бым анекдотом, лишь бы он не
касался Папы Римского; да еще что она,  вероятно,  лесбиянка  либо  просто
начисто лишена темперамента: ей доставляло  удовольствие  соблазнять  меня
только потому, что она считала меня жутким эгоистом, монстром; дурой  Айви
никак не назовешь, но она склонна к разврату - так, во всяком случае,  мне
кажется, а вообще-то она забавная и, как говорится,  "свой  парень",  пока
дело не доходит до вопросов секса... Когда я поднялся к себе, я застал  ее
в пальто и шляпе; она сидела, улыбалась, не бросила мне ни  слова  упрека,
хотя прождала меня больше двух часов.
   - Everything o'key? [Все в порядке? (англ.)] - спросила она.
   В бутылке еще оставалось немного вина.
   - Everything o'key! - ответил я.
   Пепельница была полна окурков, глаза заплаканы. Я разлил вино в бокалы,
стараясь налить в оба поровну, и извинился за все, что  было.  Забудем  об
этом! Я знаю, что становлюсь невыносимым, когда переутомлен, а переутомлен
я почти всегда.
   Сотерн оказался тепловатым.
   Когда мы чокнулись  нашими  до  половины  наполненными  бокалами,  Айви
пожелала мне (она для этого встала) счастливого пути и  вообще  счастливой
жизни. Без поцелуев. Мы выпили стоя,  как  на  дипломатическом  приеме.  В
конце концов, сказал я, мы недурно прожили это время. Айви  согласилась  с
этим - взять хотя бы наши уик-энды за  городом,  в  Файр-Айленде,  и  наши
вечера вот здесь, в этом садике на крыше...
   - Забудем об этом! - сказала Айви.
   Она теперь казалась воплощенным благоразумием и к тому  же  была  очень
хороша: фигура у нее мальчишечья, только грудь женщины, а бедра узкие, как
и положено манекенщице.
   Так мы стояли и прощались. Я ее поцеловал.
   Она отстранилась, не отвечая на мой поцелуй.
   Я крепко прижимал ее к себе, не помышляя ни о  чем,  кроме  прощального
поцелуя, но Айви отворачивала голову; и тогда я стал целовать ее назло,  а
она упрямо курила сигарету; я целовал ее в ухо, в упругую шею, в висок,  в
терпкие волосы...
   Айви стояла будто манекен.
   Она не только сосредоточенно курила сигарету, до самого фильтра, словно
это была последняя, но и еще держала в другой руке пустой бокал.
   Не знаю, как это снова на меня нашло...
   Я думаю, Айви хотела, чтобы я  себя  возненавидел,  и  соблазняла  меня
только ради этого; вся ее радость и заключалась в том, чтобы меня унизить,
- впрочем, это была единственная радость, которую я мог ей дать.
   Иногда я ее просто боялся.
   Снова та же мизансцена, что несколько часов назад. Айви хотела поскорее
лечь спать.
   Когда я еще раз позвонил Дику - ничего другого  я  не  смог  придумать,
чтобы прервать невыносимый для меня tete-a-tete,  -  было  уже  далеко  за
полночь, у Дика сидели гости, и я попросил его приехать ко  мне  со  своей
компанией. Что это была за компания,  я  слышал  по  телефону  -  до  меня
доносился неразборчивый гул пьяных голосов.  Я  умолял  его,  но  Дик  был
неумолим.  И  только  когда  трубку  взяла  Айви,   Дик   смирился   перед
неизбежностью дружеской услуги - не мог же он оставить меня одного с Айви.
   Я смертельно устал.
   Айви в третий раз причесывалась.
   В конце концов я уснул в качалке; и тогда они ввалились: их было не  то
семь, не то девять мужчин, причем трое были пьяны в стельку - их пришлось,
словно калек, выносить  из  лифта.  Один  тип,  услышав,  что  здесь  есть
женщина, начал скандалить: одна женщина,  твердил  он,  это  либо  слишком
много, либо слишком мало. И хотя он едва держался  на  ногах,  он,  громко
ругаясь, пошел вниз - шестнадцать этажей.
   Дик знакомил:
   - This is a friend of mine... [это мой друг... (англ.)]
   Мне кажется, он и сам толком не знал тех, кого привел, во всяком случае
кого-то он явно недосчитался. Я объяснил, что один  ушел.  Дик  чувствовал
себя ответственным за то,  чтобы  никто  не  потерялся,  и  принялся  всех
пересчитывать,  тыча  в  каждого  пальцем;  после  длительной   возни   он
окончательно убедился, что одного недостает.
