фартук и наколку для приходящей горничной. Напечатать  на  машинке  две  с
половиной страницы  своего  сочинения  о  ранних  романах  Генри  Джеймса.
Высыпать  мусор  из  корзинок.  Помочь  Табите  приготовить  детям   ужин.
Потренировать Ронни на подачу в  бейсболе.  Накрутить  волосы  на  бигуди.
Отчитать кухарку. Встретить поезд.  Принять  ванну.  Одеться.  В  половине
восьмого  приветствовать  по-французски  гостей.   В   одиннадцать   часов
проститься с  ними,  тоже  по-французски.  До  двенадцати  лежать  в  моих
объятиях. Эврика! Да ее можно назвать хвастунишкой? Нет,  на  мой  взгляд,
просто-напросто женщина, наслаждающаяся жизнью в молодой и богатой стране.
И все же, когда она в тот  вечер  встретила  меня  на  станции,  мне  было
нелегко выдержать натиск этой бьющей через край энергии.
   Как на грех, в воскресенье утром была моя  очередь  собирать  в  церкви
пожертвования, к чему у меня уж и вовсе не лежала душа.  На  благочестивые
взгляды знакомых я отвечал весьма кривой улыбкой,  а  потом  опустился  на
колени под стрельчатым окном  с  цветными  стеклами,  точно  склеенным  из
бутылок от вермута и бургундского. Под коленями у  меня  была  подушка  из
искусственной кожи - ее пожертвовала какая-то гильдия  или  ассоциация  на
смену старой, табачного цвета,  лопнувшей  по  швам  подушке,  из  которой
торчали клочья соломы, так что в церкви пахло,  как  в  неубранном  хлеву.
Запах соломы и цветов, свечи, мигающие от дыхания священника, и сырость  в
плохо отапливаемом каменном здании - все это было давно знакомо, связано с
детством, как звуки и запахи детской или кухни, но в то утро так оглушало,
что у меня закружилась голова. К тому же я услышал, что справа от меня, за
плинтусом, в твердое дерево вгрызаются, как сверло, зубы крысы.
   - Свят, свят, свят! -  произнес  я  громко,  чтобы  спугнуть  крысу.  -
Господи сил, небо и земля полнятся славой твоей!
   Немногочисленные прихожане пробормотали "аминь"  -  точно  прошелестели
чьи-то шаги, - а крыса за плинтусом скреблась как ни в чем не бывало. И то
ли от того, что я напряженно прислушивался к звуку крысиных зубов,  то  ли
от того, что запах соломы и сырости нагонял на меня сон, - только когда  я
отнял от лица ладони, за которыми прятался, то увидел, что  священник  уже
пьет из потира, и понял, что прозевал время причастия.
   Дома я  просмотрел  воскресные  газеты  на  предмет  новых  краж  -  их
оказалось сколько угодно. Ограблены банки,  из  сейфов  в  отелях  пропали
драгоценности,  горничную  и  дворецкого  нашли  в  кухне  привязанными  к
стульям, на распродаже украдена  партия  промышленных  алмазов,  совершены
кражи со взломом в магазинах полуфабрикатов, сигарных лавках и ломбардах и
похищена картина из Института изобразительных искусств в Кливленде.
   Перед вечером я пошел в сад сгребать сухие листья. Можно  ли  придумать
что-нибудь более покаянное, чем убирать с газона  мрачное  наследие  осени
под бледным изменчивым весенним небом?
   Пока я сгребал листья, мимо прошли два моих сына.
   - У Тоблеров играют в софтбол [облегченный вариант бейсбола], -  сказал
Ронни. - _Все_ туда пошли.
   - А ты почему не играешь? - спросил я.
   - Как же я могу идти, куда меня не приглашали,  -  бросил  Ронни  через
плечо, и они прошли дальше.
   И тогда я расслышал веселые выкрики с софтбольной площадки, куда нас не
пригласили. Тоблеры жили через  несколько  домов  от  нас.  В  сгущающихся
сумерках голоса звучали все отчетливее, слышно было даже, как  позвякивает
лед в бокалах и как дамы нежным хором приветствуют меткий удар.
   Почему меня не пригласили к  Тоблерам  играть  в  софтбол?  Почему  нас
отстранили от этих невинных  радостей,  отняли  веселое  сборище,  далекий
смех, голоса и хлопанье дверей  и  они  светят  мне  из  мрака  прощальным
светом? Почему нас не пригласили  к  Тоблерам  играть  в  софтбол?  Почему
такого славного малого, как я, не пускают играть в софтбол из  соображений
социального превосходства, а проще сказать - карьеризма? Что же это за мир
такой? Почему меня оставили одного с моими  сухими  листьями  в  полутьме,
покинутого, тоскующего, озябшего?
