то
ничего про Уоллеса не знал - я и правда знал о нем очень мало, - но одно я
знал твердо, чуял нутром: что ему одиноко. Это  было  заметно  сразу,  это
просто бросалось в глаза. Он проделывал все, что  полагается.  Гонял  мяч,
убирал постель, учился ходить под  парусом,  сдавал  экзамен  по  спасению
утопающих - но все без души, как бы старательно исполняя  чужую  роль.  Он
маялся, он был одинок, и рано или  поздно,  так  или  эдак,  он  неминуемо
должен был  об  этом  сказать  и  своим  признанием  потребовать  от  тебя
невозможного: твоей дружбы. Все это ты прекрасно знал, но делал вид, будто
не знаешь. Мы спросились у учителя плавания и поплыли на ту сторону. Плыли
на боку, без фасона - мне до сих пор плавать таким способом  удобнее,  чем
кролем, который сегодня считают обязательным в плавательных бассейнах, где
я провожу львиную долю времени. Плавать на боку - это не класс.  Я  как-то
видел такого  пловца  в  бассейне  и  спросил,  кто  это;  мне  сказали  -
дворецкий. Когда мой корабль пойдет ко дну,  когда  мой  самолет  совершит
вынужденную посадку в океане, я поплыву  на  спасательный  плот  кролем  и
красиво погибну, меж тем как, поплыви я на боку, хоть это и  не  класс,  я
жил бы вечно.
   Мы  переплыли  через  озеро,  повалялись  на  солнышке  -  излияний  не
последовало - и поплыли назад. Когда я подошел  к  домику,  где  мы  жили,
Де-Варенн отозвал меня в сторону.
   - Чтобы я больше тебя не видел с этим Уоллесом.
   Я спросил почему. Он сказал:
   - Уоллеса прижил на стороне Эймос Кэбот. Мать у  него  -  гулящая.  Они
живут в тех домах, в заречье.
   Назавтра было жарко, солнечно, и Уоллес опять спросил, не охота ли  мне
сплавать на ту сторону. Я сказал, само собой, давай, и мы  поплыли.  Когда
мы вернулись в лагерь, Де-Варенн не пожелал со мной разговаривать. Ночью с
северо-востока задул ветер, и три дня потом лил дождь. Де-Варенн, судя  по
всему, простил меня, а я, если мне память не изменяет, больше не плавал  с
Уоллесом на другой берег озера. Ну а карлик, как сообщила мне  Мэгги,  был
сыном миссис Кэбот от первого брака.  Он  работал  на  фабричке  столового
серебра, но уходил на работу рано утром и не возвращался дотемна. Никто не
должен был знать, что он есть на свете.  Случай  был  не  совсем  рядовой,
однако для того времени, о  котором  я  пишу,  не  единичный.  Сумасшедшую
сестрицу миссис Трамбул прятали на чердаке, а Дядюшку Писписа  Пастилку  -
эксгибициониста - нередко скрывали от глаз людских месяцами.
   Был зимний день - зима, по сути, только еще  начиналась.  Миссис  Кэбот
вымыла бриллианты и развесила на дворе сушиться. А сама поднялась  к  себе
вздремнуть. Она утверждала, что никогда не ложится в дневное время, и  чем
крепче спала, тем неистовей отрицала это. Тут было не столько чудачество с
ее стороны, сколько  привычка  представлять  действительное  в  искаженном
свете,  столь  распространенная  в  здешних  палестинах.  В   четыре   она
проснулась и пошла вниз за своими кольцами. Колец не  было.  Она  кликнула
Джиневу, но никто не отозвался. Миссис  Кэбот  взяла  грабли  и  принялась
прочесывать  жухлую  траву  под  бельевой  веревкой.  Ничего.  Тогда   она
позвонила в полицию.
