е пожить в ней. И  на  следующий  вечер  я
взял с собой кое-что из одежки и въехал в их лишнюю комнату. Так с тех пор
там и живу.
   Навряд ли Перси, вернувшись из Европы, написала моей матери письмо,  да
если бы и написала, письмо наверняка было бы  уничтожено:  в  нашей  семье
прямо-таки  ненавидели  хранить  что-нибудь  на  память.  Письма,  снимки,
дипломы - все, связанное с прошлым, сразу отправляли  в  камин.  Думается,
причиной тому была не забота о порядке в доме, как они  уверяли,  а  страх
смерти. Им казалось, что оглянуться на прошлое - значит умереть, и они  не
желали оставлять после себя никаких следов. Итак, письма не было, но  если
бы оно было написано, то текст его, в свете того, что мне стало  известно,
был бы примерно такой:

   "Милая Полли!
   Лоуэл встретил меня на пристани в четверг. В Риме я купила ему автограф
Бетховена, но еще не успела ему подарить,  когда  он  вдруг  объявил,  что
помолвлен. Средств для женитьбы у него, конечно, нет.  Когда  я  спросила,
как он намерен содержать семью, он сказал, что работает на каком-то заводе
электрических инструментов. Когда я спросила, а как же музыка, сказал, что
будет упражняться по вечерам, чтобы не разучиться. Я не хочу  портить  ему
жизнь и хочу, чтобы он был счастлив, но не могу забыть, сколько денег было
вложено в его музыкальное образование. Я так предвкушала возвращение домой
и очень расстроилась: только сошла с парохода - и такой сюрприз. И еще  он
мне сказал, что уже не живет с отцом и со мной. Он живет у родителей своей
невесты.
   Я была очень занята разборкой, мне пришлось несколько  раз  съездить  в
Бостон договориться о работе, так что принять его невесту у себя я  смогла
только недели через две по приезде. Я пригласила ее к чаю. Лоуэл  попросил
меня не курить при ней сигары, и я согласилась. Я понимаю  его  чувства  -
его очень смущает то, что он называет моими "богемными замашками", - и мне
хотелось произвести хорошее впечатление. Они явились в четыре часа.  Зовут
ее Донна-Мэй Гиршман. Ее родители - иммигранты из  Германии.  Ей  двадцать
один год, работает счетоводом в каком-то страховом обществе. Голос  у  нее
резкий. Хихикает. Единственное, что можно сказать в ее  пользу,  -  у  нее
великолепная шевелюра. Лоуэла, надо полагать, это и пленило,  но,  на  мои
взгляд, это еще недостаточное основание для женитьбы. Она хихикала,  когда
Лоуэл нас знакомил. Потом села на  красный  диван  и  как  только  увидела
"Европу", так опять захихикала. Лоуэл  не  сводил  с  нее  глаз.  Я  стала
разливать чай и спросила, как она любит, с лимоном или  со  сливками.  Она
ответила, что не знает. Тогда я вежливо спросила, с чем  она  обычно  пьет
чай дома, и она сказала, что еще никогда не пила чай.  Тогда  я  спросила,
что же она пьет, и она ответила, что обычно тоник, а иногда пиво. Я налила
ей чашку чая с сахаром и с молоком и стала думать,  что  бы  еще  сказать.
Лоуэл, чтобы разбить  лед,  обратил  мое  внимание  на  то,  какие  у  нее
замечательные волосы, и я сказала, что волосы очень красивые. А сколько  с
ними возни, сказала она. Мыть приходится два раза в неделю, яичным белком.
Я столько раз собиралась их обстричь. Люди не понимают. Думают,  что  если
бог увенчал тебя золотой короной, так нужно радоваться и благодарить, а на
самом деле это тяжелая работа, все равно как посуду мыть после гостей. Эти
несчастные волосы надо и мыть, и сушить, и  расчесывать  сначала  гребнем,
потом щеткой, и заплетать на ночь. Я знаю, понять это трудно, но,  честное
слово, бывают дни, когда я бы с удовольствием их  обкорнала,  только  мама
заставила меня поклясться на Библии, что не буду.  Если  хотите,  могу  их
распустить, тогда сами увидите.
   Я не преувеличиваю,  Полли,  все  это  чистая  правда.  Она  подошла  к
зеркалу, вынула из волос кучу шпилек и тряхнула головой. Волосы  оказались
очень густые и длинные. Вероятно, она может на них сесть, но спрашивать  я
не стала, только сказала несколько раз, что они очень красивые. Тогда  она
сказала, что так и думала, что я оценю ее  волосы,  потому  что  Лоуэл  ей
говорил, что я художница и интересуюсь всякими  красивыми  вещами.  И  она
посидела некоторое время с распущенными волосами,  а  потом  принялась  за
тяжкий труд - стала снова укладывать их в  прическу.  Дело  это  нелегкое.