   - He's lost, - сказал он, - anyhow... [потерялся... (англ.)]
   Конечно, я пытался относиться ко всему  с  юмором,  даже  тогда,  когда
разбили индейскую вазу, которая к тому же принадлежала не мне.
   Айви все же считала, что у меня не хватает чувства юмора.
   Час спустя я не имел еще ни малейшего понятия, что это за люди. Один из
них был якобы знаменитым циркачом.  В  доказательство  он  рвался  сделать
стойку на перилах моего балкона, а я ведь живу на шестнадцатом этаже; его,
правда, удалось отговорить, но во всей этой кутерьме скатилась  за  перила
бутылка виски, - да и никакой он не артист, мне это  просто  так  сказали,
для смеха, зачем - не знаю. К счастью, бутылка ни в кого не попала. Я  тут
же бросился вниз, ожидая увидеть на улице толпу  людей,  "скорую  помощь",
лужу крови, полицейских, которые меня арестуют. Ничего похожего. Когда  же
я снова поднялся к себе, меня  встретил  взрыв  хохота  -  и  гости  стали
уверять, будто вообще ничего не падало...
   Так я и не узнал, упала ли вниз бутылка или нет.
   Когда я пошел в уборную, оказалось, что дверь закрыта изнутри. Я принес
отвертку и отодвинул задвижку. Какой-то тип  сидел  на  кафельном  полу  и
курил; он спросил меня, кто я такой...
   И так - всю ночь.
   - В вашем обществе можно умереть, - сказал я, - и никто из вас этого не
заметит, дружбой здесь  и  не  пахнет,  да,  да,  умереть  можно  в  вашем
обществе, - уже кричал я, - умереть! И вообще зачем мы разговариваем  друг
с другом, - кричал я, - зачем,  хотел  бы  я  знать  (я  сам  слышал,  как
кричал), и зачем мы все собрались вместе, если можно умереть  и  никто  из
вас этого не заметит?..
   Я был пьян.
   Пили до самого утра. Не помню, когда они ушли и как; только Дик лежал и
спал.
   К 9:30 заканчивалась посадка на теплоход.
   У меня болела голова;  я  складывал  вещи  и  был  рад,  что  Айви  мне
помогала, было уже поздно, но я попросил ее еще раз сварить кофе - она это
делала отлично; Айви вела  себя  трогательно  и  даже  проводила  меня  на
причал. Она, конечно, плакала. Был ли у нее  кто-нибудь  на  свете,  кроме
меня, если не считать мужа, я не знаю; об отце и  матери  она  никогда  не
упоминала, помню только ее забавную реплику: "I'm just a  deadend-kid"  [я
дитя трущоб (англ.)]. Родом она была из Бронкса, а вообще-то я и  в  самом
деле ничего не знал об Айви; сперва я думал, что она балерина, потом - что
проститутка, но и то и другое неверно, скорей всего Айви и  в  самом  деле
работает манекенщицей.
   Мы стояли на палубе.
   Айви в своей шляпке из перьев...
   Айви  обещала  уладить  все  мои  дела  -   и   с   квартирой,   и   со
"студебеккером".  Я  оставил  ей   ключи.   Когда   теплоход   загудел   и
громкоговоритель  настойчиво  попросил  провожающих  сойти  на  берег,   я
поблагодарил ее за все, потом поспешно поцеловал, так как и в  самом  деле
уже пора было идти - сирены не умолкали, приходилось даже затыкать  уши...
С трапа Айви сошла последней.
   Я махал ей рукой.
   Мне надо  было  сделать  усилие,  чтобы  совладать  с  охватившим  меня
волнением, хотя я и обрадовался, когда лебедки  стали  втягивать  на  борт
тяжелые канаты. День стоял безоблачный. Я был доволен, что моя поездка  не
расстроилась.
   Айви тоже махала.
   "А все-таки она "свой парень", - думал я, хотя  никогда  ее  толком  не
понимал; я встал на станину лебедки, когда  черные  буксиры  потащили  нас
кормой вперед из гавани и все сирены снова загудели; я вынул  свою  камеру
(с новым телеобъективом) и снимал махающую мне Айви до тех пор,  пока  еще
можно было различить лица невооруженным глазом; потом я стал снимать выход
теплохода в открытое море, а когда скрылся  из  виду  Манхэттен,  принялся
ловить в объектив провожающих нас чаек.