   Пуще всего я ненавижу сентиментальных идиотов - всех этих меланхоликов,
которые от избытка сочувствия к  другим  людям  не  успевают  проникнуться
радостным сознанием  собственной  личности  и,  витая  в  воздухе  подобно
одушевленным клочьям тумана, сами безликие,  только  и  делают,  что  всех
жалеют. Калека-нищий на Таймс-сквере, предлагающий на продажу два  десятка
карандашей, нарумяненная старушка, что разговаривает сама с собой в вагоне
подземки, сексуальный маньяк в общественной уборной, пьянчужка,  заснувший
на лестнице в метро, не просто вызывают их  жалость:  они  сами  мгновенно
уподобляются этим несчастным. Обломки человечества словно топчут ногами их
недозрелые души и за день доводят до такого неистовства, какое царит разве
что в тюрьме во время бунта заключенных. Разочарованные в самих себе,  они
всегда готовы разочароваться и за любого  из  нас  и  из  своей  слезливой
разочарованности возводят целые  города,  королевства,  галактики.  Ночью,
лежа в постели, они жалеют  горемыку,  потерявшего  лотерейный  билет,  на
который пал крупный выигрыш, великого писателя,  чье  лучшее  творение  по
ошибке сожгли в камине, и Сэмюела Тилдена, у которого плутни избирательных
комитетов отняли победу на президентских выборах.  И  вот  оттого,  что  я
ненавидел таких людей, мне было вдвойне огорчительно оказаться в их рядах.
При виде голых веток кизила под звездами я подумал: как же  все  на  свете
печально!


   В среду был мой день рожденья. Я вспомнил об этом днем,  в  конторе,  и
при мысли, что Кристина задумала сюрпризом  от  меня  назвать  гостей,  я,
задохнувшись, вскочил со стула. Потом я решил, что она этого  не  сделает:
но  и  неизбежные  подношения  детей  представляли   собой   эмоциональную
проблему, на первый взгляд непосильную.
   Из конторы я ушел рано и до поезда забежал промочить горло. У Кристины,
когда она встретила меня на станции, вид был как будто всем довольный, и я
сумел скрыть свою тревогу. Дети, переодетые во все чистое, поздравили меня
так горячо, что я не знал, куда деваться от смущения. На  обеденном  столе
были разложены всякие мелкие  подарки,  по  большей  части  самодельные  -
запонки из пуговиц, блокнот и тому подобное. Мне показалось, что  я,  если
учесть все обстоятельства, не ударил в грязь лицом: я стрельнул хлопушкой,
надел бумажный колпак, задул свечки на пироге и поблагодарил ребят, но тут
оказалось, что будет еще один подарок, самый главный, и  после  обеда  мне
велели побыть дома, а Кристина с детьми куда-то исчезла,  потом  вернулась
Джуни и за руку повела меня в обход дома, туда,  где  ждали  остальные.  К
задней  стене  дома  была  прислонена  складная  алюминиевая  стремянка  с
привязанным к ней бантом  и  карточкой.  Я  вздрогнул,  как  от  удара,  и
выпалил:
   - Как это понимать, черт возьми?
   - Мы думали, она тебе нужна, папочка, - сказала Джуни.
   - На что она мне нужна? Я что, домушник?
   - Слуховые окна, - сказала Джуни, - сетки...
   Я повернулся к Кристине.
   - Неужели я разговаривал во сне?
   - Нет, - сказала Кристина, - во сне ты не разговаривал.
   Джуни заплакала.
   - Выгребать листья из желобов, - сказал Ронни. Оба мальчика смотрели на
меня с укором.
   - Согласись, подарок весьма необычный, - сказал я Кристине.
   - О господи! - вздохнула она.  -  Пошли,  ребятки,  пошли.  -  И  стала
подгонять их к веранде.
   Я  провозился  во  дворе  до  полной  темноты.  Окно  во  втором  этаже
засветилось. Джуни все плакала, и Кристина убаюкивала ее песней. Потом она
затихла. Я подождал, пока зажегся свет в нашей спальне, и минут через пять
после этого поднялся к  Кристине.  Она  сидела  перед  зеркалом  в  ночной
рубашке, и из глаз ее капали слезы.
   - Ты хоть попробуй понять, - сказал я.
   - Не могу. Они столько времени копили деньги,  чтобы  купить  тебе  эту
злосчастную махину.
