've never heard of Semantics? [Семантика! Вы никогда не
слышали о семантике? (англ.)]
   Я сам себе кажусь идиотом...
   Я жил в гостинице на Таймс-сквер. Табличка  с  моей  фамилией  все  еще
висела на дверях моей квартиры, но Фредди, привратник,  понятия  не  имел,
где мой ключ. А я ведь просил Айви передать ключ Фредди. Но она  этого  не
сделала, и мне пришлось звонить в свою  собственную  дверь.  Я  просто  не
знал, что делать. Всюду можно попасть: в учреждения, в кино,  в  подземку,
только не к себе в квартиру. Я отправился на экскурсию  по  городу,  чтобы
убить время. Небоскребы казались мне надгробиями (впрочем, это мне  всегда
казалось).   Я   слушал   пояснения,   которые   передавали   по    радио:
"Рокфеллеровский центр, небоскреб Эмпайр-Стейт-Билдинг, здание ООН" и  так
далее, словно я не прожил одиннадцать лет на Манхэттене. Потом я  пошел  в
кино. А  после  кино  поехал  подземкой  по  обычному  маршруту  -  Айрат,
Экспресс-Аптаун, без пересадки на Коламбэс-Серкл, хотя, если бы я пересел,
от  станции  "Индепендент"  мне  было  бы  ближе  к  дому;  но  в  течение
одиннадцати лет я никогда не пересаживался и на этот  раз  не  пересел,  а
вышел, где всегда выходил, и по  дороге,  как  часто  и  прежде,  зашел  в
китайскую прачечную, где меня еще помнили. "Хелло, мистер Фабер!" Мне дали
три рубашки, которые несколько месяцев ждали моего возвращения,  оттуда  я
пошел в гостиницу, где мне нечего было  делать,  и  несколько  раз  подряд
набрал свой собственный номер - конечно, никто не подошел! -  а  потом,  к
сожалению, отправился к Вильямсу.
   - Nice to see you [рады вас видеть (англ.)], - и тому подобное.
   Перед этим я еще зашел в свой гараж, чтобы выяснить, стоит ли  еще  там
мой "студебекер", но мне не пришлось даже спрашивать - он был виден издали
(пронзительно красный, как губная помада) на фоне черной стены.
   Потом, как я уже говорил, - сюда, на Saturday-parti.
   - Walter, what's the matter with you? [Вальтер, что с вами? (англ.)]
   Собственно говоря, я всегда ненавидел эти сборища.  Мне  не  дано  быть
остроумным, но это еще не значит, что мне должны класть руку на плечо.
   - Walter, don't be silly [Вальтер, не валяйте дурака (англ.)].
   Я знал, что мне не справиться с монтажом. Я был пьян, это я тоже  знал.
Они думали, я этого не чувствую. Я их знаю как облупленных.  Если  уйдешь,
никто этого не заметит. И я ушел. Я шел по ночной Таймс-сквер (надеюсь,  в
последний раз) к телефону-автомату, чтобы еще раз набрать свой собственный
номер. И сейчас еще я не понимаю, почему кто-то снял трубку.
   - This is Walter [это Вальтер (англ.)], - говорю я.
   - Who? [Кто? (англ.)]
   - Walter Faber, - говорю я. - This is Walter Faber.
   Такого не знают.
   - Sorry [извините (англ.)], - говорю я.
   Быть может, я  набрал  не  тот  номер;  я  открыл  огромный  телефонный
справочник, чтобы проверить свой номер телефона, а потом набираю снова.
   - Who's calling? [Кто говорит? (англ.)]
   - Walter, - говорю я, - Walter Faber.
   Мне ответил тот же голос,  что  и  в  первый  раз,  и  я  на  мгновение
растерялся; я что-то ничего не мог понять.
   - Yes, what do you want? [Да, что вам угодно? (англ.)]
   Собственно говоря, ничего не случится, если я отвечу.  Я  взял  себя  в
руки и, прежде чем повесили трубку,  спросил  только,  чтобы  хоть  что-то
сказать, туда ли я попал.
   - Yes, this is Trafalgar 4-55-71 [да, это Трафальгар 4-55-71 (англ.)].
   Я был пьян.
   - That's impossible [не может быть (англ.)], - говорю я.
   Быть может, мою квартиру кому-то сдали, быть может, изменился номер,  -
в конце концов, все бывает, я это понимаю, но мне от этого не легче.
   - Trafalgar 4-55-71, - говорю я. - That's me [это мой номер (англ.)].
   Я слышу, как мой собеседник закрывает рукой микрофон и с кем-то  что-то
обсуждает (с Айви), слышу смех, а потом вопрос:
   - Who are you? [Кто вы такой? (англ.)]
