РА ЛИ РАСЦВЕТИТЬ ВАШУ ХЛЕБНИЦУ?". По всей
странице были разбросаны хлебцы в  обертках  цвета  драгоценных  камней  -
бирюзовые хлебцы, рубиновые, изумрудные. Во  сне  мне  казалось,  что  это
превосходная идея, она меня взбодрила,  и  пробуждение  в  темной  комнате
явилось острым разочарованием. Я загрустил, задумался  о  том,  сколько  у
меня в жизни всяких неувязок, а это привело меня к  мысли  о  моей  старой
матери, что живет одна в пансионе в Кливленде. Вот  она  одевается,  чтобы
спуститься пообедать за пансионским табльдотом. Я представил себе, как  ей
тоскливо там одной, среди чужих, и  мне  стало  жаль  ее.  Но,  когда  она
оглянулась, я заметил у нее во рту несколько зубов, значит, еще  есть  чем
жевать.
   Она дала мне возможность окончить колледж, на каникулы  устраивала  мне
поездки во всякие живописные места и поддерживала мои  честолюбивые  планы
(впрочем, весьма скромные), но брак мой решительно осудила, и  с  тех  пор
отношения у нас натянутые. Я сколько раз предлагал ей съехаться с нами, но
она всегда отказывается, все еще таит обиду. Я посылаю ей цветы и подарки,
пишу ей каждую неделю, но эти знаки внимания, кажется,  только  утверждают
ее во мнении, что мой брак был страшным несчастьем и для нее, и для  меня.
Потом я стал думать о ее властности:  ведь  в  детстве  она  казалась  мне
всесильной - ее воля как бы простиралась и на  Атлантический  и  на  Тихий
океан, тянулась через весь небесный купол, как след от самолета. Теперь  я
думал о ней без протеста и без опаски, мне только было  грустно,  что  все
наши старания не увенчались ясностью, что мы не можем вместе  попить  чаю,
не всколыхнув какого-то глухого озлобления. Мне  хотелось  это  выправить,
вновь проиграть отношения с матерью на  более  простом,  человечном  фоне,
чтобы деньги, которые пошли на  мое  образование,  не  оказались  оплачены
столь  болезненными  эмоциями.  Хотелось  начать  все  сначала   в   некой
эмоциональной Аркадии, где оба мы вели бы себя иначе,  так,  чтобы  в  три
часа ночи я мог думать о ней без чувства вины, а она на  старости  лет  не
страдала от одиночества и небрежения.
   Я чуть пододвинулся к Кристине и,  едва  на  меня  пахнуло  ее  теплом,
ощутил покой и довольство, но она, не просыпаясь,  отодвинулась  от  меня.
Тогда я кашлянул, потом закашлялся громче. Я не мог сдержать кашель, встал
с постели и в темноте пошел в ванную выпить воды. Я стоял в ванной у окна,
глядя вниз, в сад. Легкий ветерок как будто менял направление.  Ветер  был
как перед рассветом - в воздухе чудился шум дождя - и ласкал мне лицо.  За
унитазом лежала пачка сигарет, и я закурил в надежде  опять  заснуть.  Но,
вдохнув дым, почувствовал боль в груди и внезапно  проникся  уверенностью,
что умираю от рака легких.
