомобиль
любезному хозяину гостиницы. Меня ждали мои турбины. Не  понимаю,  на  что
Герберт  рассчитывал,  ведь  он,  как  я  уже  говорил,  совсем  не   знал
испанского.  Я  находил,  что  оставлять  его  одного  среди  индейцев  не
по-товарищески и даже как-то безответственно.
   Мы заклинали его уехать с нами. Тщетно! Правда, теперь  в  распоряжении
Герберта был "нэш-55", который  я  осмотрел;  машина  стояла  в  индейской
хижине, защищенная от  дождя  только  крышей  из  пальмовых  листьев;  ею,
видимо, давно не пользовались, она была запущена, вся в грязи, но на ходу.
Я лично проверил мотор, тогда он был еще в полном порядке,  хоть  и  забит
илом, я завел его - он работал, имелся и  запас  газолина.  Не  будь  этой
машины, мы, само собой разумеется, никогда не оставили бы Герберта одного.
Мы просто больше не располагали временем: ни Марсель, ни я; Марсель должен
был вернуться в свой симфонический оркестр; что бы там Герберт ни думал, у
каждого из нас были,  в  конце  концов,  свои  обязательства;  он  пожимал
плечами, ни слова не возражая, и едва кивнул нам, когда  мы,  уже  сидя  в
машине, все еще ждали его; он только  покачал  головой.  К  тому  же  небо
обложило со всех сторон, - казалось,  вот-вот  хлынет  ливень,  надо  было
ехать, пока потоки воды не смыли наших следов.


   И сегодня для меня все еще загадка,  как  вышло,  что  Ганна  и  Иоахим
поженились, и почему они не сообщили мне, отцу ребенка, что  этот  ребенок
появился на свет.
   Я могу рассказать только то, что знаю.
   Настало время,  когда  паспорта  евреев  оказались  недействительны.  Я
поклялся, что ни за что не брошу Ганну на произвол судьбы,  и  не  нарушил
этой клятвы. Иоахим  согласился  быть  нашим  свидетелем  при  регистрации
брака. Мои  родители,  добропорядочные  бюргеры,  одержимые  всевозможными
страхами, были довольны, что мы не намерены  справлять  шумную  свадьбу  с
каретами и торжественным обедом; только Ганна все еще сомневалась,  хорошо
ли, что мы женимся, - хорошо ли это для меня. Я отнес  наши  бумаги  туда,
где регистрируют браки, и поместил извещение в газете. Даже если мы  потом
и разведемся, говорил я себе, Ганна останется швейцарской  подданной  и  у
нее будет паспорт. Дело не терпело отлагательства, потому что я должен был
выехать в Багдад на работу. Я помню это субботнее  утро,  когда  мы  после
идиотского завтрака у моих родителей, которым все  же  сильно  не  хватало
церковного звона, отправились наконец в ратушу, чтобы зарегистрировать наш
брак. Там толпилось множество женихов и  невест,  как  всегда  в  субботу,
поэтому пришлось долго ждать. Одетые по-будничному, мы сидели в  приемной,
среди белых невест и женихов, похожих на официантов. Когда Ганна вышла  из
приемной, я ничуть не встревожился, мы с  Иоахимом  продолжали  болтать  и
курить.  Когда  же  наконец  чиновник  отдела  записи  актов  гражданского
состояния выкликнул наши имена, Ганны не оказалось на месте.  Мы  побежали
ее искать, она стояла  на  набережной,  и  нам  не  удалось  заставить  ее
вернуться в ратушу, она решительно отказалась идти  регистрироваться.  Она
не может! Я тщетно уговаривал ее под бой курантов - все  башенные  часы  в
городе били одиннадцать, - я просил Ганну отнестись к  этому  по-деловому,
но тщетно, она только мотала головой и плакала. Я  ведь  женюсь  лишь  для
того, чтобы доказать, что я не антисемит, твердила она, и  тут  уж  ничего
нельзя было поделать. Вся следующая неделя, последняя, которую я провел  в
Цюрихе, была ужасной. Ганна, именно Ганна,  не  хотела  выходить  за  меня
замуж, а у меня выбора не было - я не мог не ехать в Багдад, я был  связан
договором. Ганна провожала меня, мы попрощались на  вокзале.  Она  обещала
мне сразу же после моего отъезда пойти к  Иоахиму,  который  предложил  ей
медицинскую помощь. На этом мы и расстались; было решено, что наш  ребенок
не появится на свет.