Потом она сказала, что некоторые люди думают, что она красит волосы, и это
ее ужасно злит, потому что она считает, что красить волосы безнравственно.
Я предложила ей еще чашку чая, она отказалась. Потом я  спросила,  слышала
ли она, как Лоуэл играет, и она ответила, что  нет,  у  них  нет  пианино.
Потом взглянула на Лоуэла и сказала, что им пора. Лоуэл отвез ее  домой  и
тут же вернулся - наверно,  затем,  чтобы  услышать  от  меня  хоть  слово
одобрения. Сердце  мое,  как  ты  понимаешь,  разбито.  Такая  музыкальная
карьера - и погибла из-за шевелюры. Я ему сказала, что больше не желаю  ее
видеть. Он сказал, что все равно женится, и я сказала,  что  пусть  делает
что хочет, мне все равно".


   Лоуэл женился на  Донне-Мэй.  Дядя  Эббот  был  на  свадьбе,  но  Перси
сдержала слово и больше никогда свою невестку не видела. Лоуэл стал бывать
у матери четыре раза в год, с официальным визитом. К роялю он не подходил.
Он не только забросил музыку, он ее возненавидел. Свою простодушную тягу к
непристойностям он словно  сменил  на  простодушную  набожность.  Из  лона
епископальной  церкви  перешел  в  лютеранскую,  к  которой   принадлежали
Гиршманы, и по воскресеньям ходил в церковь два раза -  утром  и  вечером.
Когда я говорил с ним в последний раз, они собирали  деньги  на  постройку
новой церкви. О боге он рассуждал как о добром друге. "Снова  и  снова  Он
помогал нам в наших начинаниях. Когда казалось, что все пропало, Он вселил
в нас новую бодрость и силы. Хотелось бы мне, чтобы  ты  понял,  какой  Он
замечательный и какое счастье любить  Его..."  Лоуэл  умер,  не  дожив  до
тридцати лет, и, поскольку все его бумаги и ноты, вероятно, сожгли, от его
музыкальной карьеры не осталось никаких следов.
   А в старом доме мрак точно все больше сгущался с каждым разом,  что  мы
там бывали. Эббот продолжал распутничать, но, когда он  весной  уезжал  на
рыбную ловлю или осенью на охоту, Перси отчаянно по нему тосковала. Меньше
чем  через   год   после   смерти   Лоуэла   у   нее   началось   какое-то
сердечно-сосудистое заболевание. Помню,  один  из  приступов  случился  во
время воскресного обеда. Лицо ее вдруг побелело, дыхание стало  хриплым  и
частым. Она  попросила  извинения,  и  у  нее  еще  хватило  воспитанности
сказать, что она что-то забыла и сейчас вернется. Вышла в гостиную,  но  и
оттуда было слышно, как  она  задыхается  и  стонет  от  боли.  Когда  она
вернулась в столовую, на ее щеках пылали красные пятна.
   - Ты бы показалась врачу, а то умрешь, - сказал дядя Эббот.
   - Ты мой муж, ты и мой врач, - сказала она.
   - Если не одумаешься, так упрешь.
   Он, конечно, был прав, и она это знала. И  теперь,  глядя,  как  падают
листья, как падает снег, прощаясь с друзьями на вокзалах и в прихожих, она
всегда чувствовала, что это - в последний раз. Она умерла в три часа  ночи
в столовой, куда спустилась, чтобы глотнуть джина,  и  последнее  семенное
сборище состоялось на ее похоронах.
   И вот  еще  одно  воспоминание.  Я  садился  на  самолет  в  бостонском
аэропорту  Логан.  В  зале  ожидания  меня  остановил  какой-то   человек,
подметавший пол.
   - Я тебя знаю, - просипел он. - Знаю, кто ты такой.
   - Что-то не помню, - сказал я.
   - Я кузен Бьюфорт, - сказал он. - Твой кузен Бьюфорт.
   Я достал из кармана десятидолларовую бумажку.
   - Денег мне не надо, - сказал он. - Я твой кузен. Твой кузен Бьюфорт. Я
работаю. Денег мне не надо.
   - Как живешь, Бьюфорт? - спросил я.
   - Лоуэл и Перси умерли. Их зарыли в землю.
   - Мне пора, Бьюфорт, - сказал я. - Боюсь, не опоздать  бы  на  самолет.
Рад был повидать тебя. До свидания.