   - Ты не знаешь, как я измучился.
   - Если б ты испытал все муки ада, я тебе и то  не  простила  бы.  Такое
поведение никакими муками не оправдать. Они  целую  неделю  прятали  ее  в
гараже. Они такие милые...
   - Я последнее время сам не свой, - сказал я.
   - Знаю, можешь мне этого  не  говорить.  Я  каждое  утро  молила  бога,
поскорее бы ты уехал, а по вечерам страшилась твоего возвращения.
   - Неужели уж до того было скверно?
   - Было просто ужасно, - сказала она. - Ты  кричал  на  детей,  со  мной
разговаривал безобразно, грубил знакомым, а  за  спиной  говорил  про  них
гадости. Свинство, вот что это такое.
   - Хочешь, чтобы я ушел?
   - Боже мой, и ты еще спрашиваешь! Я бы хоть вздохнула свободно.
   - А как же дети?
   - Спроси моего поверенного.
   - Ну, тогда я пойду.
   Я двинулся по коридору в чулан, где  у  нас  хранится  всякое  дорожное
добро. Вытащив свой чемодан, я обнаружил, что  щенок,  собственность  моих
детей, оторвал кожаную обшивку по краю крышки. В поисках другого  чемодана
я свалил всю  стопку  себе  на  голову.  Тогда  я  понес  свой  чемодан  с
оторванным краем в спальню.
   - Вот, полюбуйся, Кристина, - сказал я. - Щенок отгрыз обшивку у  моего
чемодана.
   Она даже не посмотрела в мою сторону.
   - Десять лет, - заорал я, - десять лет я убивал  на  это  хозяйство  по
двадцать тысяч в год, а когда нужно ехать, у меня даже чемодана приличного
нет. У всех есть чемоданы. Даже у кошки есть премиленький дорожный  мешок.
- Я рывком выдвинул ящик с рубашками, чистых рубашек было только четыре. -
Вот! - продолжал я орать. - Рубашек на неделю и  то  не  хватит!  -  Потом
собрал кое-какие мелочи, нахлобучил шляпу и вышел из  дому.  Подумал  было
взять машину и пошел в гараж взглянуть на нее,  но  вдруг  увидел  дощечку
"Продается", которая висела на доме давным-давно, когда мы его  купили.  Я
стер с дощечки грязь, нашел гвоздь и камень и, обойдя вокруг дома,  прибил
дощечку "Продается" к клену у парадного крыльца. А потом пошел на станцию.
До нее около мили. Длинная кожаная полоска волочилась за мной по земле,  я
остановился и попробовал отодрать ее, но ничего не  вышло.  На  станции  я
узнал, что поезд будет только в четыре часа утра, и решил  ждать.  Сел  на
чемодан и прождал пять минут. Потом зашагал домой. На полдороге  я  увидел
Кристину, она шла мне навстречу в свитере,  юбке  и  спортивных  туфлях  -
первое, что попалось под руку, лишь бы поскорее, - и мы  вместе  вернулись
домой и легли спать.
   В воскресенье я играл в  гольф,  и  хотя  игра  кончилась  поздно,  мне
захотелось, прежде чем  ехать  домой,  поплавать  в  клубном  бассейне.  У
бассейна не было никого,  кроме  Тома  Мэйтленда.  Том  Мэйтленд  смуглый,
приятной наружности, богатый, но тихий.  Видимо,  замкнутый.  Его  жена  -
самая толстая женщина в Шейди-Хилле, его детей никто почему-то не любит, и
мне сдается, что он из тех людей, чьи симпатии, дружбы, романы  и  деловые
связи высятся, как  замысловатая  надстройка  -  башня  из  спичек,  -  на
страданиях  его  юности.  Дунь  на  нее  -  и  она  рассыплется.  Когда  я
наплавался, уже почти стемнело, здание клуба было  освещено,  на  веранде,
судя по всему, обедали. Мэйтленд сидел на краю бассейна, болтая  ногами  в
ярко-синей воде, пахнущей хлором, как Мертвое море. Я вытерся  и,  проходя
мимо него, спросил, собирается ли он купаться.
   - Я не умею плавать, - ответил он.  Потом,  улыбнувшись  мне,  устремил
взгляд на неподвижную  лакированную  поверхность  бассейна,  вписанного  в
темный пейзаж. - Дома у нас был бассейн, - добавил он, -  но  мне  некогда
было купаться, я все время учился играть на скрипке.
