частья. Я не получил от нее
ни одного письма! Я и теперь еще этого не знаю. Когда я ее спрашиваю,  она
мне отвечает: "Что я могу делать!" Я вообще  перестал  что-либо  понимать.
Как может Ганна после всего случившегося еще выносить меня?  Она  приходит
сюда, чтобы поскорее уйти, а потом снова возвращается,  она  приносит  мне
все, что мне хочется, она меня выслушивает. Что она думает? Волосы  у  нее
стали совсем седые. Почему она не говорит мне, что  я  загубил  ее  жизнь?
После всего, что случилось, я не могу себе  представить,  как  она  живет.
Один-единственный раз я понял ее - тогда, у кровати мертвой дочери,  когда
она била меня кулаками по лицу. С тех пор я ее больше не понимаю._


   16/VII. Цюрих.
   Я поехал из Дюссельдорфа в Цюрих, как мне кажется, только  потому,  что
не видел свой родной город уже многие десятилетия.
   Вильямс ждал меня в Париже...
   Делать мне в Цюрихе было нечего.
   В Цюрихе, когда профессор О. остановил возле меня машину и вышел, чтобы
со мной поздороваться, я его снова не узнал;  точь-в-точь  как  в  прошлый
раз: череп, обтянутый кожей - не человеческой  кожей,  а  дубленой  желтой
кожей, как на портфелях, живот как мяч, уши торчком, та же сердечность, та
же улыбка, похожая на  оскал  черепа,  глаза  все  еще  живые,  но  совсем
провалившиеся; я знал только, что я знаком с ним, но  в  первое  мгновение
опять не мог сообразить, кто это.
   - Все торопитесь? - смеялся он. - Все торопитесь?
   Спросил, что я делаю в Цюрихе.
   - Вы что, меня снова не узнаете?
   Вид у него был жуткий, я не находил слов; конечно, я его узнал,  только
в первую минуту я растерялся от испуга, а потом меня сковал страх,  что  я
ляпну что-нибудь невозможное. Я ответил:
   - Нет, сегодня я не спешу.
   Мы пошли вместе в кафе "Одеон".
   - Мне очень жаль, - сказал я, - что  я  вас  не  сразу  узнал  тогда  в
Париже.
   Но он на меня не сердился, он смеялся;  я  слушал  его,  глядя  на  его
старые зубы: это только казалось, что он смеется, его  зубы  были  слишком
велики, у него теперь не хватало ни кожи,  ни  мускулов  для  несмеющегося
лица; я беседовал с черепом, я должен был взять  себя  в  руки,  чтобы  не
спросить профессора О., когда же он наконец умрет. Он смеялся:
   - Что это вы рисуете, Фабер?
   Я рисовал на мраморной крышке столика, - собственно говоря, не рисовал,
а просто черкал карандашом; в желтом  мраморе  была  какая-то  жилка,  она
напоминала улитку, и я превратил ее в спираль, в незатейливую спираль; но,
когда он спросил  меня  об  этом,  я  спрятал  в  карман  карандаш,  и  мы
продолжали наш разговор о мировой политике,  но  его  смех  мне  настолько
мешал, что я уже был не в силах вымолвить слово.
   Что же это я такой молчаливый?
   Один из старых официантов кафе "Одеон", венец  Петер,  узнал  меня;  он
нашел, что я нисколько не изменился.
   Профессор О. смеялся. Он выразил сожаление, что я в свое время не довел
свою диссертацию (о так называемом максвелловском демоне) до конца.
   В кафе было полным-полно кокоток, как и прежде.
   - Знаете ли вы, - смеялся он, - что кафе "Одеон" снесут?
   И вдруг его вопрос:
   - Как поживает ваша красивая дочь?
   Он видел Сабет, когда мы с ним простились тогда, в кафе, в Париже;  как
он сказал, "недавно в Париже"! Это было после обеда, перед тем  как  мы  с
Сабет пошли в оперу, в канун первого дня нашего свадебного путешествия...
   Я ничего не ответил, только сказал:
   - Откуда вы знаете, что это была моя дочь?
   - Я так подумал.
   Снова его смех.
   В Цюрихе мне делать было решительно нечего; и  в  тот  же  день  (после
болтовни в "Одеоне" с профессором О.) я  поехал  в  Клотен,  чтобы  лететь
дальше. Мой последний полет!
   Снова "суперконстэллейшн".
   Это был, собственно говоря, спокойный полет, только слабый фен поднялся
над Альпами, которые я с детских лет неплохо знаю,  но  впервые  над  ними
лечу: голубое небо перед закатом, обычный фен, а внизу -  Фирвальдштетское
озеро, справа - Веттергорн, за ним  Эйгер  и  Юнгфрау,  а  быть  может,  и
Финстерааргорн, так точно я наших гор  уже  не  помню,  у  меня  другое  в
голове...
   А что, собственно говоря?
   Долины в скупом свете надвигающихся сумерек,  склоны,  на  которые  уже
спустилась тень, ущелье, где уже давно зашло солнце, белые ленточки горных
речек, пастбище, стога сена, красные в отсвете  заката,  стадо  в  лощине,
белая галька на границе леса - как белые личинки! (Сабет, конечно, назвала
бы это иначе, но я не знаю как.)  И  я  уперся  лбом  в  холодное  стекло;
бесполезные мысли...
   Хочется вдыхать запах сена!
   Никогда больше не летать!
   Хочется ходить по земле - вон там,  внизу,  у  сосен,  на  которые  еще
падает солнечный свет; вдыхать запах смолы, слышать, как шумит  вода,  как
она грохочет, пить воду...
   Все проносится мимо, как в кино!
   Хочется взять в руку горсть земли...
   Вместо этого мы продолжаем набирать высоту.
   Зона жизни - какая она, собственно говоря, узкая, несколько сот метров,
а выше атмосфера слишком разреженная, становится чересчур  холодно,  можно
сказать, человечество живет в оазисе, на дне зеленой долины,  у  нее  есть