   Случилось это, как уже сказано, в зимний день, а  зимы  в  наших  краях
лютые. От стужи - а порой и от смерти - спасали дрова в камине да уголь  в
больших печах, которые постоянно выходили из строя. Зимняя  ночь  таила  в
себе угрозу, отчасти поэтому - под  конец  ноября  и  в  декабре  -  мы  с
особенным чувством следили, как на западе  догорает  закат.  (В  дневниках
моего отца, например,  то  и  дело  попадаются  описания  зимних  сумерек,
продиктованные  не  пристрастием  к  полумраку,  но  сознанием,  что  ночь
способна принести с собою опасность и страдания.) Джинева уложила чемодан,
взяла бриллианты и на последнем поезде, который отходит в 4:37, укатила из
городка. Воображаю, что это были за умопомрачительные  минуты!  Бриллианты
сам бог велел украсть. Это были силки, расставленные без зазрения совести,
и Джинева лишь совершила  неизбежное.  Вечером  она  уехала  на  поезде  в
Нью-Йорк, а через  три  дня  на  "Сераписе",  пароходе  Кунардской  линии,
отплыла в Александрию. Из Александрии по Нилу добралась до Луксора, где за
два месяца успела перейти в  магометанскую  веру  и  сочетаться  браком  с
родовитым египтянином.
   На другой день  я  прочел  сообщение  о  краже  в  вечерней  газете.  Я
подрабатывал, доставляя по домам газеты, Вначале бегал  от  дома  к  дому,
потом пересел на велосипед, а в шестнадцать в  мое  распоряжение  поступил
видавший  виды  грузовой  "фордик".  Я  стал  водителем  автомашины!  Пока
линотиписты печатали выпуск, я слонялся по типографии,  а  после  объезжал
четыре соседствующих городка, швыряя связки газет к  порогу  лавочек,  где
торговали сластями  и  канцелярскими  принадлежностями.  В  дни  ежегодных
чемпионатов  по  бейсболу  печатали  дополнительный  выпуск  с   подробным
разбором и итогами каждого матча, и, когда смеркалось, я вновь пускался  в
путь на Травертин и остальные поселки, разбросанные вдоль  берега.  Дороги
окутывала мгла, движение на них почти совсем замирало, жечь палую листву в
те дни не возбранялось, и в  воздухе  плавали  дубильные  запахи,  навевая
томление и волнующие предчувствия. Бывает, что обыденный путь полнится для
тебя таинственным и необыкновенным  смыслом,  и  эти  вечерние  поездки  с
итогами бейсбольных матчей  рождали  во  мне  хмельную  радость.  О  конце
чемпионата я думал  с  содроганием,  с  каким  ждешь,  что  кончится  твое
счастье, - будь мне меньше лет, я бы молился богу, чтобы  он  не  кончался
никогда. Газетный заголовок гласил: "ПОХИЩЕНЫ БРИЛЛИАНТЫ КЭБОТОВ";  больше
об этом происшествии в печати ни разу не упоминали. У нас в доме о нем  не
упоминали вовсе, но это было в порядке  вещей.  Когда  наш  сосед,  мистер
Эббот, повесился на груше, у нас об этом не проронили ни слова.
   В то воскресенье мы  с  Молли  пошли  пройтись  по  пляжу  недалеко  от
Травертина. Я был встревожен, но у Молли имелись куда более веские причины
для тревог. То, что  Джинева  украла  бриллианты,  ее  не  беспокоило.  Ей
хотелось знать лишь одно: что с сестрой, а  это  выяснилось  только  через
полтора месяца. Но в семье у них в тот  вечер  случилось  неладное.  Между
родителями разыгралась  безобразная  сцена,  и  отец  ушел  из  дому.  Она
описывала мне, как это все происходило. Мы прогуливались по пляжу босиком.
Молли плакала. С Каким удовольствием я в ту же минуту,  как  она  умолкла,
вычеркнул бы из памяти описанную ею сцену!