   Вот вам, пожалуйста, человеку сорок пять лет, миллионер, а  плавать  не
умеет, и едва ли ему часто выпадает случай  высказаться  так  честно,  как
сейчас. Пока я одевался, у меня в голове - без помощи  с  моей  стороны  -
зародилась идея, что следующими моими жертвами будут Мэйтленды.
   Вскоре после этого я как-то проснулся в три часа ночи. Я стал думать  о
всех неувязках моей жизни - мать одна в Кливленде, параблендеум, - пошел в
ванную покурить и вдруг вспомнил, что я умираю от рака легких  и  вдову  с
сиротами оставляю без гроша. Я надел  синие  спортивные  туфли  и  прочее,
заглянул в открытые двери детских и вышел на улицу. Было пасмурно. Задними
дворами я дошел до угла. Потом пересек улицу и свернул к дому  Мэйтлендов,
ступая по траве вдоль гравия дороги. Парадная дверь была не заперта,  и  я
вошел, в дом, трясясь от волнения и страха, как  тогда  у  Уорбертонов,  и
ощущая себя в  полумраке  бестелесным  призраком.  Поднялся  по  лестнице,
чутьем угадал спальню хозяев  и,  услышав  ровное  дыхание,  разглядев  на
спинке стула пиджак и брюки, потянулся к карману пиджака,  но  кармана  на
месте не оказалось. Это вообще был не пиджак, а цветная куртка из болоньи,
какие носят дети. В _этих_ брюках не было смысла искать бумажник,  не  мог
мальчишка столько заработать стрижкой газона в отцовском саду. Я  поспешно
выбрался вон.
   В ту ночь я больше не заснул, сидел в темноте и думал о Томе  Мэйтленде
и о Грейси Мэйтленд, об Уорбертонах и о Кристине,  и  о  своей  незавидной
участи, и о том, как по-разному выглядит Шейди-Хилл ночью и при свете дня.
   Но на следующую  ночь  я  предпринял  новую  вылазку,  на  этот  раз  к
Пьютерам, а они не только богачи, но и горькие пьяницы, хлещут спиртное  в
таких количествах, что уж, когда погасят свет, их, надо думать, пушками не
разбудишь. Вышел я, как обычно, в самом начале четвертого.
   Я с грустью вспомнил, как началась моя жизнь - от беспутных родителей в
средней руки отеле, после обеда из шести блюд с вином: мать  сама  не  раз
мне говорила, что, не выпей  она  перед  тем  пресловутым  обедом  столько
коктейлей, я бы до сих пор пребывал на какой-нибудь звезде  в  нерожденном
виде. И еще я вспомнил отца, и тот вечер в "Плазе", и голые ноги поселянок
из Пикардии, все в синяках и ссадинах, и амуров  темного  золота,  что  не
давали развалиться старому театрику, и мою жалкую участь. Когда  я  шел  к
дому Пьютеров, в кустах  и  деревьях  что-то  зашуршало,  точно  ветер  на
пепелище, и я не понял, что это такое, пока не почувствовал на лице  и  на
руках капель дождя, а тогда рассмеялся.
   Мне очень хотелось  бы  рассказать,  что  меня  спас  добрый  лев,  или
невинный младенец, или долетевшие издалека звуки церковного органа; но  на
самом  деле  всего  лишь  дождь,  сбрызнувший  мне  голову,  запах  дождя,
ударивший в ноздри, - вот чему я обязан уверенностью, что мне не  угрожают
ни те кости в Фонтенбло, ни позорная карьера вора. Найти  выход  из  моего
положения можно, надо только постараться. Ловушка не захлопнулась. Я  живу
на земле, потому что сам этого захотел. И плевать мне на то, как именно  я
получил земные дары, важно, что я ими владею - чувствую связь между мокрой
травой и собственными волосами, и смертное  сердце  мое  сладко  замирает,
когда я летними вечерами люблю детей и смотрю на вырез Кристинина  платья.
Так я дошел до дома Пьютеров, остановился,  поглядел,  задрав  голову,  на
темные окна и пошел домой. А дома лег  спать  и  видел  хорошие  сны.  Мне
снилось, что  я  пускаюсь  под  парусом  по  Средиземному  морю.  Я  видел
стершиеся мраморные ступени, уходящие и воду, видел воду, синюю,  соленую,
грязную. Я поставил мачту, поднял парус и взялся за  румпель.  Но  почему,
недоумевал  я,  отчаливая,  почему  мне  всего  семнадцать   лет?   Однако
чего-нибудь да всегда не хватает.