   Я в свою очередь спрашиваю:
   - Are you Walter Faber? [Вы Вальтер Фабер? (англ.)]
   В конце концов он вешает трубку, а я отправляюсь в бар. У меня кружится
голова, я терпеть не могу пить виски;  потом  я  прошу  бармена  найти  по
телефонной книге номер мистера Вальтера Фабера и соединить  меня;  он  все
это проделал и передал мне трубку; долго никто не  подходил,  потом  снова
голос:
   - Trafalgar 4-55-71. Hello!
   Ни слова не говоря, я вешаю трубку.


   _Операция навсегда излечит меня  от  моей  болезни,  операция  эта,  по
данным статистики, в 94,6 процента кончается  удачно,  и  я  нервничаю  не
из-за предстоящей операции, а  только  оттого,  что  ее  со  дня  на  день
откладывают. Я не привык болеть. Нервничаю я еще и тогда, когда Ганна меня
утешает, потому что она ведь не верит статистике. А я в самом деле убежден
в благополучном исходе операции да к тому же рад, что ее будут делать не в
Нью-Йорке, или Дюссельдорфе, или в Цюрихе; мне  необходимо  видеть  Ганну,
говорить с ней. Я не могу себе представить, как ведет себя Ганна вне  этой
комнаты. Ест ли она? Спит ли она? Каждый день она  ходит  в  институт  (от
8:00 до 11:00 и от 17:00 до 19:00), и каждый  день  она  ходит  на  могилу
нашей дочери. А что помимо этого? Я попросил Ганну,  чтобы  она  садилась.
Почему она молчит? Даже если Ганна садится, она сидит  не  больше  минуты,
потому что всегда оказывается, что чего-то нет на  месте,  пепельницы  или
там зажигалки, она поднимается и  снова  стоит.  Если  Ганна  не  в  силах
выносить мое общество, зачем же она приходит? Она поправляет мне  подушки.
Будь у меня рак, они бы меня немедленно оперировали, это ведь  логично,  я
объяснял это Ганне, надеюсь, убедил ее. Сегодня мне  не  делали  укола!  Я
женюсь на Ганне._


   9/VI. Лечу в Каракас.
   На этот раз я лечу через Майами и Мериду  в  Юкатан,  откуда  ежедневно
есть самолеты на Каракас, но в Мериде мне приходится прервать полет  (боли
в желудке).
   Потом снова попадаю  в  Кампече.  (Шесть  с  половиной  часов  езды  на
автобусе от Мериды.)
   На маленькой станции узкоколейки, где кактусы растут  между  шпалами  и
где я с Гербертом Хенке  уже  однажды  (два  месяца  назад)  ждал  поезда,
прислонившись головой к стене, закрыв глаза и раскинув руки и ноги, - все,
что со мной произошло с тех пор, как я здесь в  первый  раз  ждал  поезда,
представилось мне вдруг галлюцинацией. Здесь ничего не изменилось.
   Тот же липкий воздух...
   Тот же запах рыбы и ананаса...
   Те же тощие собаки...
   Дохлые собаки, которых никто  не  убирает,  грифы  на  крышах  домов  у
Рыночной площади, жара, гнилая вонь моря, над ним - белесое солнце, а  над
берегом - черные  тучи,  и  на  солнце  они  отсвечивают  голубовато-белым
блеском, словно вспышки кварцевой лампы.
   Снова этот путь в поезде!
   Я даже обрадовался, когда вновь очутился в Паленке, там тоже ничего  не
изменилось: терраса с нашими гамаками, наше пиво, наш попугай; меня  здесь
еще помнят, даже дети меня  узнали;  я  купил  и  роздал  им  мексиканские
сласти; один раз я даже выехал к нашим развалинам, где уж во всяком случае
ничего  не  изменилось:  ни  души,  только  стаи  птиц,  как  тогда,   все
точь-в-точь как тогда, два месяца назад. И ночь такая  же,  как  и  тогда,
когда в Паленке умолкал движок: индюк, гуляющий вокруг террасы, его резкое
клокотание, потому что он не любит зарниц, черная свинья  в  луже,  ватная
луна, лошадь, щиплющая траву...
   И всюду моя неотступная мысль.
   Если бы сейчас и в самом деле было еще то время! Вернуться назад  всего
только на два месяца, на два месяца, которые  здесь  ничего  не  изменили;
почему теперь не может быть апрель! А  все  остальное  -  это  только  моя
галлюцинация.
   Потом еду один на лендровере...
   Я разговариваю с Гербертом.
