еред рассветом всегда сильно холодает. Потом мы выкурили
нашу последнюю сигарету. О наступающем дне, который  был  для  Сабет  днем
возвращения домой, мы не сказали ни слова. Около пяти утра начало светать:
небо как тонкий фарфор! С каждой минутой светлели и море, и  небо,  но  не
земля. Можно было  догадаться,  где  находятся  Афины;  в  светлых  бухтах
возникали черные островки. Твердь отделялась от  воды,  а  над  всем  этим
витало несколько утренних облачков. "Как  пуховки  с  розовой  пудрой!"  -
сказала Сабет, а я ничего не нашел в ответ и проиграл очко. 19:9 в  пользу
Сабет. Воздух в этот час как цветы осенницы. Я тоже нашел  сравнение:  как
целлофан, которым ничего не обернуто.  Потом  стал  различим  прибой:  как
пивная пена! Сабет тоже находит: как кружевные оборки. Я беру  назад  свою
пивную пену и предлагаю: как стеклянная вата! Но Сабет не знает, что такое
стеклянная вата; а тут из моря вырвались первые лучи - как  сноп  пшеницы,
как сверкающие копья,  как  трещины  от  удара  на  ветровом  стекле,  как
дароносица, как  фотоснимок  пучка  несущихся  электронов.  Но  за  каждый
объект,  так  сказать,  можно  получить  только  одно-единственное   очко,
напрасный труд искать полдюжины сравнений, да  к  тому  же  за  это  время
солнце успевает взойти и ослепить нас. "Как выход плавки в доменной печи",
- говорю я, а Сабет молчит и теряет очко... Я никогда не забуду,  как  она
сидела на этой скале - молча, с закрытыми глазами, озаренная солнцем.  Она
сказала, что счастлива, и я никогда не забуду всего этого:  море,  которое
на глазах становилось темнее - сначала более синим,  потом  лиловым,  море
Коринфа  и  другое,  Аттическое  море;  красноватая   распаханная   земля,
серо-зеленые кроны оливковых деревьев и их длинные тени на красной  земле.
Первое тепло утренних лучей и  Сабет,  которая  меня  обнимает,  словно  я
подарил ей все это - и море, и солнце,  и  все  остальное;  я  никогда  не
забуду, как Сабет поет!


   На столе стоял завтрак, который мне оставила Ганна, и  лежала  записка:
"Скоро приду. Ганна". Я ждал. Я чувствовал себя очень небритым  и  обыскал
всю ванную в поисках бритвы, но ничего не нашел в доме, кроме флакончиков,
коробочек с пудрой, губной помады,  каких-то  тюбиков,  лака  для  ногтей,
заколок; в зеркале я увидел, как выглядит моя рубашка - еще  ужаснее,  чем
вчера: пятна крови несколько поблекли, но зато расплылись.
   Я ждал не меньше часа.
   Ганна пришла из больницы.
   - Как она себя чувствует? - спрашиваю я.
   Ганна какая-то странная.
   - Я подумала, - говорит она, - что тебе надо выспаться.
   Потом говорит без обиняков:
   - Я хотела побыть  с  Эльсбет  вдвоем.  Тебя  это  не  должно  обижать,
Вальтер. Мы ведь двадцать лет прожили с ней вдвоем.
   Я ей ничего не ответил.
   - Это не упрек, - говорит она, - но  ты  должен  понять.  Мне  хотелось
побыть с ней вдвоем. И все. Я хотела с ней поговорить.
   О чем же они говорили?
   - Бог весть о чем.
   - Обо мне? - спрашиваю я.
   - Нет, - говорит она. - Она рассказывала про Йель. Только про Йель, про
какого-то молодого человека по имени Гарди... В общем, всякую чушь.
   Сведения, которые Ганна  принесла  из  больницы,  мне  не  понравились:
скачущий пульс, вчера учащенный, сегодня замедленный, весьма  замедленный,
лихорадочный румянец на лице, как говорит Ганна, сильно  суженные  зрачки,
затрудненность дыхания.