   Малые дети тонут, купаясь,  красивые  женщины,  попав  в  автомобильную
катастрофу, становятся калеками; терпят  крушение  пассажирские  суда,  и,
обреченные на медленную смерть,  задыхаются  люди  в  шахтах  и  подводных
лодках, но ничего подобного вы не  найдете  на  моих  страницах.  Судно  в
последней главе благополучно приходит в порт, ребенка успевают вытащить из
воды, к шахтерам спешат на помощь. Что это -  жантильное  слюнтяйство  или
убеждение, что жизнь должна наглядно преподносить  нам  моральные  истины?
Мистер Икс испражнился в верхний ящик  женина  комода.  Это  -  жизнь;  я,
однако, берусь утверждать, что это - не истина. Изображая Сент-Ботолфс,  я
предпочел бы не покидать западный берег реки, где дома сверкают белизной и
по воздуху разносится звон церковных колоколов, но что поделаешь, когда за
рекой  стояли  фабричка   столового   серебра,   многоквартирные   коробки
(собственность миссис  Кэбот)  и  гостиница  под  названием  "Коммерческий
отель". В  часы  отлива  с  бухточек  под  Травертином  несло  тухлятиной.
Заголовки вечерней газеты оповещали читателей, что найден труп, спрятанный
убийцей в сундуке. Женщины на улице были страшны как смертный  грех.  Даже
манекены в единственной витрине понуро сутулились, одежда  сидела  на  них
мешком и была им не к лицу. Даже невеста во всей красе подвенечного  убора
и та стояла с кислой миной, словно ей только что сообщили дурную весть.  В
политике тон  задавали  неофашисты,  рабочие  с  фабрички  не  вступали  в
профсоюз, еду готовили невкусно, а ветер по вечерам пронизывал до  костей.
Провинция, устоявшийся, тесный мирок - мало же хорошего он умел извлечь из
своей уединенности и приверженности старым устоям, так что, толкуя,  сколь
блаженны те, кто живет в глуши и уединении, я толкую про  западный  берег.
Восточный берег - это "Коммерческий отель",  владения  Дорис,  проститутки
мужского пола; в дневное время  он  работал  мастером  на  фабрике,  а  по
вечерам,  пользуясь  необыкновенной  свободой  нравов,  царящей   в   этом
заведении, завлекал  в  баре  клиентов.  Дорис  знали  все,  а  многим  из
посетителей бара случалось и прибегнуть к его услугам. Что  не  влекло  за
собой ни позора, ни изощренных восторгов. С  заезжего  коммивояжера  Дорис
норовил содрать побольше, завсегдатаев обслуживал  бесплатно.  Объяснялось
все это не столько шпротой взглядов, сколько тупым равнодушием, убожеством
кругозора, нравственной неустойчивостью и  отсутствием  тех  высоких,  тех
великолепных устремлений, какие свойственны романтической любви. Вечером в
баре многолюдно; Дорис фланирует возле стойки. Поднесешь ему стаканчик - и
его ладонь ляжет тебе на руку, на плечо, на пояс; придвинешься к  нему  на
полдюйма - он потянется ниже. И ему подносят: то слесарь-паропроводчик, то
юнец, исключенный из школы, то часовщик.  (Один  раз  кто-то  из  приезжих
гаркнул бармену: "Скажи ты этому прохвосту, чтобы  не  лез  языком  мне  в
ухо!" - но на то он и был приезжий.) Этот мирок - не временное пристанище,
эти люди - не бродяжьего племени, по меньшей мере половина из них  никогда
и никуда отсюда не тронется,  а  между  тем  в  духовном  отношении  здесь
подлинное кочевье. Звонит телефон,  и  бармен  кивком  подзывает  Дорис  к
стойке. В восьмом номере дожидается клиент. Отчего меня больше  влечет  на
западный берег, где при  золотистом  свете  огромной  газовой  люстры  мои
родители чинно играют в бридж с мистером Элиотом Пинкемом и его супругой?