   Неверно кто-то сказал, что из  мертвых  нас  воскрешает  запах  ржаного
хлеба - воскрешают сигнальные огни любви и дружбы. На следующий  день  мне
позвонил Гил Бакнем и сказал, что старый хозяин при смерти и не вернусь ли
я на работу в фирму. Мы повидались, и он  объяснил,  что  сживал  меня  со
света не он, а старик, ну а я, конечно, был  рад  возвратиться  к  родному
параблендеуму.
   Одного я не мог понять, когда шел в тот  день  по  Пятой  авеню:  каким
образом мир, еще недавно казавшийся таким  мрачным,  мог  столь  мгновенно
преобразиться? От тротуаров словно исходило сияние, и из окна поезда  я  с
нежностью взирал на глупеньких девушек, рекламирующих в Бронксе  пояски  с
резинками. Наутро я получил аванс в счет жалованья и, когда в  Шейди-Хилле
погасли последние огни, аккуратно, памятуя об отпечатках пальцев, вложил в
конверт девятисот долларов и направился к дому  Уорбертонов.  Днем  прошел
дождь, но к вечеру он  перестал  и  выглянули  звезды.  Соблюдать  сугубую
осторожность не было  надобности,  и,  убедившись,  что  задняя  дверь  не
заперта, я вошел и положил конверт на стол в  темной  кухне.  Не  успел  я
отойти от дома, как  рядом  со  мной  остановилась  патрульная  машина,  и
знакомый полисмен опустил стекло и спросил:
   - Что это вы делаете на улице в такой час, мистер Хэйк?
   - Да вот, вывел погулять собаку, - отвечал я весело.
   Ни одной собаки вблизи не было, но проверять никто не стал.
   - Эй, Тоби, сюда! - крикнул я. - Тоби, Тоби, ко мне! -  И  пошел  своей
дорогой, беззаботно посвистывая в темноте.



    Джон Чивер.
    Еще одна житейская история

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Т.Кудрявцева.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Обрисуйте мне стену в Вероне, затем - фреску над  дверью.  На  переднем
плане - цветущее поле, несколько желтых домиков или дворцов, а в отдалении
- башни города. Справа по ступеням сбегает  гонец  в  пурпурном  плаще.  В
открытую дверь видна пожилая женщина, лежащая  на  кровати.  Вокруг  стоят
придворные. А выше,  на  лестнице,  дерутся  два  дуэлянта.  Посреди  поля
принцесса венчает цветами то ли святого, то ли  героя.  На  церемонию  эту
почтительно взирают, образуя круг, гончие псы и  прочие  животные,  в  том
числе - лев. В дальнем левом углу  -  полоска  зеленой  воды,  по  которой
плывет в гавань флотилия парусников. Высоко на фоне  неба  двое  мужчин  в
придворном платье болтаются на виселице. У меня есть друг -  он  принц,  и
Верона его родина, однако жил он среди пригородных поездов, белых  домиков
с тисами в палисаднике, среди улиц и  контор  Нью-Йорка  и  носил  зеленую
фетровую шляпу и потертый плащ, туго перетянутый поясом  и  прожженный  на
рукаве.
   Маркантонио Парлапьяно - или Буби, как  его  все  звали,  -  был  нищий
принц. Он продавай швейные машины для одной миланской фирмы.  Его  батюшка
лишился остатков своего достояния в венецианском казино, а  достояние  это
было немалое. У Парлапьяно был замок под Вероной, но единственное, на  что
семья сохранила право, - это быть погребенными в  фамильном  склепе.  Буби
обожал отца, несмотря на  эту  бессмысленную  растрату  целого  состояния.
Однажды в Вероне он пригласил меня к старику на чай и держался при этом со
старым игроком почтительно, без всяких выпадов. В  роду  у  Буби  одна  из
бабок была англичанка, и волосы были светлые,  а  глаза  голубые.  Он  был
высокий, худой, с огромным носом и манерами  человека  эпохи  Возрождения.
Перчатки он натягивал палец за пальцем, пояс  плаща  завязывал  так  туго,
точно опасался, как бы не упала шпага, а фетровую шляпу надевал набекрень,
словно это была широкополая шляпа с перьями.  Когда  мы  познакомились,  у
него была любовница - поразительно красивая в умная француженка.  Ему  все
время приходилось разъезжать по делам своей фирмы, и вот во время  поездки
в  Рим  он  встретил  Грейс  Осборн,  работавшую  тогда   в   американском
консульстве, и влюбился в нее. Она была  прехорошенькая.  По  не  обладала
нужной гибкостью, что женщина более хитрая постаралась бы скрыть.  Взгляды
ее отличались реакционностью, и она  была  невероятная  чистюля.  Один