   Больше я никогда ничего не слышал о Ганне.
   Это было в 1936 году.
   Я спросил тогда Ганну, какое впечатление на нее  произвел  в  тот  день
Иоахим, и она сказала, что он ей кажется вполне симпатичным. Но никогда бы
мне не пришла в голову мысль, что Ганна и Иоахим могут пожениться.
   Мое пребывание в Венесуэле (с тех пор прошло уже  два  месяца)  длилось
только  два  дня,  потому  что  турбины  не  перевезли  с  пристани,   все
оборудование было еще запаковано в ящиках и ни о каком  монтаже  не  могло
быть и речи.
   20/IV - вылет из Каракаса.
   21/IV - прибытие в Нью-Йорк. Айдлуайлд.
   Айви встречала меня на аэродроме. Оказывается, она  выяснила,  когда  я
прилетаю, и отделаться от нее было невозможно. Разве она не получила моего
письма? Вместо ответа она меня поцеловала; она уже знала, что через неделю
мне предстоит лететь по делам службы в Париж; от нее пахло виски.
   Я не проронил ни слова.
   Айви села за руль, и наш "студебекер" помчался по направлению  к  моему
дому. О моем письме из пустыни - ни звука. Айви  встречала  меня  цветами,
хоть я и равнодушен к цветам, омаром и сотерном, чтобы  отпраздновать  мое
счастливое  возвращение.  И  снова  поцелуи,  пока  я  просматривал   свою
корреспонденцию.
   Я ненавижу объяснения.
   Я не рассчитывал когда-либо снова увидеть Айви, и уж во  всяком  случае
не в этой квартире, которую она называла "нашей".
   Возможно, я и в самом деле слишком долго принимал душ.
   Ссора  началась  с  того,  что  Айви  ворвалась  в  ванную  с  махровой
простыней, а я ее выставил за дверь, применив, увы,  силу,  а  она  любит,
когда к ней применяют силу, потому что это дает ей право меня укусить...
   К счастью, затрещал телефон!
   Звонил Дик. Он поздравил меня с вынужденной посадкой в пустыне,  я  тут
же напросился к нему сыграть партию в шахматы; и тогда Айви обозвала  меня
нахалом, эгоистом, чудовищем и бесчувственным чурбаном.
   В ответ я, естественно, рассмеялся.
   Она принялась колошматить меня кулаками, громко всхлипывая, но  на  сей
раз я поостерегся применять силу, ведь только этого она и ждала.
   Возможно, Айви меня любит.
   (В женщинах я никогда не мог до конца разобраться.)
   Четверть часа спустя, когда я позвонил Дику и предупредил его,  что,  к
сожалению, не могу еще выехать, Дик сказал, что он уже расставил фигуры на
доске. Я извинился - это было очень неприятно, ведь я не  мог  ему  толком
объяснить, в чем дело, и лишь невнятно пробормотал,  что  гораздо  охотнее
играл бы сейчас с ним в шахматы...
   Айви принялась снова всхлипывать.
   Было 18:00, и я точно знал, каким мучительным будет этот долгий  вечер,
если мы куда-нибудь не пойдем; я предложил  сперва  французский  ресторан,
потом китайский, потом шведский.  Все  напрасно!  Айви  уверяла,  что  она
нисколько не голодна. "Зато я голоден!" - возражал я. Тогда Айви пустила в
ход как довод омара в холодильнике, а потом - свое  спортивное  платье,  в
котором неловко пойти в приличный ресторан. Кстати, нравится  ли  мне  это
платье? Я уже держал омара в руках, чтобы вышвырнуть его в мусоропровод: я
не мог допустить, чтобы какой-то омар к чему-либо меня принуждал...
   Тогда Айви поклялась, что будет благоразумна. Я водворил омара назад  в
холодильник, Айви согласилась ехать в китайский ресторан. Но  у  нее  было
зареванное лицо - что правда,  то  правда,  -  и,  не  прибегая  к  помощи
косметики, она выйти не могла.