   - Я хочу ее увидеть, - говорю я.
   Ганна считала, что сперва надо купить рубашку.
   С этим я не мог не согласиться.
   Ганна позвонила куда-то по телефону.
   - Все в порядке, - говорит она, - мне дают институтскую  машину,  чтобы
мы могли поехать в Коринф за ее вещами и за твоими  тоже.  Там  ведь  твои
ботинки и куртка.
   Ганна в роли администратора.
   - Все в порядке, - говорит она, - такси сейчас будет.
   Ганна ни секунды не сидит на месте, все время что-то делает, поговорить
с ней невозможно. Она высыпает окурки из пепельницы, опускает жалюзи.
   - Ганна, - спрашиваю я, - почему ты на меня не смотришь?
   Быть может, она этого сама не замечала, но это  было  так:  в  то  утро
Ганна на меня совсем  не  глядела.  Разве  я  был  виноват,  что  все  так
случилось? Правда, Ганна  ни  в  чем  меня  не  упрекала,  ни  на  что  не
жаловалась, только вытряхивала пепельницы  -  мы  ведь  вчера  весь  вечер
курили.
   Я не выдержал:
   - Слушай, разве мы не можем поговорить как люди?
   И взял ее за плечи.
   - Слушай, - говорю я, - посмотри на меня!
   Ее плечи - я испугался, когда прикоснулся к ним, - уже и нежнее, чем  у
дочери, какие-то более хрупкие, трудно допустить, что Ганна стала  меньше;
ее глаза еще более красивые, чем прежде, - мне хотелось, чтобы они глядели
на меня.
   - Вальтер, - сказала она, - ты мне делаешь больно.
   Я говорил глупости, но молчать, по-моему, было еще ужаснее;  я  сжал  в
ладонях ее лицо. Чего я хотел? Я и не думал  целовать  Ганну.  Почему  она
вырвалась? Понятия не имею, что я говорил. Я  только  видел  ее  глаза,  в
которых вспыхнул ужас, ее седые волосы, ее лоб, нос -  какое  благородство
линий (или как это еще сказать); все очень женственное, благороднее, чем у
дочери, ее дряблая черепашья кожа на шее, веер морщинок на висках,  глаза,
в которых нет усталости, а только ужас,  глаза  еще  более  красивые,  чем
прежде.
   - Вальтер, - говорит она, - ты чудовище!
   Эту фразу она повторила дважды.
   Я ее поцеловал.
   Она не мигая глядела на меня, пока я не разжал руки; она молчала и даже
не поправила волосы, она молчала - она проклинала меня.
   Потом пришло такси.
   Мы поехали в торговую часть города, чтобы купить рубашку -  вернее,  ее
купила Ганна, у меня ведь не было денег; я ждал, сидя в  такси,  чтобы  не
показаться на людях в грязной рубашке; Ганна была трогательно  внимательна
ко мне; она даже вернулась назад, чтобы спросить,  какой  я  ношу  размер.
Потом мы поехали в институт, где  Ганна,  как  было  договорено,  получила
машину "опель", и потом - к  морю,  чтобы  привезти  вещи  Эльсбет  и  мой
бумажник, вернее, мою куртку (там же был паспорт) и мою кинокамеру.
   Ганна вела машину.
   В Дафнии есть рощица, где я мог бы,  как  мне  казалось,  надеть  новую
рубашку, но Ганна покачала головой  и  не  остановила  машину,  хотя  я  и
развернул пакет. О чем мы могли говорить!
   Я говорил о греческой экономике: не доезжая Элевсиса, я увидел  крупное
строительство - Greek gouvernement oil refinery [греческий государственный
нефтеочистительный завод (англ.)], его  осуществляли  немецкие  фирмы,  но
Ганну это сейчас (да и вообще никогда)  не  интересовало;  однако  молчать
было тоже невыносимо. Она только один раз обратилась ко мне:
   - Ты не знаешь, как называется то место?