   Мне довелось испытывать идиотские приступы меланхолии по всяким поводам
- меня тянуло, как на родину, в страны, где я никогда не бывал,  я  мечтал
стать тем, чем не мог бы стать, но все это были  пустяки  по  сравнению  с
охватившим меня страхом смерти. Я швырнул сигарету в унитаз и распрямился,
но боль в груди усилилась, и я решил, что уже начинаю разлагаться. Я знал,
что есть друзья, которые помянут меня добрым словом, и  Кристина  и  дети,
конечно же, будут вспоминать обо мне долго и с любовью.  Но  тут  я  опять
подумал о деньгах, и об Уорбертонах,  и  об  угрозе,  нависшей  над  моими
необеспеченными чеками, и склонился к мысли, что деньги все же важнее, чем
любовь. Мне несколько раз доводилось желать женщину  -  желать  до  потери
сознания, - но сейчас мне казалось, что ни одну женщину я  не  желал  так,
как в ту ночь желал денег. Я открыл стенной шкаф в  нашей  спальне,  надел
старые синие спортивные туфли, брюки и темный свитер. Потом спустился вниз
и вышел из дому. Луна зашла, звезд было немного, но воздух над деревьями и
изгородями был пронизан туманным светом. Я пробрался в сад  Тренхолмов,  а
оттуда, не оставляя следов на  газоне,  -  к  дому  Уорбертонов.  Постоял,
прислушиваясь, под открытыми окнами, но услышал только  тиканье  часов.  Я
подошел к парадному крыльцу, отворил затянутую  сеткой  дверь  и  двинулся
вперед по черно-белому полу из старого "Рица". В  туманном  ночном  свете,
проникавшем в окна, дом казался пустой скорлупой, раковиной от моллюска.
   Звякнул жетон на собачьем ошейнике, и ко мне  подбежал  трусцой  старый
спаниель, любимец Шейлы. Я потрепал его за ухом, после чего он вернулся на
свой коврик, тявкнул и заснул. Расположение комнат я знал не хуже,  чем  в
собственном доме. Лестница была устлана ковром, но для начала я попробовал
ногой ступеньку - не скрипнет ли. Потом стал подыматься. Во всех  спальнях
двери стояли настежь, из спальни Шейлы и Карла, где я, когда  приходил  на
коктейли, не раз оставлял свой пиджак, доносилось ровное дыхание.  Секунду
я постоял в  дверях,  чтобы  сориентироваться.  В  полумраке  я  разглядел
постель и возле нее - брюки и пиджак, повешенные на спинку стула. Я быстро
пересек комнату, достал из внутреннего кармана пиджака толстый бумажник  и
двинулся обратно к двери. Видимо, я сделал какое-то  неловкое  движение  -
очень уж был взволнован, - и Шейла проснулась. Я услышал ее голос: "Что-то
там шумит, милый".  "Ветер",  -  промычал  он,  и  оба  снова  затихли.  Я
благополучно выбрался в коридор - единственная опасность исходила от  меня
самого, со мной чуть не случился нервный припадок. Во  рту  пересохло,  из
сердца словно испарилась вся влага, ноги перестали слушаться.  Я  шагу  не
мог бы ступить, если бы не держался  за  стену.  Вцепившись  в  перила,  я
кое-как спустился в холл и, шатаясь, вышел на воздух.


   У себя дома, в темной кухне, я залпом  выпил  четыре  стакана  воды.  Я
полчаса,  не  меньше,  простоял  у  кухонной  раковины,   пока   догадался
обследовать бумажник Карла. Я спустился в  подвал  и,  прежде  чем  зажечь
свет, затворил за  собою  дверь.  В  бумажнике  было  девятьсот  с  лишним
долларов. Я погасил свет и вернулся в темную  кухню.  Боже  мой,  я  и  не
представлял, каким несчастным может чувствовать  себя  человек  и  сколько
есть в сознании уголков, которые можно до краев заполнить  самобичеванием!
Где они, форелевые реки моей юности и прочие невинные утехи? Шум  падающей
воды, что пахнет после ливня мокрой кожей и встрепенувшимся лесом; или,  в
первый день каникул, летний ветерок, с которым долетает до  тебя  пьянящее
травяное дыхание черно-белых коров; и все ручьи, полные в  то  время  (так
мне казалось сейчас, в темной кухне) тоже канувшего в небытие сокровища  -
форели. Я заплакал.