   Пришлось ждать.
   Моя квартира в районе Центрального парка уже давно казалась мне  не  по
карману - две комнаты с садом на крыше, да еще в таком изумительном месте,
что и говорить, но явно не по карману, - ведь деньги не  считаешь,  только
пока влюблен.
   Айви спросила, когда я лечу в Париж.
   Я не ответил.
   Я стоял на крыше и приводил в порядок  кассеты  с  отснятыми  пленками,
чтобы дать их проявить, - надписывал картонные футлярчики,  как  обычно...
Смерть Иоахима... рассказывать об этом мне не хотелось, ведь Айви  его  не
знала, а Иоахим был моим единственным настоящим другом.
   - Чего это ты играешь в молчанку? - спросила Айви.
   Вот Дик, например, очень мил, тоже шахматист, человек образованный, как
мне кажется, во всяком случае, куда образованней меня, очень остроумный, я
им просто восхищаюсь (только в шахматах я чувствую себя с ним на равных) и
даже завидую ему: он один из тех, кто не задумываясь спасет тебе жизнь, но
и  после  этого  отношения  с  ним  не  станут  интимней.  Айви  все   еще
причесывалась.
   Я начал рассказывать о вынужденной посадке.
   Айви красила ресницы.
   Несмотря на наш разрыв, объясненный мною к тому же в  письменном  виде,
мы с Айви снова вместе отправляемся в ресторан - одно это приводило меня в
неистовство. Но Айви вела себя так, будто не знала,  что  между  нами  все
кончено.
   И вдруг у меня лопнуло терпение...
   Айви покрывала лаком ногти и что-то напевала.
   Я схватил телефонную трубку и как бы со стороны услышал, что справляюсь
о билетах на трансатлантический рейс, любой теплоход, любой линии, лишь бы
он уходил побыстрее.
   - Почему вдруг теплоход? - спросила Айви.
   Было мало  надежды  получить  в  это  время  года  билет  на  теплоход,
отправляющийся в Европу, и я сам не знаю, почему мне внезапно (быть может,
только потому, что Айви напевала и делала вид, будто ничего не  произошло)
пришла мысль не лететь, а отправиться на теплоходе. Я сам был удивлен этим
решением. Мне повезло - как раз только что освободилось одно место второго
класса. Айви, услышав, что я заказываю билет, вскочила, чтобы прервать мой
разговор, но я уже успел повесить трубку.
   - It's o'key! [Все в порядке! (англ.)] - сказал я.
   Айви лишилась дара речи - мне  это  доставило  немалое  наслаждение;  я
закурил. Айви слышала мой разговор и поэтому знала, когда я отплываю.
   - Eleven o'clock tomorrow morning  [завтра  в  одиннадцать  часов  утра
(англ.)].
   Я повторил час отплытия.
   - You're ready? [Вы готовы? (англ.)] - спросил я и подал  Айви  пальто,
как всегда, когда мы куда-нибудь шли.
   Айви уставилась на меня, потом вырвала пальто и швырнула его  в  другой
конец комнаты, она топала ногами вне себя от бешенства... Айви настроилась
провести в Манхэттене неделю, теперь она мне  в  этом  призналась,  и  мое
внезапное решение не лететь в Париж, как обычно, а отправиться теплоходом,
чтобы провести эту свободную неделю в пути, разрушало все ее планы.
   Я поднял с пола ее пальто.
   Я ведь ей черным по белому написал, что все кончено. Она просто  в  это
не поверила. Она рассчитывала, что я ее раб навеки, что стоит  нам  пожить
неделю вместе, и все пойдет по-старому, да, она явно на это рассчитывала -
и потому я не мог сдержать смех.
   Возможно, это было подло с моей стороны.
   Но Айви вела себя не лучше...
   Ее предположение, будто я боюсь лететь,  было  просто  трогательно,  и,
хотя я в жизни не испытывал страха перед самолетом, я разыграл этот страх.
Я решил хоть в этом пойти ей навстречу, мне не хотелось быть подлецом в ее
глазах. Я безбожно врал, чтобы объяснить понятными для  нее  доводами  мое
решение: я описал ей (уже  во  второй  раз)  нашу  вынужденную  посадку  в
Тамаулипасе и как близок я был к...