   Жаркое - это оно виновато; воскресное жаркое,  купленное  у  мясника  в
соломенной шляпе-канотье с фазаньим крылом за лентой. Жаркое,  я  полагаю,
являлось к нам домой в четверг или пятницу на  велосипедном  багажнике,  -
являлось куском мяса, завернутым в окровавленную бумагу. Было бы очевидным
преувеличением говорить, будто это мясо обладало взрывчатой силой фугасной
бомбы, способной ослепить тебя и оскопить, и все же сила  его  воздействия
была непомерной. Обедать садились, придя из церкви. (Брат в это время  жил
в Омахе, так что нас было трое  за  столом.)  Отец  точил  большой  нож  и
отрезал им кусок.  Отец  у  меня  очень  ловко  управлялся  с  топором,  с
поперечной пилой, умел в два счета повалить большое дерево, но  воскресное
жаркое было особь статья. Он отрезал  первый  кусок  -  и  мать  испускала
вздох. Стоило слышать, как она это проделывала  -  глубоко,  тяжко,  можно
было подумать, что самая жизнь ее держится на волоске.  Что  душа  вот-вот
оборвется и отлетит из ее раскрытого рта.
   - Неужели трудно усвоить, Лиэндер, что баранину режут поперек волокна?
   Сим возвещалось начало сражения за жаркое;  далее  следовала  словесная
перестрелка, до того дробная, нудная и  заранее  известная  наизусть,  что
пересказывать ее нет смысла. На пятой или шестой колкости  отец,  потрясая
ножом, рявкал:
   - Будь добра, не лезь не в свое дело! Замолчи, будь добра!
   Мать снова испускала вздох и клала руку на сердце. Еще секунда - и  оно
перестанет биться. Вслед за чем, вперив взор в пространство поверх  стола,
она роняла:
   - Чувствуете, как в воздухе веет свежестью?
   Чаще всего, понятно, в воздухе ничем не веяло. Воздух  мог  быть  какой
угодно: душный, морозный, сырой - неважно. Реплика  была  одна  для  любой
погоды.  Что   скрывалось   за   этим   славным   иносказанием?   Надежда?
Безмятежность любви (которую, я думаю, ей не довелось испытать ни  разу  в
жизни)? Или щемящее воспоминание о летнем вечере,  когда  мы,  в  любви  и
ладу, мирно сидели на зеленом лужке над рекою? Или то  было  нечто  сродни
улыбке, которую  в  минуту  полного  отчаяния  человек  посылает  вечерней
звезде? Или пророчество, что грядет поколение, до такой степени наторевшее
в уклончивости, что ему вовеки не сподобиться такого чуда, как встреча  на
равных с неподдельным чувством?
   Смена декорации: мы в Риме. Весна; ласточки  благоразумно  слетаются  в
город, где их не достанет пуля ретивого охотника  из  Остии.  От  птичьего
гомона вокруг как будто светлей, хотя сияние дня  постепенно  тускнеет.  И
тут со двора несутся женские вопли. Кричит американка.
   - Ах ты, дерьмо проклятое, поганец, псих никчемный! Гроша заработать не
можешь,  всех  друзей  до  единого  растерял,  в  постели  с  тобой  тоска
зеленая...
   Никто ей не отвечает, и ты в недоумении - с темнотой она скандалит, что
ли? Но вот ты слышишь, как кашлянул мужчина. И - все, больше он не  издаст
ни звука.
   - Да, верно, я с тобой прожила восемь лет, только не думай, пожалуйста,
что мне хоть раз было хорошо, хоть один-единственный  разочек,  просто  ты
пентюх и ни хрена не смыслишь, тебя провести - плевое дело! Когда я кончаю
без дураков, со стен картины валятся! А с тобой я прикидываюсь,  и  больше
ничего...