   - Нет.
   - Теодори?
   Я не знал, потому что мы приехали туда в автобусе из  Коринфа  и  сошли
там, где нам понравилось море, это было в семидесяти шести  километрах  от
Афин, я прочел это на табличке у эвкалиптовой аллеи.
   Ганна молча вела машину.
   Я ждал подходящего случая, чтобы  поменять  рубашку,  мне  не  хотелось
переодеваться в машине.
   Мы проехали Элевсис.
   Мы проехали Мегару.
   Я рассказал о своих часах, которые отдал шоферу грузовика,  потом  стал
рассуждать о времени вообще, о часах, которые  могли  бы  повернуть  время
вспять.
   - Стоп! - сказал я. - Вот здесь...
   Ганна остановила машину.
   - Здесь? - спросила она.
   Я хотел ей только показать тот  откос  на  обочине  шоссе,  где  лежала
девочка, пока нас не  подобрал  грузовик  с  трубами.  Обычный  каменистый
откос, поросший чертополохом и красными маками, а рядом -  прямое,  словно
отбитое по линейке, шоссе, по которому я бежал, неся ее на  руках,  черная
лента - вар и гравий; потом мы миновали тот колодец под оливковым деревом,
каменистую пашню, белые домики под гофрированной жестью.
   Наступил полдень. Как вчера.
   - Давай поедем помедленнее, прошу тебя, - сказал я.
   То, что длится вечность, когда  бежишь  босиком,  занимает  на  "опеле"
меньше двух минут. Все тут было точь-в-точь как вчера. Только  у  цистерны
не стояла двуколка с гравием, запряженная ослом. Ганна и без  того  верила
мне, не знаю,  почему  мне  так  хотелось  ей  все  показать.  Место,  где
двуколка, груженная мокрым гравием, выехала с пляжа на шоссе,  было  легко
найти - сейчас еще виднелись следы колес и вмятины от ослиных копыт.
   Я думал, Ганна будет ждать в машине.
   Но Ганна вышла и пошла пешком по липкому от вара шоссе, я нашел  пинию,
потом по дроковым зарослям стал спускаться  вниз,  я  не  понимал,  почему
Ганна не захотела остаться в машине.
   - Вальтер, - сказала она, - вот как будто след!
   Но мы приехали сюда, считал я, не  ради  того,  чтобы  искать  кровавые
следы, а чтобы найти мой бумажник, мою куртку, мой паспорт, мои ботинки...
   Все лежало нетронутым.
   Ганна попросила у меня сигарету.
   Все как вчера!
   Только прошли ровно сутки: тот же песок, тот же прибой - совсем слабый,
набегают небольшие волны, но не разбиваются о берег, а тихо растекаются по
песку, то же солнце, тот же ветер шумит в дроке, но рядом со мной стоит не
Сабет, а Ганна, ее мать.
   - Вы здесь купались?
   - Да, - говорю я.
   - Здесь хорошо, - говорит она.
   Это было ужасно.