   И в путь, к морю.



    Джон Чивер.
    Наваждение

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - О.Сорока.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Начать надо с того, что  самолет,  на  котором  Франсис  Уид  летел  из
Миннеаполиса в Нью-Йорк, попал в бурю. Небо сперва было  мутно-голубое,  а
внизу сомкнуто лежали облака, так что земли не было видно вовсе. Потом  за
окнами замглился туман, и самолет влетел в белую тучу такой плотности, что
на ней отражалось пламя выхлопа. Из белой  туча  стала  серой,  и  самолет
начало болтать. Франсису доводилось уже  попадать  в  болтанку,  но  не  в
такую. Сидевший рядом пассажир вытащил из кармана фляжку и отпил.  Франсис
улыбнулся соседу, но тот отвел глаза, не собираясь ни с кем делиться своим
успокоительным напитком. Самолет кидало вниз и в стороны. Плакал  ребенок.
Воздух в салоне был перегретый и спертый; левая нога у  Франсиса  затекла.
Он  раскрыл  книжку,  которую  купил  в  киоске  в  аэропорту,  но   буря,
свирепевшая снаружи, мешала сосредоточиться на чтении.  За  иллюминаторами
было черно. Из выхлопных сопел выпыхивал огонь, летели во  тьму  искры;  а
внутри тут затененный свет, духота и  шторы  придавали  салону  несуразный
густо домашний оттенок. Затем лампы замигали и погасли.
   - Я ведь о чем всегда мечтал? - неожиданно  произнес  сосед.  -  Мечтал
купить ферму в Нью-Гэмпшире и разводить мясной скот.
   Стюардесса объявила, что сейчас будет произведена вынужденная  посадка.
Над всеми зримо распростер крылья Ангел Смерти; только ребенок  не  ощутил
их взмаха. Стало тихо. Слышно стало, как пилот в кабине напевает: "У  меня
шесть пенсов, серебряных шесть пенсов. Как бы ухитриться и прожить на  них
весь век..."
   Заглушив песенку пилота, взвыли гидравлические клапаны,  вверху  что-то
визгнуло,  как  автомобильные  тормоза,  и  самолет  лег  на  брюхо  среди
кукурузного поля - тряхнуло так, что старик, сидевший  впереди,  застонал:
"Ох, спина моя! Почки мои!" Стюардесса  распахнула  дверь,  кто-то  открыл
аварийный задний  люк,  и  в  салон  вошел  отрадный  шум  продолжающегося
существования, ленивый плеск и запах ливня. Один за другим  они  выскочили
из самолета и рассыпались по полю кто куда, оберегая жизнь, молясь,  чтобы
не оборвалась ее нить. И нить не оборвалась. Когда стало ясно, что самолет
не загорится и не взорвется, стюардесса и  другие  члены  экипажа  собрали
пассажиров и повели под крышу ближнего сарая. Приземлились они  неподалеку
от Филадельфии, и вскоре вереница такси доставила их в город. "Как в войну
на Марне" [во время первой мировой войны известен случай,  когда  французы
использовали для переброски войск на Марну такси],  -  проговорил  кто-то;
однако подозрительность, с которой многие  американцы  относятся  к  своим
попутчикам, и теперь была резко ощутима, как это ни удивительно.
   В Филадельфии Уид сел в поезд. Доехал до Нью-Йорка, пересек его  с  юга
на север и как раз поспел на электричку, которой  пять  вечеров  в  неделю
ездил со службы домой.
   В вагоне он сел рядом с Трейсом Бирденом.
   - А знаете, - сказал он, - я сейчас с самолета, что  чуть  не  разбился
под Филадельфией. Мы сделали посадку на поле...
   Он опередил и газеты и дождь,  погода  в  Нью-Йорке  стояла  солнечная,
тихая. Был конец сентября, день круглился  и  пахнул,  как  яблоко.  Трейс
выслушал  рассказ  без  волнения.  Да  и   откуда   возникнуть   волнению?
Воспроизвести словами эту встречу со смертью Франсис был не в силах -  тем
более в электричке, идущей солнечными предместьями, где в  тесных  садиках
уже начинался сбор плодов. Трейс развернул газету, и Франсис остался  один
со своими переживаниями. На остановке Шейди-Хилл он простился  с  Трейсом,
сел в свой подержанный "фольксваген" и поехал домой.