   По Риму, как всегда в этот  час,  начинают  трезвонить  колокола,  одни
тоненько, другие басом. Я отзываюсь на их перезвон улыбкой, хотя что в нем
для меня, для моей жизни, моей веры? Ни подлинной гармонии, ни откровений,
подобных тем, что доносятся со двора. Почему же меня больше  тянет  писать
про колокольный звон и стаи ласточек? Что это - незрелость ума, способного
воспринимать жизнь лишь в категориях пасхальных и рождественских открыток,
капризы неженки, который отказывается взглянуть в  глаза  правде?  Женщина
все не унимается, но я уже не вникаю. Она клянет его на чем свет  стоит  -
его волосы, мозг, душу, - а я сосредоточен на том, что за окошком  моросит
мелкий дождичек, и от него шум уличного движения на Корсо возрастает.  Она
уже не помнит себя - голос ее срывается, - а у меня мелькает  мысль,  что,
может быть, войдя в полный раж, она вдруг зарыдает и начнет молить у  него
прощения. Ничего такого, конечно,  не  будет.  Она  накинется  на  него  с
кухонным  ножом,   и   кончится   все   травматологическим   пунктом   при
_поликлинико_, где он будет твердить, что поранился  нечаянно,  а  я  -  я
выхожу из дома и направляюсь обедать,  раздавая  улыбки  нищим,  фонтанам,
ребятишкам, первым звездочкам в вечернем  небе  и  внушая  себе,  что  все
обернется  наилучшим  образом.  Вы  чувствуете,   как   в   воздухе   веет
свежестью?..
   Воспоминания о Кэботах не более как примечание к основной моей  работе,
а работать я в эти зимние дни еду рано. На улице еще темно. То там, то тут
стоят, дожидаясь автобуса, женщины, одетые в  белое.  Белые  туфли,  белые
чулки, из-под зимних пальто выглядывают форменные белые платья. Кто они  -
медицинские сестры, косметички, ассистентки  стоматологов?  Этого  мне  не
узнать никогда. Обыкновенно в руке у них бумажная сумка, а в  ней,  как  я
догадываюсь, сандвич с  ветчиной  на  ржаном  хлебе  и  термос  с  пахтой.
Движение в это время дня небольшое. Фургон из прачечной  подвозит  к  кафе
"Каплун на вертеле" формы для официанток; у ресторанчика  "Эсберн"  другой
фургон - последний из ветеранов своего  поколения  -  сгружает  бутылки  с
молоком. Через полчаса двинутся по  привычным  маршрутам  желтые  школьные
автобусы.
   Я  работаю  в  жилом  доме,  который  носит  название  "Престуик".  Дом
семиэтажный, построен, если  не  ошибаюсь,  в  конце  двадцатых  годов.  С
потугами на стиль эпохи Тюдоров. Кирпичи разной величины,  крыша  обнесена
парапетом, а доска с объявлениями  о  свободных  квартирах  -  натуральная
кровельная  дранка  -  раскачивается  на  железных  цепях  и   при   ветре
романтически   поскрипывает.    Справа    от    двери    вывешен    список
квартиросъемщиков, в котором минимум двадцать пять раз  повторяется  слово
"доктор", но знайте: это не безобидные эскулапы со стетоскопом и резиновым
молоточком,  это  врачи-психиатры,  это  царство  пластмассовых  кресел  и
пепельниц, набитых окурками. Уж не скажу, чем им так приглянулся этот дом,
однако численный перевес здесь  за  ними.  Изредка,  дожидаясь  лифта,  ты
встретишь женщину с ребенком и продуктовой сумкой на  колесиках,  но  чаще
встречаешь мужчин и женщин, чей вид, сплошь да рядом  измученный,  отмечен
печатью душевных неурядиц. У одних по лицу блуждает улыбка, другие  что-то
бормочут себе под нос. Пациентов в последнее время, похоже,  не  густо,  и
тот врач, у которого кабинет рядом со мной, частенько  выходит  в  коридор
постоять у окошка. О чем может размышлять психиатр? Гадает, что  случилось
с больными, которые бросили лечиться, отказались от групповой терапии,  не
посчитались с его указаниями и советами? Уж кто-кто, а  он  знает  всю  их
подноготную. Я покушалась на жизнь мужа. Я покушался на  жизнь  жены.  Три
года назад я выпил целый флакон снотворного. А за год до того вскрыл  себе
вены. Моя мать хотела не дочь, а сына. Моя мать хотела не  сына,  а  дочь.