   Что касается несчастного случая, то мне скрывать  нечего.  Берег  здесь
отлогий, и надо пройти не меньше тридцати метров по воде, чтобы можно было
плавать; а в тот момент, когда я услышал ее крик, я был на  расстоянии  не
менее пятидесяти метров от берега. Я видел, как Сабет вскочила на ноги.  Я
крикнул:  "Что  случилось?"  Она  побежала...  После  бессонной  ночи   на
Акрокоринфе мы заснули на песчаном пляже, потом мне захотелось  выкупаться
и побыть одному, пока она спит. Перед тем как войти в воду,  я  осторожно,
стараясь ее не разбудить, накрыл ей плечи рубашкой, чтобы она не  обгорела
на солнце. Тени здесь мало, одна-единственная пиния. Мы улеглись в лощинке
под деревом, но потом, как это всегда бывает, тень передвинулась - вернее,
солнце, - из-за этого я, кажется, и проснулся, потому что вспотел, да и  к
тому же - полуденная тишина; я вдруг испугался,  быть  может,  мне  что-то
приснилось, а может, померещились чьи-то шаги. Я  открыл  глаза  -  кругом
никого не было. Скорей всего меня разбудил  скрип  двуколки  или  звяканье
лопаты о гравий; но тогда я ничего не  увидел.  Сабет  спала,  и  не  было
никакой причины пугаться - полдень как полдень, нет  даже  прибоя,  только
легкая зыбь у берега, и вода беззвучно  обтекает  гальку;  лишь  время  от
времени слышно, как, позвякивая, перекатываются камешки, и  снова  тишина,
иногда прерываемая жужжанием пчелы. Я подумал: стоит ли плавать,  когда  у
тебя сердцебиение? Некоторое время  я  постоял  в  нерешительности.  Сабет
почувствовала, что рядом с ней уже никого нет,  и  повернулась  на  другой
бок, не просыпаясь. Я пустил ей струйку песка на шею,  но  она  продолжала
спать; и тогда я полез в море; в тот момент, когда Сабет вскрикнула, я был
не менее чем в пятидесяти метрах от берега.
   Сабет бежала не отвечая.
   Слышала ли она меня, я не знаю. Я попытался бежать по колено в воде.  Я
крикнул ей, чтобы она остановилась, а когда я наконец выбрался  на  берег,
меня словно сковал паралич.  Я  с  трудом  передвигал  ноги.  Наконец  она
остановилась.
   Сабет стоит на склоне.
   Правую руку она прижимает к левой груди, чего-то  ждет  и  не  отвечает
мне... Я добираюсь до склона (совершенно не помня о том, что  я  голый)  и
бегу к ней. А потом какая-то чудовищная нелепость - в тот момент, когда  я
наконец добежал до нее, чтобы ей помочь, она на шаг отступает от меня (я в
недоумении останавливаюсь) и падает навзничь с откоса.
   Вот как произошло несчастье.
   Высота пустяковая, меньше двух метров - с человеческий рост; но,  когда
я подскочил к ней, она  лежала  уже  без  сознания.  Должно  быть,  сильно
ударилась затылком. Я не сразу заметил  ранку  от  укуса  -  три  капельки
крови, которые я тут же  стер;  потом  быстро  натянул  на  себя  штаны  и
рубашку, взял ее на руки и босиком понес к шоссе, где как раз в эту минуту
промчался "форд", - я кричал что было сил, но шофер меня не услышал...


   Ганна стоит  на  том  месте,  где  случилось  несчастье.  Ганна  курила
сигарету,  пока  я  рассказывал,  стараясь   не   упустить   ни   малейшей
подробности, и показывал, где и как она упала с откоса; Ганна  ведет  себя
просто невероятно, как друг, а ведь я был готов к  тому,  что  она,  мать,
проклянет меня в душе, хотя, с  другой  стороны,  если  взглянуть  на  это
объективно, я действительно ни в чем не виноват.
   - Пойдем, - говорит она, - возьми свои вещи.
   Не будь мы тогда уверены, что  девочка  спасена,  мы  бы,  конечно,  не
говорили так на пляже.
   - Ты знаешь, - говорит Ганна, - что она твоя дочь?
   Я это уже знал.
   - Пойдем, - говорит она, - возьми свои вещи.
   Мы стояли с вещами в руках. Я держал свои запыленные ботинки.  Ганна  -
черные джинсы нашей дочери.
   Сам не знаю, что я хотел сказать.
   - Пойдем, - говорит она.
   И все же я спросил ее:
   - Почему ты это скрыла от меня?
   Ганна ничего не ответила.
   Снова над морем дрожал синий  зной,  как  вчера  в  это  время,  -  был
полдень, плоские волны медленно набегали на берег и  растекались  в  пене,
позвякивая камешками, потом тишина, а потом все сначала.
