утом  пораженной  конечности)  он  был,  как  специалист,
невысокого мнения; надежным считал только вливание сыворотки не позже  чем
через три-четыре часа после укуса, а иссечение ранки - лишь дополнительная
мера.
   Он не понимал, кто я такой.
   Я тоже был в хорошем виде: потный, запыленный, как тот  возчик  гравия,
босой, ноги сбиты и перепачканы варом, в грязной  рубахе,  без  куртки,  -
настоящий бродяга. Врач обратил внимание на состояние моих ног и  попросил
сестру сделать перевязку. Обращался он только к Ганне, пока  она  меня  не
представила:
   - Mister Faber is a friend of mine [мистер Фабер мой друг (англ.)].
   Вот что меня успокоило: смертность от  укусов  змей  (черные  гадюки  и
виперы всех видов) составляет от трех до десяти процентов. Даже при укусах
кобры число смертных случаев не превышает двадцати пяти процентов, что  ни
в коей мере не соответствует тому суеверному страху перед змеями,  который
еще повсеместно распространен.
   Ганна тоже заметно успокоилась.
   Жить я мог у Ганны.
   Но я не хотел уходить из больницы, не повидав Сабет; я настоял на  том,
чтобы мне разрешили зайти в  палату  хотя  бы  на  минуту  (врач  не  стал
возражать), но меня поразила Ганна: она вела себя так, словно я  собирался
украсть у нее дочку, и минуты не дала мне там пробыть.
   - Пошли, - сказала Ганна, - она теперь спит.
   Быть может, это счастье, что  девочка  нас  не  увидела.  Она  спала  с
полуоткрытым ртом (чего обычно с ней не бывало) и была очень  бледна,  уши
ее казались мраморными; она  дышала  учащенно,  хоть  и  ритмично,  как-то
успокоение; и, когда я подошел к ее кровати, она повернула  голову  в  мою
сторону. Но она спала.
   - Пошли, - сказала Ганна, - оставь ее в покое.
   Конечно, я бы охотней остановился в гостинице. Почему  я  этого  ей  не
сказал? Быть может, и Ганне было бы приятней. Мы ведь даже еще друг  другу
руки не подали. В такси, когда мне это вдруг пришло в голову, я сказал ей:
   - Здравствуй, Ганна.
   Она усмехнулась, как усмехалась всегда в ответ на мои неудачные остроты
- наморщив лоб у переносицы.
   И сразу стала очень похожа на свою дочь.
   Конечно, я этого не сказал.
   - Где ты познакомился с Эльсбет? - спросила она. - На теплоходе?
   Сабет писала ей о немолодом уже человеке, который на  теплоходе,  перед
самым Гавром, вдруг сделал ей предложение.
   - Это было? - спросила она.
   Наш разговор в такси: одни вопросы без ответов.
   Почему я зову ее Сабет? Это она спросила вместо ответа на  мой  вопрос:
"Почему ты зовешь ее Эльсбет?" И все  перемежается  ее  объяснениями:  вот
театр Дионисий. Почему я зову ее Сабет? Да потому  что  Элисабет,  на  мой
вкус,  невыносимое  имя.  И  опять   она   указывает   мне   на   какие-то
полуразрушенные колонны. Почему именно  Элисабет?  Я  бы  никогда  так  не
назвал ребенка. Остановка у  светофора,  обычная  пробка.  Но  ее  назвали
Элисабет по желанию отца, и тут уж ничего не поделаешь.  Она  перекинулась
какими-то фразами по-гречески с водителем,  который  обругал  пешехода.  У
меня возникло впечатление, что мы едем по кругу, и  это  меня  раздражало,
хотя теперь вдруг оказалось, что спешить нам некуда. Ее вопрос:
   - Ты потом когда-нибудь встречал Иоахима?