   Тело Иоахима надо было не в землю зарыть (я часто  об  этом  думаю),  а
сжечь. Но теперь уж ничего не  поделаешь.  Марсель  был  совершенно  прав:
огонь - вещь чистая, а земля от ливня - от  одного-единственного  ливня  -
превращается в жидкую грязь (как мы в этом убедились  на  обратном  пути),
она начинает шевелиться от  бесчисленного  множества  личинок,  становится
скользкой, как вазелин, а в свете зари кажется гигантской лужей  зловонной
крови, месячной крови, кишащей головастиками, посмотришь - в глазах  рябит
от их черных головок и дергающихся хвостиков, точь-в-точь сперматозоиды, в
общем - ужасающая картина. (Я хочу, чтобы меня непременно кремировали.)
   На обратном пути  мы  почти  не  останавливались,  не  считая,  правда,
ночевок, - без луны было слишком темно, чтобы ехать. Ливень не затихал всю
ночь, все вокруг бурлило, мы не выключали фар, хотя и стояли на месте, гул
не смолкал, словно начинался потоп, земля клубилась перед фарами  -  дождь
хлестал как из ведра, и казалось, этому не будет конца; ветра не было,  ни
малейшего дуновения. В конусах света наших  фар  -  застывшие  растения  и
сплетения лиан, которые блестели, словно кишки. Я был рад,  что  не  один,
хотя, если рассуждать здраво, опасности не было, вода уходила в землю.  Но
мы не сомкнули глаз. Мы разделись догола, как в бане, потому что сидеть  в
мокрой, прилипающей к  телу  одежде  было  невыносимо.  Но  ведь  дождь  -
всего-навсего вода, как я без конца себе повторял, ничего  отвратительного
в нем нет.  Под  самое  утро  дождь  вдруг  перестал  -  внезапно,  словно
выключили душ. Но с листьев в лесу продолжало капать, и шум стекающей воды
не умолкал. А потом рассвет! Никакой прохлады, утро было жаркое, от  земли
шел пар, солнце едва пробивалось сквозь марево, листья блестели,  мы  были
мокрые от дождя и какие-то  сальные  и  липкие  от  пота,  скользкие,  как
новорожденные. Я  сидел  за  рулем.  Понятия  не  имею,  как  нам  удалось
переправиться на нашем лендровере через  реку,  но,  так  или  иначе,  это
удалось. Трудно было поверить, что мы по своей воле полезли купаться в эту
гнилую тепловатую воду и плавали среди  омерзительных  слизистых  пузырей.
Когда машина мчалась по лужам, грязь веером вылетала из-под колес  -  лужи
были кроваво-красные от зарева восхода. Марсель сказал мне: "Tu  sais  que
la mort est femme" [знаешь, ведь смерть - женщина (фр.)].  Я  взглянул  на
него. "Et que la terre est femme"  [и  земля  -  тоже  женщина  (фр.)],  -
добавил он, и тут я его понял - в самом деле, похоже - и  невольно  громко
рассмеялся, словно услышал непристойность.


   Светловолосую девушку с конским хвостом я увидел впервые  вскоре  после
отплытия, когда всех пассажиров  попросили  собраться  в  столовой,  чтобы
распределить места за столиками. Мне, собственно говоря, было безразлично,
кто будет сидеть вместе со мной, но я  все  же  надеялся,  что  окажусь  в
мужском обществе - меня устраивал любой язык. Но о выборе и речи  быть  не
могло! Стюард разложил перед собой план - типичный французский бюрократ, -
и, если вы с ним не могли объясниться по-французски, он едва отвечал, но с
французами болтал без умолку, был charmant, так и рассыпался без  конца  в
любезностях, а мы ждали, выстроилась целая  очередь;  передо  мной  стояла
совсем молодая девушка в черных  джинсах,  она  была  почти  моего  роста,
наверно, англичанка или скандинавка, лица ее  я  не  видел,  а  только  ее
конский хвост с чуть рыжеватым отливом,  который  вздрагивал  всякий  раз,
когда  она  поводила  головой.  Конечно,  я,  как  и  все,   оборачивался,
разглядывал очередь - нет ли знакомых, ведь это было вполне вероятно.  Мне
в самом деле хотелось оказаться за столом в мужском обществе. А на девушку
я обратил внимание только потому, что ее конский хвост раскачивался у меня
перед глазами не меньше получаса. Лица ее, как уже сказал, я не  видел.  Я
попытался его себе представить, чтобы как-то убить время,  точно  так  же,
как решают кроссворд. Молодежи, кстати, вообще почти не было в очереди. На
ней был  (я  это  точно  помню)  черный  свитер  с  высоким  воротом  -  в
экзистенциалистском  вкусе,  простые  деревянные  бусы,  а  на   ногах   -
матерчатые тапочки; все вещи довольно дешевые. Она курила сигарету,  зажав
под мышкой какую-то толстую книгу, а из заднего  кармана  джинсов  торчала
зеленая расческа. Из-за этого нескончаемого ожидания я был просто вынужден
ее разглядывать; видно, она была и в самом деле  очень  молода:  пушок  на
шее, угловатые движения, маленькие уши, ставшие  пунцовыми,  когда  стюард
позволил себе отпустить какую-то  шутку,  -  в  ответ  она  только  пожала
плечами; она сказала, что ей безразлично, в какую очередь есть - в  первую
или вторую.