узкие разветвления, а потом оазис кончается, леса уже не растут (у нас  на
высоте двух тысяч метров, в Мексике -  четырех  тысяч  метров),  выше  еще
встречаются стада, они пасутся как бы на границе возможной жизни, там  еще
есть цветы (я их не вижу, но знаю, что они  есть),  яркие  и  пахучие,  но
крохотные, есть насекомые, а потом только камни, только лед.
   Я увидел новое озеро, образовавшееся благодаря плотине.
   Его вода как перно, зеленоватая и мутная, а в  ней  отражается  снежная
вершина, у берега стоит лодка; вокруг ни души.
   Плывет туман.
   Трещины в ледниках зеленые, как бутылочное стекло.
   Сабет сказала бы: как изумруд! Снова наша игра со  счетом  до  двадцати
одного очка! Скалы после заката: как золото. Я нахожу: как янтарь,  потому
что  они  матовые  и  почти  прозрачные,  или  как   кости,   потому   что
светло-желтые и пористые. Тень нашего самолета над моренами  и  ледниками:
всякий раз, когда она проваливается в бездну, кажется,  что  она  погибла,
что ее туда заманили; но вот через мгновение она снова ползет по следующей
скальной стене; кажется, будто ее прилепили мастерком штукатура, но она не
держится, а скользит и снова падает в пустоту по ту сторону  гребня.  Тень
нашего самолета как летучая мышь! - так сказала  бы  Сабет,  я  ничего  не
нахожу и теряю очко, но у меня другое на уме: я вижу следы на снегу, следы
человеческих ног, они выглядят как заклепки, а  Сабет  сказала  бы  -  как
бусы, голубоватые, они висят длинной нитью на шее снежника. Вот  о  чем  я
думаю: если бы я сейчас стоял на той вершине, что бы я  стал  делать?  Уже
слишком поздно, чтобы начинать  спуск;  в  долине  сгустились  сумерки,  и
вечерние синие тени покрыли ледники, переламываясь на  отвесных  скалистых
стенах. Что же делать? Мы пролетаем мимо; я вижу белый крест  на  вершине,
там горит огонек, но очень одиноко; этот огонек не могут увидеть  те,  кто
взбирается на вершину, потому что надо начать спускаться  прежде,  чем  он
загорается. За то, чтобы увидеть его, надо заплатить своей жизнью,  но  он
очень красив; еще мгновение, и все это скрывается за  облаками;  воздушные
ямы, южный склон Альп весь в облаках, как и  следовало  ожидать:  они  как
вата, как  гипс,  как  цветная  капуста,  как  мыльная  пена  с  пузырями,
отливающими всеми цветами радуги; не знаю, что  бы  еще  придумала  Сабет,
контуры их очень быстро меняются, иногда в облаках  получается  прорыв,  и
тогда можно заглянуть вглубь: черный лес, горная речка, лес как  еж  -  но
все это длится мгновение, облака  плывут,  находят  друг  на  друга,  тени
верхнего слоя облаков на нижнем, тени как занавеси;  мы  пролетаем  сквозь
них, перед нами горы облаков, освещенные  солнцем;  кажется,  наш  самолет
разобьется об  эти  горы,  горы  из  водяных  испарений,  белые,  упругие,
зернистые, словно греческий мрамор.
   Мы влетаем в эти горы.
   Со времени моей вынужденной  посадки  в  пустыне  Тамаулипас  я  всегда
садился в самолете так, чтобы видеть шасси, как только его выпустят;  меня
всегда занимало, не превратится ли посадочная дорожка в последнюю  минуту,
когда ее коснутся колеса, в пустыню...
   Милан.
   Отправляю телеграмму Ганне, что я прилетаю.
   Кому же еще?
   Трудно себе представить, почему шасси, состоящее из двух  пар  колес  и
особых рессор на трубчатой рамке из  блестящего  металла,  густо  покрытой
смазкой, как и полагается, - трудно себе  представить,  почему  это  шасси
должно вдруг повести себя как демон, который превращает посадочную дорожку
в пустыню; все это, конечно, бредни, которые я сам  не  принимаю  всерьез;
мне за мою жизнь ни разу не пришлось столкнуться ни с  одним  демоном,  не
считая так называемого  максвелловского  демона,  который,  как  известно,
вовсе не демон. Рим.
   Отправил телеграмму Вильямсу - сообщил ему, что ухожу с работы.
   Постепенно я начинал успокаиваться.
   Когда мы полетели дальше, наступила уже ночь, да и  наш  курс  пролегал
немного севернее, так что я не смог ночью различить Коринфский залив.
   Все как обычно.
   Красные искры, вспыхивающие в ночи...
   Зеленый бортовой огонек на крыле...
   Лунный свет на крыле...
   Раскаленное докрасна сопло мотора...
   Я следил за всем с напряженным вниманием, словно летел впервые в жизни;
я видел, как медленно выползало шасси, видел, как луч прожектора  скользил
под нашими крыльями, белым светом озарял пропеллеры, потом снова гас,  они
под нами, улицы Афин или Перея; мы спускались, уже видны желтые посадочные
сигналы, посадочная площадка, снова вспыхнул свет нашего прожектора, потом
обычный мягкий толчок (на этот раз без потери  сознания)  и  облако  пыли,
поднимающееся под шасси.
   И вот я отстегиваюсь.
   Ганна стоит среди встречающих.
   Я вижу ее из окна.
   Ганна вся в черном.
   У  меня  только  портфель,  машинка,  пальто  и  шляпа,  так  что   все
формальности на таможне улаживаются мгновенно;  я  выхожу  первым,  но  не
решаюсь даже помахать рукой. Немного не дойдя до  барьера,  я  остановился
(так говорит Ганна) и подождал, пока Ганна сама ко мне подойдет. Я впервые
увидел Ганну в черном. Она поцеловала меня в лоб. Шоферу такси она  велела
ехать в гостиницу "Эстиа Эмборрон".