   Афины казались мне  отвратительным  городом,  типичные  Балканы;  я  не
понимал, где живут люди; провинция, чуть ли не  деревня,  восток,  кишащие
толпы на мостовых, а вокруг - мерзость запустения, развалины и к  тому  же
еще претензии на столицу, -  одним  словом,  отвращение.  Мы  остановились
сразу после того, как она задала свой вопрос.
   - Приехали? - спросил я.
   - Нет еще, - сказала она, - я сейчас вернусь.
   Это был институт, в котором Ганна работала; мне  пришлось  ждать  ее  в
такси, и даже сигарет у меня не было; я попытался было  от  нечего  делать
читать  вывески,  но  почувствовал  себя  неграмотным  и   как-то   совсем
растерялся.
   Потом мы снова поехали к центру города.
   Когда Ганна вышла из подъезда института, я ее в первый миг не узнал,  а
то непременно вышел бы из машины и распахнул перед ней дверцу.
   Потом ее квартира.
   - Я пойду вперед, - говорит она.
   Ганна идет впереди меня, дама с седыми, коротко стриженными волосами, в
роговых очках - чужая, но мать Сабет или Эльсбет (так сказать, моя  теща),
- и я время от времени удивляюсь, что мы с ней почему-то на "ты".
   - Располагайся, пожалуйста.
   Встретиться через двадцать лет - этого я не ожидал, да  и  Ганна  тоже;
кстати, она права: не двадцать, а двадцать один, если быть точным.
   - Ну садись, - говорит она.
   Ноги у меня болели.
   Я, конечно, знал, что свой вопрос ("Что было у тебя с  девочкой?")  она
рано или поздно повторит, и я мог бы ей поклясться: "Ничего!" - и при этом
не лгать, потому что я сам в это не верил, с тех пор как увидел Ганну.
   - Вальтер, - говорит она, - почему ты не сядешь?
   Я упрямо стоял.
   Ганна подняла жалюзи.
   "Главное - спасти девочку",  -  беспрерывно  твердил  я  про  себя,  то
поддерживая разговор, то молча куря сигареты Ганны; она  убрала  с  кресла
книги, чтобы я мог сесть.
   - Вальтер, - спрашивает она, - хочешь есть?
   Ганна в роли матери...
   Я не знал, что думать.
   - Красивый у тебя отсюда вид, - говорю я. - Так  это,  значит,  и  есть
знаменитый Акрополь?
   - Нет, - отвечает она, - это Ликабетт.
   У нее всегда была эта манера,  прямо-таки  маниакальная  страсть,  быть
абсолютно точной даже во всем второстепенном: нет, это вовсе не  Акрополь,
это Ликабетт.
   Я говорю ей:
   - Ты не изменилась!
   - Ты находишь? А ты разве изменился?
   Ее квартира - жилище ученого (это я сказал ей совершенно откровенно,  а
позже Ганна в каком-то разговоре привела эти мои слова о жилище ученого  в
доказательство того, что и я считаю науку монополией мужчин, как и  вообще
все духовное). Стены уставлены книжными полками, а письменный стол завален
черепками с этикетками. Впрочем, вообще-то я сперва не заметил в  квартире
старинных  вещей,  напротив,  мебель   была   вполне   современная,   что,
признаться, меня сильно удивило.
   - Ганна, - говорю я, - а ты теперь идешь в ногу с веком.
   Она только усмехнулась.
   - Я это серьезно, - говорю я.
   - А ты по-прежнему? - спрашивает от.
   Иногда я переставал ее понимать.
   - А ты по-прежнему забегаешь вперед? - спрашивает она. Я был  рад,  что
Ганна хоть улыбнулась.
   ...И мне стало ясно: угрызения совести, которые испытываешь,  когда  не
женишься  на  девушке,  с  которой  был  близок,  оказываются   совершенно
напрасными. Ганне я был не нужен. Машины у нее не было,  телевизора  тоже,
но она была довольна своей жизнью.
   - Красивая у тебя квартира, - говорю я.