   Шейди-Хилл, как я уже сказал, пригород и как таковой - объект  насмешек
для строителей, авантюристов и лирических поэтов, но,  когда  работаешь  в
городе и у тебя маленькие дети, лучшего  места  для  житья,  по-моему,  не
придумать. Соседи у меня, правда, богатые, но в  данном  случае  богатство
означает досуг, а свободное время они используют с толком.  Они  ездят  по
всему свету, слушают хорошую музыку и, выбирая в аэропорту книжку почитать
в дороге, покупают Фукидида, а то и Фому Аквинского  в  бумажной  обложке.
Когда их призывают строить бомбоубежища, они вместо этого сажают деревья и
цветы, и сады их великолепны. Если бы я наутро увидел из окна моей  ванной
зловонный переулок какого-нибудь большого города, я бы, возможно,  не  так
ужаснулся своего поступка, но моральная почва ускользнула  у  меня  из-под
ног, а солнце сияло по-прежнему. Я оделся бесшумно  -  какому  преступнику
интересно услышать в такую минуту веселые голоса жены и детей? - и  поспел
на ранний поезд. Мой габардиновый костюм должен  был  свидетельствовать  о
чистоплотности и Порядочности, но я был всего лишь жалким отщепенцем,  чьи
шаги ночью приняли за шум ветра. Я просмотрел газету. В  Бронксе  ограблен
кассир, получивший в банке тридцать тысяч долларов для выплаты  жалованья.
В Уайт-Плейнсе пожилая женщина, вернувшись из гостей, обнаружила,  что  из
квартиры исчезли ее меха и драгоценности. Со склада в Бруклине похищено на
шестьдесят тысяч долларов лекарств. Мне стало легче, когда я убедился, что
в моем поступке нет ничего из ряда вон выходящего. Но не намного  легче  и
лишь очень ненадолго. А потом опять стало ясно, что я - самый обыкновенный
вор и обманщик и совершил  нечто  до  крайности  предосудительное,  идущее
вразрез с догматами любой религии. Я Украл и, более того, тайком проник  в
дом своего друга, тем нарушив все неписаные законы,  на  которых  зиждется
общество. Совесть, подобная жесткому клюву хищной птицы, до того затерзала
мою душу, что у меня стал дергаться левый глаз и я опять почувствовал себя
на грани нервного срыва. В городе я первым делом отправился в банк. Выходя
из банка, я чуть не угодил под такси. Я испугался -  не  потому,  что  мог
быть убит или искалечен, а от мысли, что у меня в кармане найдут  бумажник
Карла Уорбертона. Улучив момент, когда никто как будто на меня не смотрел,
я обтер бумажник о брюки (чтобы стереть отпечатки пальцев) и бросил его  в
урну.
   Решив подкрепиться чашкой кофе, я вошел в  ресторан  и  сел  за  столик
напротив какого-то незнакомца. Использованные бумажные салфетки и  стаканы
с остатками воды еще не были убраны, и перед моим  визави  лежали  чаевые,
тридцать пять центов, оставленные предыдущим клиентом. Я стал читать меню,
но уголком глаза заметил, как незнакомец взял эти тридцать пять  центов  и
опустил в карман. Какой мошенник! Я встал и вышел из ресторана.
   Я вошел в свою каморку, повесил пальто и шляпу, сел за стол,  выпростал
манжеты и со вздохом вперил взор  в  пространство,  словно  мне  предстоял
рабочий день, полный риска и важных решений. Света  я  не  зажигал.  Скоро
отворилась дверь в контору рядом, и я  услышал,  как  мой  сосед  крякнул,
откашлялся, чиркнул спичкой и взялся за работу.