   _Сегодня  мне  можно  пить  только  чай,  они  еще  раз   сделают   все
обследования - и все. Завтра наконец операция._


   До сегодняшнего дня я всего один-единственный раз  был  на  ее  могиле,
потому что они меня здесь (я ведь пришел только на обследование) сразу  же
оставили: раскаленная от солнца могила, цветы вянут за полдня...


   _18:00.
   Они забрали у меня машинку.

   Ганна приходила еще раз.

   24:00.
   Я еще ни минуты не спал, и спать мне совсем не  хочется.  Я  все  знаю.
Завтра они меня разрежут, чтобы установить то,  что  они  уже  знают:  что
спасти меня нельзя... Они снова меня  зашьют;  и,  когда  я  очнусь  после
наркоза, мне сообщат, что сделали операцию. И я в  это  поверю,  хотя  все
знаю. Я не хочу признаться, что боли вернулись, что приступы сильнее,  чем
прежде. Многие говорят: если бы я узнал, что у меня рак желудка, я  пустил
бы себе пулю в лоб, - но это ведь только слова. Я хочу жить,  как  никогда
прежде, и, даже если бы мне осталось жить только год, жалкий год, или  три
месяца, или даже два (это были бы сентябрь и октябрь),  я  не  потерял  бы
надежду, хотя знаю, что погиб. Но я не один, Ганна мой друг, и я не один.

   02:40.
   Написал Гамме письмо.