   Дом стоял на участке Бленхоллоу и с виду напоминал коттеджи голландских
поселенцев колониальных времен. Он был просторнее, чем казалось на  первый
взгляд. Общая комната была обширна и делилась на  три  части,  как  Галлия
["Записки о Галльской воине" Юлия Цезаря начинаются словами:  "Вся  Галлия
делятся на три части..."]. В загибающейся  влево  части  был  длинный,  на
шестерых, стол со свечами и с фруктовой вазой  посредине.  Из  открытой  в
кухню двери шел аппетитный  запах  и  доносилось  скворчанье:  Джулия  Уид
готовила вкусно. Центром  средней,  самой  большой,  части  служил  камин.
Справа были книжные полки и рояль.
   Комната блистала чистотой и спокойным порядком, ив окна,  выходящие  на
запад, еще тек ясный свет предосеннего солнца, прозрачный, как вода. Ничто
тут не было  в  забросе,  глянец  лежал  на  всем.  На  столике  здесь  не
наткнешься на жестяную коробку с тугой крышкой, где внутри вместо  сигарет
- старая пуговица и потускневшая монетка. В камине  не  увидишь  вчерашней
золы, На рояле стояли розы, отражаясь в лакированной  широкой  крышке;  на
пюпитре - альбом шубертовских вальсов. Луиза Уид, девятилетняя хорошенькая
девочка, смотрела в закатное окно. Ее  меньший  брат  Генри  стоял  рядом.
Самый же младший, Тоби, присел у каминного ящика для дров и разглядывал на
его отполированной меди выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво.
Франсис снял шляпу, положил газету, не то чтобы он  сознательно  любовался
этой сценой - углубляться в  созерцание  он  не  привык.  Здесь  было  его
гнездо, родное, созданное  им,  и  он  возвращался  сюда  с  тем  чувством
облегчения и обновления сил, с каким всякое живое существо возвращается  к
себе домой.
   - Привет, ребята, - сказал он. - Самолет, на котором я...
   Девять вечеров из десяти ребята встречают отца радостно; однако сегодня
они перессорились. Не  успел  Франсис  досказать  о  самолете,  как  Луиза
получает от Генри пинок ниже спины и оборачивается к нему  с  возмущенным:
"У, проклятый!"
   - Стыдно ругаться, - укоряет ее Франсис и тем совершает ошибку - прежде
надо было  одернуть  Генри.  Луиза  вскидывается  на  отца;  Генри  -  его
любимчик, Генри  всегда  прав,  а  ее  обижают,  и  никто  не  заступится,
несчастная ее судьба навеки.
   - Ты что дерешься? - поворачивается Франсис к сыну, но  у  того  готово
оправдание - она первая его ударила, в ухо ударила, а в ухо  бить  опасно.
Да, ударила, гневно подтверждает Луиза. Да, в ухо, потому что он перемешал
ей все тарелочки и чашечки. Врет она,  говорит  Генри.  Не  врет,  говорит
малыш Тоби, повернувшись от дровяного ящика. Генри зажимает ему рот рукой.
Франсис оттаскивает Генри, но толкает ненароком малыша Тоби в  ящик.  Тоби
плачет, а Луиза еще раньше заплакала. И тут из кухни выходит  Джулия  Уид.
Это женщина красивая, умная, и проседь в волосах ее не означает  старости.
Она словно не замечает происходящего.
   - Здравствуй, милый, - безмятежно говорит она  мужу.  Чиркнув  спичкой,
зажигает все шесть свечей в этой юдоли слез. - Мойте руки, обед готов.
   Простые эти слова  действуют  как  боевой  шотландский  клич  вождя  на
воинственных горцев. Схватка вспыхивает с новой яростью. Луиза тычет Генри
кулаком в плечо. Генри не плакса, но сегодня он наигрался  в  софтбол:  до
упаду. Он разражается слезами. Малыш Тоби обнаруживает  у  себя  в  пальце
занозу и подымает рев. Франсис громко заявляет, что  устал,  что  едва  не
погиб в катастрофе. Из  кухни  снова  выходит  Джулия  и,  по-прежнему  не
обращая внимания на бедлам, просит Франсиса подняться наверх и  позвать  к
столу старшую дочь, Элен, Франсис идет  с  охотой  -  это  как  возврат  с
передовой в штабную роту. Он собирается рассказать дочери про  аварию,  но
Элен, лежа на кровати, читает "Тру ромэнс",  и  Франсис  тут  же  отнимает
журнал и напоминает ей,  что  запретил  его  покупать.  Она  не  покупала,
отвечает Элен. Ей дала Бесси Блэк, лучшая ее  подружка.  Все  читают  "Тру
ромэнс". Отец Бесси читает "Тру ромэнс". Любая девочка в их классе  читает
"Тру ромэнс". Выразив сильнейшее отвращение  к  журналу,  Франсис  говорит
затем, что все уже сидят за столом, хотя, судя по шуму внизу, это не  так.