   Она попала в первую, я - во вторую.
   Тем временем полоска американского берега, которую долго было  видно  -
Лонг-Айленд, - уже окончательно скрылась из виду, и вокруг  нас,  куда  ни
глянь, была одна вода; я отнес камеру к себе в каюту и тут впервые  увидел
своего соседа - молодого человека атлетического сложения; он представился:
звали его Лейзер Левин, был он  из  Израиля  и  занимался  земледелием.  Я
уступил ему нижнюю койку. Он уже успел  занять  верхнюю,  согласно  своему
билету; но, когда он перебрался на нижнюю  и  принялся  там  распаковывать
свое  барахло,  мы  оба,  как  мне  кажется,  почувствовали  себя   как-то
спокойней. Не человек, а настоящая глыба!  Я  решил  побриться  -  ведь  в
утренней спешке у меня до этого руки не дошли. Я включил бритву, ту самую,
которую вчера разбирал, она работала исправно.  Мистер  Левин  возвращался
домой из Калифорнии, где изучал сельское хозяйство. Я брился почти молча.
   Потом я снова вышел на палубу.
   Глядеть было не на что, вокруг - вода; я стоял у  перил  и  наслаждался
тем, что здесь я для всех недосягаем, вместо того чтобы, не теряя времени,
добывать себе шезлонг.
   Я ведь не знал всех этих пароходных порядков.
   Стая чаек кружила над кормой.
   Как  можно  провести  пять  суток  на  таком  теплоходе,  я   себе   не
представлял. Я ходил по палубе, засунув руки в карманы, и  ветер  то  гнал
меня вперед, почти нес, то, когда я  шел  в  обратную  сторону,  толкал  в
грудь,  останавливал,  и  мне  приходилось  наклонять  голову,   и   брюки
трепетали, словно флаги. Я диву давался,  откуда  у  других  шезлонги;  на
каждом кресле  была  бирка  с  фамилией  владельца;  когда  же  я  наконец
обратился к стюарду, он сказал, что все шезлонги уже разобраны.
   Сабет играла в пинг-понг.
   Она играла отлично: тик-так, тик-так,  шарик  летал  взад-вперед,  одно
удовольствие глядеть. А я уж много лет не брал в руки ракетки.
   Она меня не узнала.
   Я ей кивнул.
   Она играла с каким-то молодым человеком. Возможно, это был ее друг  или
жених. Она успела за это  время  переодеться;  теперь  на  ней  была  юбка
колоколом из оливковой  шерсти,  -  по-моему,  юбка  ей  больше  шла,  чем
мальчишеские штаны, конечно, при  условии,  что  это  вообще  была  та  же
девушка, которую я видел прежде.
   Во всяком случае, ту, в штанах, я нигде не мог обнаружить.
   В баре, куда я случайно забрел, не было ни души. В библиотеке оказались
только романы, в  каком-то  салоне  стояли  ломберные  столики,  что  тоже
навевало  скуку;  на  палубе  гулял  ветер,  но  все  же  там  было  менее
томительно, чем в других местах, - ощущалось движение.
   Хотя, собственно говоря, казалось, что движется только солнце...
   Где-то вдали, у самой линии горизонта, иногда проходило грузовое судно.
   В четыре часа пили чай.
   Время от времени я останавливался у стола для пинг-понга и всякий  раз,
глядя на нее, снова удивлялся и спрашивал себя, действительно  ли  это  та
самая девушка, чье лицо я пытался себе представить, когда мы ждали,  чтобы
распределили места в  столовой.  Я  стоял  у  большого  окна  застекленной
палубы, курил и делал вид, что любуюсь  морем.  Если  смотреть  сзади,  со
стороны рыжеватого конского хвоста, то это была наверняка она, но  спереди
она меня чем-то поражала. Глаза у нее оказались серые, как часто бывает  у
рыжих. Она сняла шерстяную кофточку - игру  она  проиграла  -  и  засучила
рукава блузки. Один раз она, мотнувшись за шариком, чуть  не  налетела  на
меня. И даже не извинилась. Она меня просто не замечала.