   Я спросил ее про мужа.
   - Да, Пипер, - говорит она.
   Казалось, он ей тоже не  нужен,  даже  в  материальном  отношении.  Уже
многие годы она сама зарабатывает себе на жизнь (в чем состоит ее  работа,
я, честно говоря, и сейчас еще толком не понимаю), зарабатывает  не  очень
много, но ей хватает, в этом  я  убедился.  Ее  костюм  выдержал  бы  даже
придирчивый  взгляд  Айви,  и,  не  считая  старинных  стенных   часов   с
потрескавшимся циферблатом, ее квартира, как я уже сказал, была обставлена
вполне современно.
   - А ты как живешь? - спрашивает она.
   На мне был чужой пиджак, который мне одолжили в больнице, я себя в  нем
плохо чувствовал, он был не по мне, и я  это  все  время  ощущал:  слишком
широкий - я ведь худой - и при этом чересчур  короткий,  а  рукава  как  у
детской курточки. Как только Ганна пошла на кухню, я его снял, но  рубашка
моя тоже никуда не годилась, она была вся перепачкана кровью.
   - Может быть, примешь ванну, пока я приготовлю еду?
   Она накрывала на стол.
   - Охотно, - говорю я, - я насквозь пропотел.
   Она вела себя трогательно-предупредительно и при этом  очень  деловито;
она зажгла газовую колонку и объяснила мне,  как  ее  выключать,  принесла
мыло и чистое махровое полотенце.
   - Как ноги? - спрашивает она.
   Она все время что-то делает.
   -  С  какой  стати  в  гостиницу?  -  недоумевает  она.  -  Само  собой
разумеется, ты можешь жить здесь.
   Я все время ощущал, что я небрит.
   Ванна наливалась  очень  медленно.  От  горячей  воды  шел  пар.  Ганна
разбавила ее холодной, будто я сам  не  мог  этого  сделать;  я  сидел  на
табуретке, как гость, ноги очень болели; Ганна открыла  фрамугу,  пар  был
такой густой, что сквозь него я видел только ее движения,  а  они  за  эти
годы не изменились, нисколько не изменились.
   - Я всегда думал, что ты злишься  на  меня  за  то,  что  у  нас  тогда
получилось, - говорю я.
   Ганна удивилась.
   - Злюсь? За что? За то, что мы не поженились? Это было бы несчастьем...
   Она просто высмеяла меня.
   - Нет, серьезно, ты в самом деле думал, что я злюсь на  тебя,  Вальтер,
злюсь двадцать один год подряд?
   Ванна была готова.
   - Почему несчастьем? - спрашиваю я.
   Больше мы ни разу не говорили о нашей  несостоявшейся  женитьбе,  Ганна
была права, у нас теперь были иные заботы.
   - Ты раньше знала, - спрашиваю я, - что смертность от  укусов  змей  не
превышает трех - десяти процентов?
   Меня поразили эти цифры.
   Но Ганна не придавала значения статистике,  это  я  вскоре  заметил.  Я
произнес в ванной  комнате  целую  речь  о  статистике.  Ганна  равнодушно
выслушала меня, не перебивая, и сказала:
   - Твоя ванна стынет.
   Не знаю, как долго я пролежал тогда в ванне, положив перевязанные  ноги
на борта, - я думал о статистике, об Иоахиме, который повесился,  думал  о
будущем, думал... пока не замерз;  сам  не  знаю,  о  чем  думал,  я,  так
сказать, не мог решиться признаться себе самому, о чем я думал.  Я  глядел
на флакончики, тюбики и коробочки - всевозможные женские причиндалы,  и  я
уже не мог представить себе Ганны - Ганна тогдашняя, Ганна сегодняшняя,  -
ни той, ни другой я уже не мог себе представить. Я  закоченел  в  остывшей
воде, но мне не хотелось снова влезть  в  окровавленную  рубашку  -  я  не
ответил, когда Ганна меня окликнула.