   Перегородки в этом помещении  тонкие  -  матовое  стекло  и  фанера,  -
слышимость стопроцентная. Я вытащил из кармана сигарету так же  осторожно,
как действовал в доме Уорбертонов, и спичку зажег, только когда под окнами
загрохотал грузовик. И стал с  азартом  подслушивать.  Мой  сосед  пытался
продать по телефону урановые акции. Подход у него был такой: сперва он был
любезен, потом ехидничал ("Что это с  вами,  мистер  Х.,  неужели  вам  не
хочется заработать?"), потом издевался ("Простите,  что  побеспокоил  вас,
мистер Х. Я-то думал,  что  для  такого  выгодного  дела  у  вас  найдется
шестьдесят пять долларов"). Он обзвонил двенадцать человек -  ни  один  не
клюнул. Я сидел тихо,  как  мышь.  Потом  он  стал  звонить  в  справочную
Айдлуайлда, узнавать, когда прибывают самолеты из Европы.  Лондонский  шел
по расписанию. Рим и Париж запаздывали. Потом ответил  кому-то:  "Нет,  он
еще не пришел, у него темно". Сердце у меня  заколотилось.  Потом  телефон
зазвонил у меня, я насчитал двенадцать звонков. "Уверен, уверен, -  сказал
мой сосед. - У него там звонит телефон, а он не подходит... Да с  кем  ему
было проспать,  небось  бегает  высунув  язык,  ищет  работу...  Пробуйте,
пробуйте,    мне    туда     ходить     некогда.     Попробуйте     еще...
семь-восемь-три-пять-семь-семь".
   Когда он дал отбой, я подошел к двери, открыл  и  закрыл  ее,  погремел
крючками на вешалке, просвистал какой-то мотивчик,  плюхнулся  на  стул  и
набрал первый номер, какой пришел мне в голову. Телефон был моего  старого
приятеля Берта Хау, он узнал мой голос и с места закричал:
   - Хэйки, я тебя везде ищу, а ты скрылся неведомо куда, как тать в ночи.
   - Да, - сказал я.
   - Как тать в ночи, - повторил Хау. - Был и  нет.  Я-то  хотел  с  тобой
поговорить  насчет  одного  дельца,  думаю,  тебя   заинтересует.   Работа
временная, недели на три, не  больше.  Требуется  кое-кого  обобрать.  Они
птенцы желторотые, несмышленыши,  деньги  девать  некуда.  Операция  легче
легкого.
   - Да, - сказал я.
   - Так вот, давай встретимся в двенадцать тридцать у Кардена, я тебе  за
завтраком все и объясню, ладно?
   - Ладно, - ответил я хрипло. - Спасибо, Берт.
   Я положил трубку и услышал  за  стеной  голос  соседа:  "В  воскресенье
выбрались мы на природу, и Луизу укусил ядовитый паук.  Доктор  сделал  ей
какой-то укол. Говорит, все пройдет". Он набрал другой номер и затянул: "В
воскресенье выбрались мы на природу, и Луизу укусил ядовитый паук..."
   Вполне возможно, что человек, у которого  жену  укусил  паук,  решил  в
свободную  минуту  сообщить  эту  новость  двум-трем  знакомым;  столь  же
возможно, что паук - это кодовое слово, предостережение либо  согласие  на
какую-то незаконную махинацию. Испугало меня то, что, став вором, я словно
окружил себя ворами и мошенниками. Левый глаз у меня опять  задергался,  и
оттого, что одна часть  моего  сознания  изнемогала  под  градом  упреков,
которыми осыпала ее другая часть, я стал в отчаянии подыскивать,  на  кого
бы свалить мою вину. Я  не  раз  читал  в  газетах,  что  развод  ведет  к
преступлениям. Мои родители развелись, когда мне было  лет  пять.  Недурно
для начала, подумал я, а скоро сообразил и кое-что получше.
   Отец мой после развода уехал во Францию, и я не видел его  десять  лет.