   Я пошел дальше.
   На палубе сильно похолодало, стало даже сыро от долетавших сюда клочьев
пены, и стюард начал складывать шезлонги. Океан  гудел  куда  громче,  чем
прежде, да еще стук целлулоидного шарика о стол для пинг-понга  на  нижней
палубе - тик-так, тик-так! Потом  закат  солнца.  Меня  знобило.  Когда  я
направился в каюту, чтобы надеть плащ, мне  снова  пришлось  пройти  через
застекленную палубу; я  подал  ей  упавший  шарик  как  бы  невзначай,  не
навязываясь,  она  коротко  поблагодарила  по-английски   (вообще-то   она
говорила по-немецки); вскоре раздался удар гонга: обед первой очереди.
   Первый день близился к концу.
   Когда я шел из каюты уже в плаще и с кинокамерой, чтобы заснять  закат,
обе ракетки для пинг-понга лежали на зеленом столе.
   Я ничего не подозревал, не мог подозревать, это легко доказать, но  что
от этого меняется? Я  погубил  своего  ребенка,  и  исправить  уже  ничего
нельзя. Да и к чему все  рассказывать?  Я  не  был  влюблен  в  девочку  с
рыжеватым конским хвостом, просто она почему-то  привлекла  мое  внимание,
вот и все. Как я мог предположить, что она моя дочь, раз я не знал, что  я
отец? При чем тут судьба? Я не был влюблен, напротив, как только мы с  ней
заговорили, она показалась мне более чужой, чем любая  другая  девушка,  и
лишь в силу неправдоподобной  случайности  мы  вообще  заговорили  друг  с
другом, моя дочь и я. С тем же успехом мы могли молча пройти мимо. При чем
тут судьба? Все могло бы сложиться совсем иначе.


   Уже в первый день, вечером, после того как я отснял заход солнца, мы  с
ней играли в пинг-понг - в первый  и  последний  раз.  Разговаривать  было
трудно: я уже почти забыл, что человек может быть таким молодым. Сперва  я
объяснял ей устройство моей кинокамеры, но ей было скучно слушать все, что
я говорил. С пинг-понгом дело у меня пошло лучше, чем я ожидал, ведь я  не
играл уже бог весть сколько лет. Только подача у нее была более резкая,  и
она ловко гасила. Раньше я тоже умел гасить,  но  теперь  мне  не  хватало
тренировки, да и реакция стала слишком замедленная.  Она  пыталась  всякий
раз гасить, но не всегда  ей  это  удавалось;  я  оборонялся  как  мог.  В
пинг-понге главное - это верить в свои силы, вот и все. Я был  не  так  уж
стар, как эта девчонка предполагала, она явно рассчитывала расправиться со
мной с сухим счетом, но это у нее не получалось - постепенно я  сообразил,
как надо принимать ее подачу. Впрочем, ей, наверно, все же было скучно  со
мной. Ее прежний партнер, молокосос с усиками, играл, конечно, куда  более
лихо. Вскоре я стал красный как рак, потому что мне все время  приходилось
нагибаться за шариками, но  и  ей  стало  жарко  -  пришлось  снова  снять
шерстяную кофточку и даже засучить рукава  блузки,  чтобы  меня  обыграть;
нетерпеливым движением откинула она на спину свой рыжеватый конский хвост.
Когда появился ее друг с усиками и, засунув руки в  карманы,  приготовился
глазеть - видно, ему захотелось посмеяться, -  я  тут  же  кончил  игру  и
положил ракетку; она поблагодарила меня, но не предложила доиграть  партию
до конца; я тоже поблагодарил и взял свою куртку.
   Бегать за ней я не собирался.
   Я разговаривал с разными людьми, больше всего с мистером Левином - не с
одной только Сабет, даже со старыми девами,  которые  сидели  со  мной  за
одним столом,  стенографистками  из  Кливленда,  считавшими  своим  долгом
увидеть Европу, и с американским проповедником - баптистом из Чикаго, что,
впрочем, не мешало ему быть славным малым.
   Я не привык ничего не делать.
   Перед тем как лечь спать, я каждый вечер гулял по всем  палубам.  Один.
Когда я ее случайно встретил в темноте - рука об руку с ее другом, игроком
в пинг-понг, - она сделала вид, будто не замечает меня; словно  мне  ни  в
коем случае нельзя было знать, что она влюблена.
   М