   Ганна поняла меня очень точно.
   - Ты забываешь, - говорит она, - что я замужем...
   Потом она еще сказала:
   - Ты забываешь, что Эльсбет тебя любит...
   Я не был в состоянии принять в расчет сразу все, но  ведь  какой-нибудь
выход, думал я, всегда находится.
   Мы еще долго стояли там.
   - Почему бы мне здесь не найти работу, - говорю  я,  -  инженеры  везде
нужны, ты же видела: Греция тоже строится.
   Ганна отлично понимала, как я себе это представляю, - я исходил  не  из
романтических   побуждений   и   не   из   нравственных    принципов,    а
руководствовался  чисто  практическими  соображениями:  общий  дом,  общее
хозяйство, общая старость. А почему бы и нет? Ганна ведь все это знала уже
двадцать лет назад, когда я и понятия ни о чем  не  имел,  и  все  же  мое
предложение поразило ее.
   - Ганна, - спрашиваю я, - почему ты смеешься?
   Какое-то  будущее,  считал  я,  всегда  есть,  мир  еще  ни   разу   не
останавливался в своем движении, жизнь продолжается.
   - Да, - говорит она, - но, быть может, без нас.
   Я взял ее за плечи.
   - Пойдем, - говорит она. - Я замужем, Вальтер, я в самом деле  замужем.
Не прикасайся ко мне.
   Мы пошли назад, к машине.
   Ганна была права - что-то я всегда упускал  из  виду,  но  даже  тогда,
когда она напомнила мне о том, чего я не учел, я не изменил своего решения
- при всех обстоятельствах перевестись в Афины или, если  это  невозможно,
уйти из ЮНЕСКО и самому подыскать себе здесь работу, хотя в ту  минуту  не
представлял себе, как можно будет устроить нашу  совместную  жизнь.  Но  я
привык искать решение до тех пор, пока не найду его.  Ганна  уступила  мне
место у руля. Мне никогда еще не  приходилось  вести  "опель-олимпию",  но
ведь Ганна тоже не спала всю ночь; сейчас она делала вид, что спит.
   В Афинах мы остановились, чтобы купить цветы.
   Было без чего-то три.
   В приемной, где нас просили подождать,  мы  еще  совершенно  ничего  не
подозревали: Ганна развернула бумагу, которой были обернуты цветы.
   Потом появилась дьякониса - я никогда не забуду ее лица...
   Ганна стоит у окна, как вчера; мы не говорим друг другу  ни  слова,  мы
даже не смотрим друг на друга.
   Потом пришел доктор Элетеропулос.
   Они говорили по-гречески, но я все понял.
   Она умерла в самом начале третьего.
   ...Потом мы стояли у ее постели, Ганна и я; в это  просто  нельзя  было
поверить - наша девочка лежала с закрытыми глазами, будто спала, но белая,
словно из гипса; руки, вытянутые вдоль  тела,  покрытого  простыней;  наши
цветы на ее груди; я говорю это не в утешение,  а  всерьез:  она  спит!  И
сегодня еще не могу в это поверить... "Она спит", -  говорю  я,  обращаясь
вовсе не к Ганне, которая вдруг с криком кидается на меня, я ее не  узнаю,
не загораживаюсь, не чувствую, что ее кулаки молотят меня по  лицу.  Какое
это имеет значение! Она все кричит и бьет  меня,  пока  не  выбивается  из
сил... Все это время я только прикрывал глаза ладонью.


   Как теперь стало ясно, наша дочь умерла не от укуса змеи - действие яда
после вливания сыворотки было полностью ликвидировано. Смерть наступила от
перелома основания черепа (compressio cerebri), который произошел в момент
падения на каменистый склон и не был диагностирован. Была поражена arteria
meningica media, вызвавшая так называемую epiduralnematorum, которая  (как
мне сказали) легко устраняется хирургическим вмешательством.