Потом он написал матери, попросил разрешения повидаться со мной, и,  чтобы
подготовить меня к этому свиданию, она мне рассказала, какой он развратник
и пьяница и какой жестокий. Дело было летом, мы жили в Нантакете, и я один
поехал в Нью-Йорк на пароходе, а дальше поездом. С отцом мы встретились  в
отеле "Плаза" в самом начале вечера, но он уже успел выпить. Своим длинным
чувствительным мальчишеским носом я учуял,  что  от  него  пахнет  джином,
заметил, что он наткнулся на столик и в разговоре повторяется. Много позже
я понял, что ему, шестидесятилетнему,  это  свидание  далось  нелегко.  Мы
пообедали и пошли смотреть "Розы Пикардии". Как только появился хор,  отец
сказал мне, что я могу выбрать любую девочку, он уже обо всем договорился.
Могу даже попросить одну из солисток. Если бы  я  решил,  что  он  пересек
Атлантический  океан,  чтобы  оказать  мне  эту  услугу,  дело  могло   бы
обернуться иначе, но я решил, что он  предпринял  это  путешествие,  чтобы
насолить моей матери. И струхнул. Ревю шло  в  одном  из  тех  старомодных
театриков, что, кажется, развалились бы на куски, если  б  их  не  держали
амуры.  Амуры  темного  золота  поддерживали  потолок,   подпирали   ложи,
подпирали, казалось, даже балкон на четыреста мест. Эти печальные амуры не
давали мне покоя.  Если  б  потолок  обвалился  мне  на  голову,  я  и  то
почувствовал бы облегчение. После спектакля мы вернулись в отель  помыться
перед встречей с девочками, и отец прилег "на минутку" на кровать и тут же
захрапел. Я вытащил из его бумажника пятьдесят долларов,  ночь  провел  на
вокзале и ранним поездом укатил в Вудс-Ход. Таким образом все объяснилось,
вплоть до нервного потрясения, которое я  пережил  в  верхнем  коридоре  у
Уорбертонов: я всего лишь заново пережил тот эпизод в "Плазе".  Не  я  был
виноват, что украл тогда деньги, а значит, не виноват и в том, что обокрал
Уорбертонов. Виноват мод отец. Потом я вспомнил, что отец  уже  пятнадцать
лет как лежит в могиле в Фонтенбло и давно обратился в прах.
   Я пошел в мужскую уборную, вымыл руки, умылся и плотно  прилизал  водой
волосы -  пора  было  идти  завтракать.  Предстоящий  завтрак  внушал  мне
опасения, и, спросив себя, почему это так, я с удивлением смекнул,  в  чем
причина: слишком часто Берт  Хау  поминал  о  кражах,  авось  хоть  теперь
перестанет!
   В ту же минуту дрожь в глазу распространилась на щеку, точно слово  это
засело у меня в сознании, как отравленный рыболовный крючок. Мне случалось
спать с чужими женами, но слово "адюльтер" никак на меня  не  действовало;
случалось напиваться, но и слово "пьянство" те  обладало  какой-то  особой
силой. Только слово "красть" и все его  синонимы  и  производные  способны
были терзать мою нервную систему, словно я бессознательно изобрел  теорию,
согласно которой кража стоит на первом месте среди всех грехов, упомянутых
в Десяти заповедях, и знаменует моральную гибель.
   Я вышел на улицу. Небо над городом потемнело, в окнах зажглись огни.  Я
вглядывался в прохожих, надеясь увидеть хоть  одно  честное  лицо  в  этом
жульническом мире, и на Третьей авеню приметил молодого человека с  чашкой
для подаяния: он стоял, закрыв глаза, притворяясь слепым.  Эта  притворная
слепота придавала верхней части его лица  сугубо  невинное  выражение,  но
сухие морщинки у губ выдавали человека, который отлично видит свой  стакан
на стойке. На Сорок первой улице стоял  еще  один  слепой  нищий,  но  его
глазницы я не стал разглядывать - не мог же я  проверить  на  порядочность
всех нищих Нью-Йорка.