Моя мать хотела сделать из меня гомосексуалиста. Куда они все  подевались,
чем теперь занимаются? По-прежнему женаты, ссорятся  за  обедом,  украшают
елку к рождеству? Развелись, вторично вышли  замуж,  кинулись  в  речку  с
моста, выпили флакон секонала, нашли способ примириться  с  жизнью,  стали
гомосексуалистами - или же переехали на ферму в Вермонте сажать клубнику и
наслаждаться простыми утехами жизни? Бывает, что  доктор  по  целому  часу
простаивает, глядя в окно.
   Ну а серьезная работа у меня в эти  дни  вот  какая:  я  сочиняю  такой
выпуск газеты "Нью-Йорк таймс", чтобы он вселял в сердца  людские  отраду.
Возможно ли найти для себя занятие более достойное? В числе моих связей  с
действительностью  "Таймс"  составляет  существенное,  хоть  и   несколько
заржавелое звено, однако сообщения  в  ней  за  последние  годы  удручающе
однообразны. Любители мрачных прорицаний нынче  не  в  чести.  Так  что  -
поневоле собираешь по крохам. В центре выпуска  -  статья  под  заголовком
"ОПЕРАЦИЯ ПО ПЕРЕСАДКЕ СЕРДЦА У ПРЕЗИДЕНТА, КАК ПОЛАГАЮТ, ПРОШЛА  УДАЧНО".
Пониже, слева, в рамочке - "СТОИМОСТЬ ПАМЯТНИКА ДЖ.ЭДГАРУ  ГУВЕРУ  ВЫЗВАЛА
ВОЗРАЖЕНИЯ":  "Подкомиссия  по  установке  памятников  грозит   наполовину
урезать сумму в семь миллионов долларов, выделенную  для  постройки  Храма
Правосудия в честь покойного Дж.Эдгара Гувера..." Столбец третий -  "СЕНАТ
ОТВОДИТ СПОРНЫЙ ЗАКОНОПРОЕКТ": "Большинством голосов -  сорок  три  против
семи  -  сенат  на  сегодняшнем  вечернем   заседании   отклонил   недавно
представленный на его рассмотрение проект закона, по которому дурно думать
о правительстве вменяется в преступление". И так далее, и  тому  подобное.
Тут  и  бодрые,  обнадеживающие  передовицы,  и  захватывающие  спортивные
новости; прогнозы погоды, понятное  дело,  сулят  исключительно  солнце  и
тепло, если только нет  надобности  в  дожде.  Тогда  нам  обещают  дождь.
Загазованность воздуха - нулевая, и даже на улицах Токио с каждым днем все
меньше людей в хирургических масках. На субботу и воскресенье все  дороги,
все шоссе и автострады по случаю праздника перекрыты. Благодать  на  белом
свете, да и только!


   Однако вернемся  к  Кэботам.  Безобразная  сцена,  которую  я  с  таким
удовольствием опустил бы или вовсе вычеркнул из памяти, разыгралась в  тот
вечер, когда Джинева украла бриллианты. Известную роль в  ней  играют  так
называемые удобства. С удобствами в городишке, по большей части,  обстояло
достаточно  скромно.  В  подвале  дома  находился  сортир  для  кухарки  и
мусорщика, а на втором этаже - одна-единственная,  совмещенная  с  уборной
ванная комната для остальных домочадцев. В  иных  домах  эти  ванные  были
дов