   Что это со мной случилось?
   Я сам не знал.
   Чай или кофе?
   Я измучился за день, отсюда моя подавленность, мне,  вообще-то  говоря,
несвойственная, отсюда и всякие дурацкие мысли (ванна - это саркофаг,  как
у этрусков), настоящий бред от общей подавленности и озноба.
   - Да, - отвечаю я, - выхожу.
   Собственно говоря, у меня не было намерений  встречаться  с  Ганной:  в
Афинах я не собирался задерживаться, я хотел тут же,  не  теряя  ни  часу,
отправиться на аэродром. Мой отпуск кончился.
   Как доставить "ситроен", который мне одолжил Вильямс,  назад  в  Париж,
было для меня загадкой. Машина стояла в Бари,  и  я  не  знал  даже  имени
хозяина гаража.
   - Да! - кричу я. - Выхожу!
   Но не двинулся с места.
   Аппиева дорога...
   Мумия в Ватикане...
   Мое тело в воде...
   Я не признаю самоубийства. Оно ведь не меняет того факта, что ты жил на
земле, а в ту минуту я желал лишь одного - никогда не существовать!
   - Вальтер, - спрашивает она, - ты выходишь?
   Я не запер дверь ванной, и Ганна (так  я  себе  это  вдруг  представил)
могла бы свободно войти сюда и зарубить меня топором; и лежал с  закрытыми
глазами, чтобы не видеть своего старого тела.
   Ганна говорила по телефону.
   Почему все это произошло именно со мной?
   Потом весь вечер я снова разговаривал, словно ничего не случилось.  Без
притворства. Собственно говоря, ничего и не случилось, ведь главное -  что
спасли Сабет. Благодаря сыворотке. Я спросил Ганну, почему  она  не  верит
статистике, а вместо этого верит в судьбу и тому подобное.
   - Да что ты все со своей статистикой! - говорит она. - Вот если у  меня
было бы сто дочерей и всех бы ужалили гадюки, тогда -  да,  твои  выкладки
были бы уместны. Я потеряла бы от трех  до  десяти  дочерей.  Поразительно
мало! Ты совершенно  прав!  -  И  она  рассмеялась.  -  А  у  меня  только
один-единственный ребенок!
   Я не стал с ней спорить, и все же мы чуть было не поссорились - вдруг у
нас обоих сдали нервы. Все началось с одного моего замечания.
   - Ганна, - говорю я, - ты ведешь себя как наседка.
   У меня это слово вырвалось как-то невзначай.
   - Прости меня, но это так.
   Только потом я понял, что меня разозлило:  когда  я  вышел  из  ванной,
Ганна говорила по телефону. Она позвонила в  больницу,  когда  я  лежал  в
воде, - она говорила с Эльсбет.
   Я невольно все слышал.
   Обо мне ни слова.
   Она говорила так, будто на свете существовала только она  одна,  Ганна,
мать! Мать, которая волновалась за Сабет и теперь  радуется,  что  девочка
понемногу  поправляется,  даже  уже  может  разговаривать:  она   говорила
по-немецки, пока я не вошел в комнату, а потом перешла на греческий. Я  не
понял ни слова. Она повесила трубку.
   - Как она себя чувствует? - спрашиваю я.
   У Ганны словно гора с плеч.
   - Ты сказала, - спрашиваю я, - что я здесь?
   Ганна взяла сигарету.
   - Нет, - говорит она.
   Ганна вела себя как-то странно, я  не  мог  поверить,  что  девочка  не
спросила обо мне; во всяком случае, я имел право, как мне  кажется,  знать
все, о чем они говорили.
   - Давай, - говорит Ганна, - поужинаем.
   Взбесило меня вот что: ее ухмылка, будто я не имею права знать все.
   - Давай, - говорит Ганна, - садись.
   Но я не сел.