   Я разговариваю с Марселем.
   Я купаюсь в Рио-Усумасинта - она вот изменилась: уровень  воды  заметно
поднялся, зеленой ряски больше нет, потому что течение  стало  сильнее,  и
уже неизвестно, удастся ли мне найти брод и не утонуть,  переправляясь  на
тот берег.
   Переправиться удалось.
   Герберт тоже изменился - это видно было с первого  взгляда.  Герберт  с
бородой, но не только это, он вообще изменился - стал подозрителен.
   - Старик, ты зачем сюда приехал?
   Герберт думает, что я приехал по поручению его семьи  либо  его  фирмы,
чтобы вернуть его в Дюссельдорф, и не верит,  что  я  приехал,  чтобы  его
повидать; однако я приехал только ради этого;  не  так  уж  много  у  меня
друзей на свете.
   Он сломал свои очки.
   - Почему ты их не починишь? - спрашиваю я.
   Я чиню его очки...
   Когда идет ливень, мы сидим в бараке, словно в  Ноевом  ковчеге;  света
нет,  потому  что  батареи,  которые  питали   прежде   и   радиоприемник,
давным-давно сели; то, что я рассказываю ему  о  последних  событиях,  его
совершенно не интересует, даже события в Германии; я все же рассказываю  о
призыве геттингенских профессоров; о личном я не говорю.
   Я спрашиваю его про машину.
   Герберт ни разу не ездил в Паленке.
   Я привез газолин для Герберта, пять канистр, чтобы он в любое время мог
уехать; но он об этом и не думает.
   Он усмехается в бороду.
   Мы совсем не понимаем друг друга.
   Он усмехается, когда видит, что я бреюсь  старой  бритвой,  потому  что
здесь нет тока, а я не  хочу  обрастать  щетиной,  ведь  мне  нужно  ехать
дальше.
   У него никаких планов нет!
   Его "нэш-55" стоит под навесом из листьев, как в прошлый раз, даже ключ
по-прежнему торчит в машине; индейцы явно не знают, как  заводится  мотор,
все было нетронутым, но в чудовищном состоянии, так что я сразу же  взялся
за работу.
   - Если тебя это забавляет, - говорит он, - пожалуйста, мне не жалко.
   Герберт отправляется на охоту.
   Я разбираю мотор и вижу, что он совершенно  заржавел,  должно  быть  от
дождей, каждую деталь нужно почистить, все заросло каким-то  илом;  острый
запах цветочной пыльцы, которая прилипла к  машинному  маслу  и  почти  не
счищается, но я рад, что у меня есть работа.
   Вокруг стоят дети племени майя.
   Они способны простоять целый день и глядеть, как я  разбираю  мотор,  я
расстелил листья банановой пальмы на  земле  и  кладу  на  них  деталь  за
деталью.
   Зарницы, но дождя нет.
   Женщины тоже глазеют; кажется, они только и делают, что рожают;  малыш,
которого мать держит  на  руках,  сосет  грудь,  опираясь  ножками  на  ее
огромный живот; она стоит и глазеет, ни слова не говоря - все равно  я  не
мог бы понять, что она говорит.
   Герберт возвращается со связкой игуан.
   Они еще живые, но совершенно неподвижные, пока до  них  не  дотронешься
рукой, их головки, похожие на головы ящериц, обмотаны соломой, потому  что
они больно  кусаются,  а  когда  их  сваришь,  мясо  по  вкусу  напоминает
курятину.
   Вечером мы лежим в гамаках.
   Пива нет, только кокосовое молоко.
   Зарницы.
   Меня очень тревожило, что могут украсть какую-нибудь из деталей мотора,
но  Герберт  не  разделял  моей  тревоги:  он  убежден,  что  индейцы   не
прикоснутся к этим деталям. О возможности бунта больше и речи не было! Они
работают, и даже усердно, говорит Герберт, слушаются беспрекословно,  хотя
и убеждены, что все это не имеет смысла.
   Он усмехается в бороду.
   Будущее немецкой сигары!
   Я спрашиваю  Герберта,  что  он,  собственно  говоря,  намерен  делать:
собирается ли он остаться здесь или хочет вернуться в Дюссельдорф? Какие у
него планы?..
   - Nada [никаких (исп.)].
   Я ему как-то сказал, что встретился с Ганной и  что  собираюсь  на  ней
жениться; но я даже не знаю, слышал ли это Герберт.
   Герберт, похожий на индейца!
   Жара...
   Светлячки...
   Потеешь, как в парильне.