   - Oh honey, stop it! [О дорогой, перестань! (англ.)] - воскликнула она.
   Маленькая неисправность в моторе,  -  конечно,  такие  вещи  не  должны
случаться. Достаточно самой пустячной неполадки, сказал я, и -  привет!  И
что толку, если  из  тысячи  полетов  девятьсот  девяносто  девять  прошли
благополучно. Какое мне дело до того, что в тот день,  когда  мой  самолет
рухнет в море, девятьсот девяносто девять других благополучно  приземлятся
на аэродромах!
   Лицо Айви стало задумчивым.
   Почему бы мне и в самом деле не отправиться один раз на теплоходе?
   Я приводил всевозможные цифры до тех пор, пока Айви  мне  не  поверила;
она даже села и призналась, что никогда не производила подобных  расчетов,
и согласилась с моим решением не лететь.
   Она попросила у меня прощения.
   За свою  жизнь  я  пролетел,  думаю,  не  меньше  ста  тысяч  миль  без
каких-либо происшествий. О страхе перед полетом и речи быть  не  могло.  Я
просто разыгрывал эту комедию до тех пор,  пока  Айви  не  попросила  меня
никогда больше не летать.
   Мне пришлось поклясться ей в этом.
   Никогда в жизни!
   Какая смешная эта Айви! Ей вдруг захотелось посмотреть линии моей руки;
она всерьез поверила, что я боюсь лететь, и начала опасаться за мою жизнь!
Мне стало ее жаль: обнаружив, что линия жизни у  меня  очень  короткая  (а
ведь мне уже пятьдесят!), она как  будто  всерьез  разволновалась  и  даже
заплакала; и когда она снова склонилась над моей левой ладонью,  я  правой
погладил ее по голове, что явно было ошибкой.
   Под пальцами я ощутил теплую округлость ее затылка.
   Айви было двадцать шесть лет.
   Я обещал пойти наконец к врачу и почувствовал ее слезы на моей  ладони.
Я казался себе бессовестным трепачом, но отступать было поздно: Айви  была
легковозбудима и тут же начинала верить во все, что сама говорила; и, хотя
я, само собой разумеется, нисколько не верю во всякого рода  предсказания,
мне пришлось ее утешать, словно  я  уже  потерпел  катастрофу  в  воздухе,
разбился в лепешку и обуглился до неузнаваемости; я, конечно, смеялся,  но
все же гладил ее, как гладят и утешают молодую вдову, и даже поцеловал...
   Короче, произошло все то, чего я не хотел.
   Час спустя мы сидели рядом - Айви в халатике, который я подарил  ей  на
Рождество, - ели омара и запивали его сотерном; я ее ненавидел.
   Я ненавидел самого себя.
   Айви что-то напевала, словно в насмешку.
   Ведь я написал ей, что между нами все кончено, и это  письмо  лежало  у
нее в сумочке (мне это было ясно).
   Теперь она мстила.
   Я был голоден, но омар вызвал у меня отвращение, меня от  него  мутило,
Айви находила его божественным; и нежность ее вызвала у меня отвращение, -
ее рука на моем колене, ее ладонь на моей руке  и  то,  что  она  обнимала
меня, ее плечо, упершееся в  мою  грудь,  ее  поцелуй,  когда  я  разливал
сотерн, - все это было невыносимо; в конце концов я выпалил, что  ненавижу
ее.
   Айви не поверила.
   Я стоял у окна, исполненный ненависти ко всему, что было со мной здесь,
в Манхэттене, и прежде всего к этой квартире.  Я  был  готов  ее  поджечь!
Когда я отошел от окна, Айви все еще не начала  одеваться.  Она  разрезала
два грейпфрута и спросила, не хочу ли я кофе.
   Я попросил ее одеться.
   Когда она прошла мимо меня, чтобы поставить на огонь воду для кофе, она
игриво щелкнула меня в нос. Как дурачка какого-то. Не хочу ли  я  пойти  в
кино, спросила она меня из кухни, словно готова была выйти  на  улицу  как
была, в одних чулках и в халатике.
   Она играла в кошки-мышки.