   Написано в Каракасе с 21 июня по 8 июля




ВТОРАЯ ОСТАНОВКА

   Афины, больница.
   Начало записей 19 июля.

   _Они отняли у меня мою портативную машинку  "Гермес"  и  заперли  ее  в
белый шкаф, потому что сейчас полдень, потому что мертвый час.  Приходится
писать от руки! Я терпеть не могу писать от руки,  я  сижу  на  кровати  в
одних пижамных штанах, и мой маленький вентилятор (подарок Ганны) гудит  с
утра до вечера; в остальном - мертвая тишина. Сегодня снова сорок градусов
в тени! Эти часы тишины (13:00-17:00)  самые  ужасные.  При  этом  у  меня
остается уже мало времени, чтобы все записать.  Ганна  ежедневно  навещает
меня, и всякий раз я пугаюсь,  когда  она  стучит  в  белую  двустворчатую
дверь; Ганна вся в черном в моей белой  комнате.  Почему  она  никогда  не
садится? Она каждый день ходит на могилу, она каждый день ходит в институт
- вот пока все, что я знаю про Ганну. Она стоит  у  открытого  окна,  а  я
вынужден лежать, и меня это нервирует и ее молчание - тоже. Может  ли  она
простить? Могу ли я что-нибудь исправить? Я не знаю даже, что Ганна делала
с тех пор; об этом - ни слова. Я спросил Ганну, почему она не  садится.  Я
вообще Ганну не понимаю - ее усмешка, когда я о чем-нибудь  спрашиваю,  ее
глаза, глядящие куда-то мимо меня; иногда я боюсь, что она  еще  сойдет  с
ума. Сегодня - шесть недель с того дня._


   8.VI. Нью-Йорк.
   Обычная Saturday-party [субботняя вечеринка (англ.)] у Вильямса,  я  не
хотел идти, но надо было:  собственно  говоря,  никто  меня,  конечно,  не
принуждал, но все же я пошел. Я не  знал,  что  делать.  К  счастью,  меня
ожидало сообщение, что турбины в Венесуэле подготовлены наконец к монтажу,
значит, надо вылетать как можно скорее. Но я все спрашивал себя, справлюсь
ли я на этот раз  со  своей  задачей.  Когда  Вильямс,  этот  неистребимый
оптимист, положил мне на плечо руку, я кивнул ему в ответ, но про  себя  я
продолжал сомневаться.
   - Come on, Walter, have a drink [давай выпьем, Вальтер (англ.)].
   Как обычно, все стоят группками, не знаешь, куда приткнуться.
   - Roman holidays, oh, how marvellous [отпуск в Риме - как это прекрасно
(англ.)].
   Я никому не сказал, что моя дочь умерла, потому что никто не знал,  что
у меня была дочь, и я не ношу траурной ленточки в петлице, потому  что  не
хочу, чтобы мне задавали вопросы, ведь все это никого не касается.
   -  Come  on,  Walter,  another  drink  [давай  выпьем-ка  еще,  Вальтер
(англ.)].
   Я слишком много пью.
   - Walter has trouble, - рассказывает всем Вильямс, - Walter can't  find
the key of his home [у Вальтера неприятности, он не может  найти  ключ  от
своей квартиры (англ.)].
   Вильямс считает,  что  я  должен  играть  хоть  какую-то  роль  в  этом
обществе, пусть комическую, это лучше, чем  вообще  никакую.  Оказывается,
нельзя просто стоять в углу и грызть миндаль.
   - Fra Angelico, oh, I just love it [Фра-Анджелико,  о,  я  его  обожаю!
(англ.)].
   Все все понимают лучше меня.
   - How did you en joy  the  Masaccio  fresco?  [Вам  понравилась  фреска
Мазаччо? (англ.)]
   Я не знаю, что сказать в ответ.
   - Semantics! You