   На следующий день внезапно хлынул дождь, лил он только  четверть  часа,
но зато как из ведра, настоящий  ливень,  потоп,  а  потом  снова  засияло
солнце; однако вода не сошла, вся земля покрылась коричневыми бочагами,  а
я как раз до этого выкатил машину из-под навеса, чтобы работать на  свежем
воздухе; я же не мог знать, что именно в том месте, куда  я  ее  поставил,
образуется такой бочаг. В отличие от  Герберта  я  вовсе  не  находил  это
смешным. Машина оказалась в воде по колеса, а о деталях мотора, которые  я
разложил на земле, и говорить нечего. Когда я это  увидел,  меня  охватило
отчаяние.  Герберт  выделил  мне  двадцать  индейцев,  только  чтобы  меня
успокоить, как он сказал; он вел себя так, словно все это его не  касалось
- ни рубка деревьев, к которой приступили по моему приказу, ни  сооружение
козел для машины. Я потерял целый день на то,  чтобы  собрать  все  детали
мотора; мне пришлось залезть в этот мутный бочаг  и  руками  копошиться  в
теплом иле. Все это я делал один, потому что  Герберта  это  нисколько  не
интересовало.
   - Да брось ты! - вот и все, что он мне сказал. - К чему это!
   Я заставил индейцев выкопать отводные каналы, чтобы вода наконец спала;
только благодаря этому удалось найти  все  пропавшие  части,  да  и  то  с
большим трудом, потому что некоторые из них просто утонули в иле.
   Его постоянная присказка: "Nada".
   Он молол всякую чушь, и я ему не возражал.  Без  этого  "нэша"  Герберт
совсем погибнет. Я не дал себя расхолодить и продолжал работать.
   - Да что ты тут будешь делать без машины? - сказал я.
   Когда я наконец снова собрал мотор и он заработал, Герберт усмехнулся и
сказал только: "Браво!" - потом хлопнул меня по плечу:  пусть  этот  "нэш"
будет мой, он мне его дарит!
   - На что мне "нэш"! - сказал Герберт.
   Герберта нельзя было отговорить от его дурацкой затеи: когда  я  сел  в
заново собранную машину, чтобы еще раз все  проверить,  и  включил  мотор,
Герберт стал  изображать  полицейского-регулировщика;  вокруг  нас  стояли
детишки племени майя и матери в белых рубашках, все с младенцами на руках,
а потом подошли мужчины, которые сперва держались в стороне, в зарослях, у
всех у них за поясами были кривые ножи; многие месяцы они не слышали  шума
мотора, а я дал полный газ, колеса вращались на холостом ходу  в  воздухе.
Герберт делает знак - стоп! И я заглушаю мотор, я сигналю. Герберт  делает
знак - проезд открыт! Индейцы (их собиралось все больше) глядели на нас  и
не смеялись, хотя мы и валяли дурака; все стояли молча  и,  я  бы  сказал,
сосредоточенно наблюдали, как мы  (собственно  говоря,  зачем?)  играли  в
уличное движение.


   _Спор с Ганной о технике. По ее мнению, техника - это уловка, хитрость,
с помощью которой хотят так перестроить  мир,  чтобы  там  не  было  места
чувству.  Мания  технократов  -  свести  все  в  мироздании   к   полезной
деятельности, как бы заставить мир служить себе, потому что они не в силах
противостоять ему как партнеры, бессильны  его  охватить.  Техника  -  это
хитрая попытка преодолеть сопротивление мира, сделать его путем  изменения
темпа жизни более плоским, стереотипным, чтобы  убить  жизнь  духа  (я  не
совсем понял, что Ганна хотела этим сказать). Технократ отчужден от живого
мира (что Ганна этим хотела сказать, я тоже не совсем понял). Ганна  ни  в
чем меня не упрекает; она считает, что поведение мое по отношению к  Сабет
можно объяснить; я пережил с  Сабет  такого  рода  отношения  (так  думает
Ганна), которых я прежде не знал, я не понял их природы и  поэтому  внушил
себе, будто влюблен. Эта ошибка не случайная, а, наоборот,  присущая  моей
натуре (?), как, впрочем, и выбор профессии, и вообще вся моя  жизнь.  Моя
ошибка заключается в том, что я, как и все люди техники,  живу  забывая  о
смерти. Дословно она сказала следующее: "Для тебя жизнь -  это  не  что-то
целое, неделимое, а простая сумма, поэтому ты не ощущаешь хода  времени  и
не принимаешь в расчет смерть".  Жизнь,  по  мнению  Ганны,  -  это  некий
законченный образ, существующий во времени. Ганна признала, что не может в
точности объяснить, что она хочет этим сказать. Но, во всяком случае,  она
знает, что жизнь - это не только материя и  поэтому  ее  нельзя  подчинить
технике. Моя ошибка с Сабет, считает она, заключается в следующем: я хотел
начать все сначала, я вел себя так, словно не существует понятия возраста,
поэтому эти отношения противоестественны. Мы не можем преодолеть  старость
с помощью простого сложения, не  можем  преодолеть  ее,  женясь  на  наших
детях._


   20/VI. Прибыл в Каракас.