Вслед за отцом Элен спускается  вниз.  Горят  свечи,  Джулия  заняла  свое
место, развернула на коленях салфетку. Ни Луиза, ни  Генри  еще  не  сели.
Малыш Тоби ревет, уткнувшись носом в пол.
   - Папа сегодня в аварию попал, -  мягко  говорит  ему  Франсис.  -  Вот
послушай, Тоби, как это случилось.
   Тоби продолжает реветь.
   - Если ты сию минуту не  сядешь  за  стол,  -  говорит  Франсис,  -  то
отправишься спать голодным.
   Малыш поднимается с пола и, бросив на отца злой взгляд, убегает  наверх
к себе в детскую и хлопает дверью.
   - О боже, - говорит Джулия и встает, чтобы идти за Тоби.
   Она его вконец избалует, говорит Франсис. Тоби десять фунтов не  добрал
до положенного веса, говорит Джулия, и его надо  усиленно  питать.  Не  за
горами холода, и если он не будет обедать, то проболеет всю  зиму.  Джулия
уходит наверх. Франсис и Элен садятся за стол. В погожий день зачитываться
не следует, а Элен зачиталась до оскомины и глядит на отца и на все вокруг
блеклым взглядом. До нее не доходят слова  о  буре  и  аварии  -  ведь  на
Шейди-Хилл не упало ни дождинки.
   Возвращается Джулия с Тоби, вся  семья  садится,  Джулия  разливает  по
тарелкам суп.
   - Видеть не могу эту противную толстуху, - говорит Генри, имея  в  виду
Луизу. Все, кроме Тоби, ввязываются в перепалку, и она  не  утихает  минут
пять. Затем Генри подымает салфетку с шеи на лоб и ест из-под салфетки,  в
итоге перепачкав шпинатом рубашку. Нельзя ли давать детям обед пораньше? -
спрашивает Франсис Джулию. У Джулии есть  что  ответить  на  этот  вопрос.
Готовить два обеда и дважды накрывать на стол она не может.  Молниеносными
ударами кисти  Джулия  набрасывает  картину  домашней  каторги,  сгубившей
молодость ее, красоту ее и ум. Франсис просит  понять  его  правильно;  он
чуть не погиб в авиационной катастрофе, и он не хочет, чтобы его встречало
дома ежевечернее сражение. Теперь Джулия задета  не  на  шутку.  Голос  ее
дрожит. Никаких ежевечерних сражений нет и в помине. Обвинять в этом глупо
и нечестно. До его прихода все было спокойно. Она умолкает, кладет вилку и
нож и смотрит в тарелку, как в темную бездну. Она плачет.
   - Бедная мамочка, - говорит Тоби; Джулия встает  из-за  стола,  вытирая
слезы салфеткой,  и  Тоби  присоединяется  к  ней.  -  Бедная  мамочка,  -
повторяет он. - Бедная мамочка. - И они  вдвоем  уходят  наверх.  Потом  и
остальные покидают поле битвы, а Франсис выходит в сад покурить и подышать
воздухом.


   Сад у Уидов приятный - с дорожками, клумбами, скамейками.  Закат  почти
догорел, но еще светло. После аварии,  после  сражения  Франсис  задумчиво
притих и слушает вечерние звуки Шейди-Хилла.
   - Объедалы! Мошенники! - гонит старый мистер Никсон  белок  от  птичьих
кормушек. - Сгиньте с глаз моих!
   Дверь хлопнула где-то. Подстригает кто-то траву. Затем  Доналд  Гослин,
живущий в угловом доме, заиграл "Лунную сонату". Он занимался этим чуть не
каждый вечер. Знать не желая бетховенских темпов, он играл ее с начала  до
конца rubato [в свободном темпе (итал.)], превращая в  излияние  слезливой
хандры, тоски и жалости к себе - а тем и велик Бетховен,  что  чужд  всего
такого. Звуки разносились под деревьями вдоль улицы как мольба о  любви  и
нежности, обращенная к какой-нибудь  горничной  -  незамужней,  свежелицей
ирландке,  которая  скучает  по  родному  Голуэю   и   перебирает   старые
любительские снимки у себя в комнате под самой крышей.
   - Юпитер, сюда, Юпитер, - позвал Франсис охотничьего  пса  Мерсеров.  С
растерзанной  фетровой  шляпой  в  зубах  Юпитер  рванулся   через   гряды
помидоров.
   Юпитер был здесь разительным отклонением от нормы. Его охотничий  азарт
и резвость никак не вязались с  Шейди-Хиллом.  Пес  был  уг