   - Почему тебе неприятно, что я разговариваю со своей дочерью? - говорит
она. - Почему?
   Она и в самом деле вела себя (впрочем, я подозреваю, что так ведут себя
все женщины, как бы они ни  были  интеллигентны)  будто  наседка,  которая
хочет спрятать своего цыпленка под  крыло.  Вот  почему  я  и  сказал  про
наседку, а потом - слово за слово - Ганна пришла в неистовство, я  никогда
не видел ее в таком диком раже. Ее главный довод:
   - Она моя дочь, а не твоя.
   Поэтому я спросил:
   - Ее отец Иоахим, да?
   Ганна не ответила на мой вопрос.
   - Оставь меня в покое, - говорит она. - Что ты вообще от меня хочешь? Я
не видела Эльсбет полгода, и вдруг этот звонок из больницы, я  прибегаю  и
нахожу ее без сознания, даже не знаю, что случилось...
   Я сказал, что беру назад свои слова.
   - Слушай, - говорит она, - слушай, ты! О чем ты хочешь говорить с  моей
дочерью? Что ты вообще от нее хочешь? Что у тебя с ней?
   Я видел, что Ганна дрожит.
   Ганну никак  не  назовешь  старой  женщиной,  но  я,  конечно,  обратил
внимание на ее увядшую кожу, набрякшие слезницы, лучистые  морщинки  возле
глаз, мне все это нисколько не мешало, но  просто  я  это  отметил.  Ганна
похудела, стала более хрупкой. Я находил, что ее возраст, если  можно  так
сказать, шел ей, был  к  лицу,  кроме,  пожалуй,  несколько  дряблой  шеи,
напомнившей мне шею черепахи. Я снова сказал, что беру назад свои слова.
   Я вдруг понял, как Ганна привязана к своей  девочке,  как  она  считала
дни, ожидая ее возвращения, понял, что матери нелегко, когда дочка, к тому
же единственная, впервые покидает дом.
   -  Она  уже  не  ребенок,  -  говорит  она.  -  Я  сама  отправила   ее
путешествовать, ведь рано или поздно ей все  равно  придется  начать  свою
собственную жизнь; я знаю, настанет день, когда  она  больше  не  вернется
домой.
   Я не перебивал Ганну.
   - Уж так это устроено, - сказала она. - Мы не можем  удержать  в  руках
уходящую жизнь, и ты, Вальтер, тоже не можешь.
   - Знаю, - говорю я.
   - Чего же ты пытаешься? - спрашивает она.
   Я не всегда понимал Ганну.
   - Наша жизнь продолжается в детях, - говорит она.
   Я спросил Ганну о ее работе.
   - Уж так это устроено, - говорит она. - Мы не можем жениться  на  наших
детях.
   На мой вопрос она не ответила.
   - Вальтер, - спрашивает она, - сколько тебе теперь лет?
   Вот ее рассуждения: у нее не сто дочерей, а  одна-единственная  (я  это
знаю), а у ее дочери только одна-единственная жизнь (это я тоже знаю), как
у каждого человека; у нее у самой - у Ганны - тоже была  одна-единственная
жизнь, жизнь, которая не удалась,  и  у  меня  (знаю  ли  это  я?)  только
одна-единственная жизнь.
   - Ганна, - говорю я, - мы оба это знаем.
   Наша еда остыла.
   - Почему не удалась? - спрашиваю я.
   Ганна курила. Курила вместо того, чтобы есть.
   - Ты мужчина, - говорит она, - а я  женщина.  Это  не  одно  и  то  же,
Вальтер.
   - Надеюсь, - рассмеялся я.
   - У меня больше не будет детей.
   Эту фразу она повторила дважды за вечер.
   - Чем я занимаюсь? Ты же видишь - классифицирую черепки. Вот эта  кучка
была когда-то вазой. Эпоха критской культуры. Я склеиваю прошлое.