   Наконец все организовалось: турбины были доставлены на место и  рабочей
силой меня тоже обеспечили. Я работал, пока мог, и то, что  теперь,  когда
приступили к монтажу турбин,  мне  пришлось  все  бросить  из-за  болей  в
желудке,  конечно,  досадно,  но  что  поделаешь.  В  мой  прошлый  приезд
(15-16/VI) я был, конечно, в куда лучшей форме, но тогда они еще ничего не
подготовили для монтажа. А теперь я оказался не в состоянии  наблюдать  за
его ходом, и в  этом,  конечно,  была  и  моя  вина;  больше  двух  недель
провалялся я в гостинице, а это удовольствие небольшое. Я надеялся, что  в
Каракасе меня ждет письмо от Ганны. Я послал телеграмму в Афины, но ответа
так и не получил. Мне хотелось написать Ганне, и я несколько  раз  начинал
письмо; но я не имел никакого представления, где она теперь  находится,  и
мне ничего не оставалось,  как  писать  (хоть  чем-то  мне  же  надо  было
заняться в этой гостинице), не отправляя того, что пишу.
   Монтаж шел своим чередом - без меня.


   _Дьякониса принесла мне наконец зеркало - я  испугался.  Я  всегда  был
худой, но все же не такой худой, как теперь, не такой, как старый индеец в
Паленке, который водил нас в  сырые  гробницы.  Я  в  самом  деле  немного
напуган. Прежде я не имел привычки смотреть в зеркало, разве только  когда
брился, я и причесывался без зеркала, и все же человек обычно  знает,  как
он выглядит. У меня всегда был чересчур длинный  нос,  но  уши  раньше  не
привлекали моего внимания. На мне сейчас пижама без воротника, может быть,
поэтому так торчит моя слишком длинная шея, жилы на ней вздуваются,  когда
я поворачиваю голову, между жилами какие-то ямы, впадины, которых я прежде
никогда не замечал. Мои уши как у арестанта! Не могу же я всерьез  думать,
что голова у меня стала меньше. Я спрашиваю  себя,  не  стал  ли  мой  нос
симпатичнее, и прихожу к выводу, что носы никогда не выглядят  симпатично,
а скорее нелепо, почти непристойно. Наверняка я тогда в Париже (два месяца
назад!) выглядел иначе, а то Сабет никогда бы не согласилась пойти со мной
в оперу. А ведь загар у меня с лица еще не сошел, только вот  с  шеи.  Она
какая-то белая, вся в крупных порах, как свежеощипанная  курица.  Рот  мой
мне еще кажется приятным, сам  не  знаю  почему,  рот  и  глаза,  которые,
кстати, оказались не карими, как я всегда думал, потому что так написано в
графе примет в паспорте, а зеленовато-серыми; все же остальные черты  лица
принадлежат не мне, а кому-то чужому, который явно переработался. Зубы мои
всегда ни к черту не годились. Как только  снова  буду  на  ногах,  первым
делом пойду к зубному врачу,  чтобы  счистить  камень,  а  быть  может,  и
полечить гранулему. Боли я никакой не чувствую, только  что-то  пульсирует
под челюстью. Волосы я всегда стриг очень коротко, потому что это  удобно,
и ни с висков, ни на затылке  я  еще  нисколько  не  облысел.  Поседел  я,
собственно говоря, уже давно, волосы у меня светлые, отливающие  серебром,
но меня это никогда не огорчало. Когда я лежу на спине и держу  над  собой
зеркало, то выгляжу совсем как прежде, разве что немного похудел,  но  это
легко объяснить диетой. А быть может, все дело здесь в этом белесом свете,
который просачивается в комнату сквозь щели жалюзи, -  из-за  этого  света
становишься бледным, несмотря на загар, вернее,  каким-то  желтым.  Ужасно
выглядят только зубы. Но я их всегда боялся. Какие бы меры  ни  принимать,
они все равно разрушаются, словно выветриваются. Вообще человек  в  целом,
как конструкция, еще может сойти, но материал никудышный: плоть -  это  не
материал, а проклятие.
   P.S. Никогда еще не было столько смертей,  как  за  эти  последние  тр