   04:00.
   Распоряжение на случай смерти: все мои бумаги, письма, записи, дневники
должны быть уничтожены, потому что все это ложь. Быть на  земле  -  значит
быть на свету. Где-нибудь (как тот старик из Коринфа) погонять осла -  это
тоже профессия, важно только одно: крепко держаться  света,  радости  (как
наша девочка, когда она пела), сознавая, что сам  угаснешь;  видеть  дрок,
асфальт, море, крепко держаться времени - вернее,  вкладывать  вечность  в
мгновение. Быть вечным - значит прожить свою жизнь.

   04:15.
   У Ганны тоже больше нет квартиры, только сегодня (вчера!) она  мне  это
сказала. Она живет теперь в пансионе. Моя телеграмма из Каракаса ее уже не
застала в прежней квартире. Как раз примерно в  то  время  Ганна  села  на
теплоход. Сперва у нее была мысль прожить год на островах, где у нее  были
знакомые греки еще с той поры, как велись раскопки  (Делос);  на  островах
жизнь, говорят, очень дешева.  В  Миконосе  можно  купить  дом  за  двести
долларов, считает Ганна, а в Аморгосе - за сто. Она больше не  работает  в
институте, а я об этом и не подозревал. Ганна пыталась сдать свою квартиру
вместе с обстановкой, но в такой краткий срок ей этого сделать не удалось,
тогда она все продала, а многие книги раздарила. Она просто была больше не
в силах оставаться в Афинах,  сказала  она.  Когда  она  решила  сесть  на
теплоход, она подумывала о Париже, а может быть, и о Лондоне; все это было
весьма неопределенно, потому что в ее возрасте, считает Ганна,  не  так-то
легко найти новую работу, например работу секретарши. Но Ганне никогда  не
приходило в голову обратиться ко мне за помощью, поэтому она и не  писала.
Собственно говоря, у Ганны была одна-единственная цель - уехать из Греции!
Она покинула город, не попрощавшись ни с кем из своих здешних знакомых, за
исключением директора института, которого она очень ценила. Последние часы
перед отъездом она провела на могиле; на борту ей надо было быть в  14:00,
отплытие - в 15:00, но по какой-то причине отплытие задержалось  почти  на
час. И вдруг (говорит Ганна) этот отъезд показался ей бессмысленным; и она
сошла с теплохода в последнюю минуту,  прихватив  с  собой  только  ручной
багаж. Три больших чемодана, которые были уже на теплоходе, получить назад
не удалось. Чемоданы эти поплыли в Неаполь и вскоре должны оттуда прибыть.
Сперва она жила в гостинице "Эстиа Эмборрон", но оставаться там надолго ей
не по средствам; она дала о себе знать в институте, но оказалось,  что  ее
помощник за это время успел занять ее место, с ним  подписали  договор  на
три года, уже ничего нельзя было изменить, он достаточно долго ждал  этого
места и добровольно отказаться от него не желал. Директор будто бы  держал
себя очень мило, но институт недостаточно богат, чтобы  дважды  оплачивать
одну и ту же должность. Они только могли предложить ей  время  от  времени
аккордные работы и наилучшие  рекомендации,  чтобы  она  искала  работу  в
других городах. Но Ганна решила остаться в Афинах. Ждала  ли  Ганна  здесь
меня или, наоборот, хотела покинуть Афины, чтобы больше никогда со мной не
встречаться, я не знаю. Только по чистой случайности она вовремя  получила
мою телеграмму из Рима: как раз в тот момент, когда пришла телеграмма, она
была в своей пустой квартире, чтобы  передать  ключи  привратнику.  Теперь
Ганна работает гидом, по утрам - в музее, после обеда - в Акрополе,  а  по
вечерам - в Сунионе. Чаще всего ей попадаются группы, которые  осматривают
все эти места за один день, - туристы Средиземноморского бюро путешествий.

   06:00.
   Написал Ганне еще одно письмо.