   Я вовсе не считал, что жизнь Ганны не удалась. Напротив. Я не  знаю  ее
второго мужа, Пипера, - она познакомилась с ним в эмиграции. Ганна никогда
о нем не говорит, хотя и носит его фамилию (это меня и  сейчас  продолжает
удивлять): доктор Ганна Пипер. При этом Ганна всегда поступала так, как ей
казалось правильным, что для женщины, по-моему, уже немало.  Она  устроила
свою жизнь как хотела. Почему у нее  ничего  не  вышло  с  Иоахимом,  она,
собственно говоря, толком не рассказала. Она называет его милым человеком.
Ни тени упрека; разве что считает нас,  мужчин,  смешными.  Возможно,  все
дело в том, что Ганна многого ждала от мужчин, но  тем  не  менее  она  их
любит. Уж если упреки, то это упреки себе самой. Если  бы  она  могла  или
должна  была  прожить  еще  одну  жизнь,  она  бы  любила  мужчин   совсем
по-другому.  Она  считает  естественным,   что   мужчины   (говорит   она)
ограниченны, и сожалеет только о своей собственной глупости - о  том,  что
каждого из нас (я не знаю, сколько нас было) считала исключением. При этом
я думаю, что Ганну меньше всего можно назвать глупой. А  вот  она  считает
себя глупой. Она убеждена, что глупо женщине хотеть быть понятой мужчиной:
мужчина  (говорит  Ганна)  желает,  чтобы   женщина   оставалась   тайной,
невозможность ее понять волнует его и приводит в восторг.  Мужчина  слышит
только самого себя, считает Ганна, поэтому  жизнь  женщины,  ожидающей  от
мужчины понимания, не может сложиться удачно. Так говорит  Ганна.  Мужчина
считает себя властелином мира, а женщину - своим  зеркалом.  Властелин  не
обязан изучать язык тех, кого поработил, а женщина  вынуждена  знать  язык
своего господина, но от этого ей мало проку, ибо она  осваивает  язык,  на
котором всегда оказывается неправой. Ганна сожалеет,  что  стала  доктором
филологии. До тех пор пока Бог  представляется  в  образе  мужчины,  а  не
супружеской пары, жизнь женщины, как уверяет Ганна, будет такой, какой она
есть теперь, а именно жалкой жизнью, ибо женщина  -  пролетарий  творения,
сколь бы ни был прекрасен ее облик. Ганна казалась мне смешной  -  женщина
пятидесяти лет, которая  философствует  как  подросток,  женщина,  которая
выглядит все еще безупречно, просто привлекательно, и при этом личность  -
это мне было ясно, - дама, которая внушает к себе глубокое уважение. Я  не
мог не вспомнить, как с ней, например, говорили в  больнице,  а  ведь  она
иностранка, живущая в Афинах  каких-нибудь  три  года,  -  все  же  с  ней
обращались, будто она профессор, чуть ли не  лауреат  Нобелевской  премии!
Мне было ее жаль.
   - Вальтер, ты ничего не ешь.
   Я схватил ее за руку:
   - Послушай, ты, пролетарий творения...
   Но Ганна не была сейчас склонна шутить; она подождала, пока я отпущу ее
руку.
   - Что вы успели посмотреть в Риме? - спрашивает она.
   Я доложил.
   Ее взгляд...
   Я рассказывал о Риме, а она глядела на меня так, словно  я  привидение,
чудовище с хоботом и когтями, монстр, который пьет чай.
   Этот взгляд я никогда не забуду.
   Она не сказала ни слова...
   Я снова заговорил, потому что молчать было невозможно, о смертности  от
укусов змей и вообще о статистике.
   Ганна сидела словно глухая.
   Я не смел глядеть ей в глаза - я то и дело вспоминал, правда только  на
секунду (дольше я был не в силах об этом думать),  что  я  обнимал  Сабет,
вернее, что Ганна, которая сейчас сидит передо мной, ее  мать,  мать  моей
возлю