   Я совладал с собой, промолчал и, схватив в охапку ее туфли, белье,  все
барахло (видеть не могу все  эти  розовые  тряпки!),  швырнул  в  соседнюю
комнату, чтобы Айви снова принялась за свой нескончаемый туалет.
   Да, я хочу в кино!
   После кофе я почувствовал себя лучше.
   Теперь я окончательно решил отказаться от этой квартиры  и  сообщил  об
этом Айви.
   Айви не стала возражать.
   Мне захотелось побриться - не потому, что в этом была необходимость,  а
просто так, чтобы не ждать Айви. Но моя электрическая бритва не  работала.
Я переходил от одной розетки к другой - бритва не гудела.
   Айви считала, что я и так выгляжу вполне прилично.
   Но ведь дело было не в этом!
   Айви уже стояла в пальто и шляпе.
   Конечно, я выглядел вполне прилично, не говоря уже о том, что в  ванной
у меня была еще одна бритва, старая; однако, как я уже сказал,  дело  было
совсем не в этом, и  я  сел,  чтобы  разобрать  отказавшую  бритву.  Любой
электроприбор может вдруг отказать, и меня  раздражает,  если  я  не  знаю
почему.
   - Walter, - сказала она, - I'm waiting [Вальтер, я жду (англ.)].
   Словно я ее никогда не ждал!
   - Technology [технология (англ.)], - сказала она,  не  только  проявляя
полное непонимание (чего другого можно ждать от женщины,  к  этому  я  уже
давно привык), но еще и издеваясь, что, впрочем, не помешало мне полностью
разобрать бритву: я хотел знать, в чем дело.


   И снова все то, что произошло потом, объясняется чистой случайностью  -
какой-то нейлоновой ниточкой, попавшей в бритву, - ведь только  из-за  нее
мы еще не ушли, когда раздался телефонный звонок (до этого уже звонили час
назад, видимо оттуда же, но я не смог снять трубку,  а  это  был  решающий
звонок). Касса сообщала, что мой  билет  в  Европу  будет  зарегистрирован
только в том случае, если я немедленно - одним словом, не позднее двадцати
двух часов - явлюсь туда с паспортом. Я хочу вот что сказать: не разбери я
бритву, звонок не застал бы меня дома, а это значит,  я  не  попал  бы  на
трансатлантический теплоход, во всяком случае на тот, на котором оказалась
Сабет, и мы бы никогда не встретились, моя дочь и я.
   Час спустя я сидел в баре  на  берегу  Гудзона  с  билетом  в  кармане;
настроение у меня улучшилось, как только я увидел  теплоход  -  гигантская
баржа с освещенными окнами, мачтами, лебедками и красными трубами в  ярком
свете прожекторов. Я радовался жизни, как мальчишка, как не радовался  уже
давным-давно. Мое первое путешествие на теплоходе! Я выпил кружку  пива  и
съел бифштекс, я чувствовал себя словно в холостяцкой компании. Бифштекс и
побольше горчицы - стоило  мне  остаться  одному,  как  у  меня  появлялся
аппетит; я сдвинул шляпу на затылок, слизнул с губ пену  и  стал  смотреть
бокс по телевизору; вокруг меня толпились докеры, в большинстве - негры. Я
закурил и спросил себя, что же, собственно говоря,  мы  ждем  от  жизни  в
юности?..
   Айви ждала меня дома.
   К сожалению, мне надо было вернуться туда упаковать вещи, но торопиться
было незачем, и я заказал себе второй бифштекс.
   Я думал об Иоахиме...
   У меня возникло ощущение, что я начинаю новую жизнь, быть может, только
потому, что я никогда еще не  плавал  на  теплоходах;  так  или  иначе,  я
радовался предстоящему путешествию.
   Я просидел в баре до полуночи.
   Я надеялся, что Айви устанет меня ждать, что у нее  лопнет  терпение  и
она, рассердившись, не захочет больше находиться в моей квартире,  ведь  я
вел себя как хам (я  это  знал);  но  иначе  мне  не  удалось  бы  от  нее
отделаться; я расплатился и пошел домой пешком, чтобы убить еще полчаса  и
тем вернее не встретиться с Айви. Я знал, что она упряма,  но,  по  правде
говоря, кроме этого, я мало что знал о ней: только то, что она  католичка,
работает манекенщицей и готова хохотать над лю