   06:45.
   Я  не  знаю,  почему  Иоахим  повесился,  а  Ганна  меня  все  об  этом
спрашивает. Откуда мне это знать? А она все снова  возвращается  к  этому,
хотя я знаю об Иоахиме куда меньше  Ганны.  Она  говорит:  "Когда  родился
ребенок, он никогда не напоминал мне тебя. Это  был  мой  ребенок,  только
мои. Что же касается Иоахима, то я любила его именно потому, что он не был
отцом моего ребенка, и первые годы все было очень просто". Ганна  считает,
что наш ребенок никогда бы не появился  на  свет,  если  бы  мы  тогда  не
расстались. В этом Ганна убеждена. Видимо, все это решилось для Ганны  еще
до того, как я приехал в Багдад; она всегда хотела  иметь  ребенка,  потом
она забеременела; и только когда я  уехал,  обнаружила,  что  хочет  иметь
ребенка без отца, не нашего, а своего ребенка. Она была одна и  счастлива,
что беременна; и когда она отправилась к Иоахиму, чтобы он ее  переубедил,
она внутренне уже была исполнена решимости рожать; ее  не  смущало  тогда,
что Иоахим считает, будто это он подсказал ей важное решение в  поворотный
момент ее жизни. Он  влюбился  в  Ганну,  и  вскоре  они  поженились.  Моя
неудачная фраза, которую я при нашей первой встрече сказал ей вечером в ее
квартире: "Ты ведешь себя как наседка!" - ее  сильно  взволновала,  потому
что когда-то Иоахим, как она сама  мне  призналась,  тоже  бросил  ей  эту
фразу. Иоахим заботился о ребенке, но не вмешивался в вопросы  воспитания.
Это ведь был не его ребенок, да и не мой  ребенок,  а  ребенок  без  отца,
просто ее ребенок, ее собственный ребенок, до которого  не  было  дела  ни
одному мужчине; с этим Иоахим легко мирился, особенно в первые годы,  пока
девочка была еще совсем маленькая и так или иначе должна  была  находиться
всецело в ведении матери; в  то  время  Иоахим  великодушно  разрешил  это
Ганне, потому что в этом было ее счастье. Обо  мне,  говорит  Ганна,  речь
никогда не заходила. У Иоахима не было никаких оснований ревновать, да  он
и не ревновал ко мне. Он видел, что я как отец не играю никакой роли -  ни
для внешнего мира (там просто об этом ничего не знали), ни тем  более  для
Ганны, которая меня начисто забыла (как Ганна меня много раз уверяла) и ни
в чем не упрекала. Отношения между Иоахимом и Ганной  начали  осложняться,
когда девочка подросла и перед ними встали  вопросы  ее  воспитания;  дело
было здесь не столько в том, что их мнения расходились, - это бывало очень
редко, а в том, что Ганна считала себя единственной и последней инстанцией
во всех вопросах, касающихся  ребенка,  а  с  этим  Иоахим  никак  не  мог
примириться. Ганна признает, что Иоахим был вполне уживчивым  человеком  и
что все конфликты возникали только по этой причине.
   Было ясно, что он все больше и больше  мечтал  о  ребенке  -  об  общем
ребенке, который вернет ему положение отца в семье, и полагал, что  с  его
рождением все бы образовалось само собой; Эльсбет считала  Иоахима  отцом,
любила его, но он не доверял ей, думает Ганна, и все  время  казался  себе
лишним в семье. В те годы  было  достаточно  веских  оснований,  чтобы  не
рожать на  свет  новых  детей,  а  тем  более  для  полуеврейки  немецкого
происхождения; еще теперь Ганна горячо отстаивает  вескость  этих  причин,
словно я намерен  с  ней  спорить.  Иоахим,  однако,  считал  эти  причины
отговоркой; он был исполнен подозрения: ты не хочешь,  чтобы  в  доме  был
отец! Ему казалось, что Ганна готова иметь детей только при  условии,  что
отец исчезнет. Оказывается -  я  этого  не  знал,  -  Иоахим  оформил  все
документы на выезд за океан еще в 1935 году и  был  готов  пойти  на  все,
чтобы никогда не расставаться с Ганной. Ганна тоже никогда не думала,  что
они расстанутся, она собиралась уехать с Иоахимом в Канаду или  Австралию;
она даже приобрела еще профессию лаборантки, чтобы в любом месте быть  его
помощницей. Однако всего этого  не  случилось.  Иоахим  узнал,  что  Ганна
сделала себе операцию, чтобы не иметь детей, и это стремительно приблизило
развязку. Хотя он и смог, к досаде своей родни, освободиться  от  воинской
повинности. Иоахим добровольно пошел служить в вермахт. Ганна не могла его
забыть. У нее были  в  дальнейшем  еще  романы,  но  она  всю  свою  жизнь
посвятила девочке. Она работала  в  Париже,  потом  в  Лондоне,  Восточном
Берлине, Афинах. Она скиталась вместе со своим ребенком. Там, где не  было
школ на немецком языке, она сама занималась с дочерью и в сорок лет  стала
играть на скрипке, чтобы  аккомпанировать  ей.  Ничто  не  казалось  Ганне
трудным, если речь шла о дочке. Когда немецкие войска оккупировали  Париж,
она скрывалась с больной девочкой в подвале и выходила  на  улицу,  только
чтобы купить лекарство. Однако Ган