   "Карден"  -  ресторан  для  мужчин  на  одной  из  Сороковых  улиц.  От
оживленной  толкотни  в  вестибюле  я  только  глубже  ушел  в   себя,   и
гардеробщица, заметив, очевидно, как у меня дергается глаз, подарила  меня
откровенно скучающим взглядом.
   Берт ждал меня в баре, он заказал напитки, и мы приступили  к  деловому
разговору.
   - Такое дельце  нам  бы  следовало  обговорить  в  каком-нибудь  темном
закоулке, но сам знаешь, у дураков деньги все равно из рук уплывают. Итак,
трое ребят. Один из  них  -  П.Дж.Бэрдетт,  на  троих  у  них  кругленький
миллион. Кому-то не миновать их ограбить, так возьми это на себя.
   Я прижал ладонь к левой щеке, чтоб не видно было,  как  она  дернулась.
Когда я поднес стакан ко рту, джин выплеснулся мне на костюм.
   - Они только что окончили колледж, -  продолжал  Берт.  -  Один  богаче
другого. Их общипать догола, они и то ничего не почувствуют. Так вот,  для
участия в этом грабеже ты должен всего лишь...
   Уборная была в дальнем конце ресторана,  но  я  успел  добежать.  Потом
налил в раковину холодной воды и окунул в нее голову. Берт догнал  меня  в
умывальной, пока я вытирался бумажным полотенцем, и сказал:
   - Понимаешь,  Хэйки,  не  хотел  я  этого  говорить,  но  раз  уж  тебя
прихватило, скажу прямо: вид у тебя - краше в гроб кладут.  Я,  понимаешь,
как увидел тебя, сразу смекнул: что-то с тобой стряслось. И что бы оно  ни
было - вино, наркотики или семейные нелады, - зашло оно дальше,  чем  тебе
кажется, и пора тебе, пожалуй, полечиться.  Ты  уж  на  меня  не  сердись,
ладно?
   Я сказал, что меня опять тошнит, и дождался в уборной, пока Берт уйдет.
А тогда получил у гардеробщицы свою шляпу,  выдержал  еще  один  скучающий
взгляд и в газете, брошенной кем-то тут же на стуле, прочел, что из  банка
в Бруклине похищено среди бела дня 18.000 долларов.
   Я побродил по улицам, прикидывая, трудно ли научиться очищать карманы и
вырывать из рук сумки, и все арки и шпили собора св.Патрика наводили  меня
только на мысль о  церковных  ящиках  для  пожертвований.  Домой  я  уехал
обычным поездом, по дороге любовался мирным ландшафтом и весенним вечером,
и  мне  казалось,  что  рыболовы,  и  одинокие  купальщики,  и  сторожа  у
переездов,  и  мальчишки,  гоняющие  мяч  на   пустырях,   и   влюбленные,
обнимающиеся у всех на  виду,  и  владельцы  парусных  лодок,  и  старики,
играющие в карты в пожарных сараях, - вот кто служит заплатами на  больших
дырках, проделанных в мире такими людьми, как я.


   Моя жена Кристина -  удивительная  женщина:  когда  секретарь  общества
выпускников ее колледжа справляется  о  ее  теперешней  деятельности,  она
сбивается со счета, перечисляя все свои  занятия  и  интересы.  А  чем,  в
сущности, заполнены ее дни, в чем состоят  ее  обязанности?  Отвезти  меня
утром на станцию. Отдать в починку лыжи.  Записаться  на  теннисный  корт.
Купить вино и провизию для ежемесячного  обеда  Societe  Gastronomique  du
Westchester  Nord  [гастрономическое  общество  северных  районов   округа
Уэстчестер (фр.)]. Посмотреть значение нескольких слов в Ларуссе. Посидеть
на симпозиуме Лиги женщин-избирательниц по вопросу о канализации. Съездить
на званый завтрак в честь тетки Бобси Нийла. Прополоть  клумбы.  Отутюжить