ее
враг, подвыпив, сказал как-то, что  ради  таких,  как  она,  в  мотелях  и
гостиницах заворачивают в целлофан стаканы и заклеивают санитарной  лентой
сиденье в туалете. Буби любил ее по многим причинам,  но  главным  образом
потому, что она была американкой. А он обожал Америку и  был  единственным
из когда-либо встречавшихся мне итальянцев,  который  в  Риме  предпочитал
ресторан отеля "Хилтон"  всем  остальным.  Буби  и  Грейс  обвенчались  на
Капитолийском холме и провели медовый месяц в "Хилтоне".  Некоторое  время
спустя его перевели в Соединенные Штаты,  и  он  написал  мне  с  просьбой
помочь ему подыскать жилье. Неподалеку от нас сдавали в аренду дом, и чета
Парлапьяно приняла меры, чтобы снять его.


   Я был в отъезде, когда Буби и Грейс прибыли  из  Италии.  Встреча  наша
произошла на железнодорожной платформе Буллет-Парка однажды во вторник,  в
половине восьмого утра. Все было очень декоративно. Статисты - около сотни
пригородных пассажиров, по преимуществу мужчины. И чего тут только не было
- и железнодорожные пути, и стрелки, и пыхтенье локомотивов, и  паровозные
гудки, однако ощущение было такое, будто ты совершаешь некий ритуал, но не
уезжаешь и не расстаешься. Утреннее освещение, казалось,  определяло  наши
роли, и, поскольку всем нам предстояло вернуться засветло, ни  у  кого  не
возникало впечатления, будто отправляешься в путешествие. В этой атмосфере
определенности, незыблемости Буби в своей зеленой фетровой  шляпе  и  туго
подпоясанном  плаще  выглядел  как-то  удивительно  неуместно.  Он  громко
выкрикнул мое имя, нагнулся и так обнял, что у  меня  кости  затрещали,  а
потом смачно чмокнул в обе щеки. Я и представить себе не  мог,  как  дико,
нелепо и непристойно выглядело  подобное  приветствие  на  железнодорожной
платформе в половине восьмого утра. Это было нечто из ряда вон  выходящее.
По-моему, никто не засмеялся. А несколько человек отвели взгляд. Один  мой
друг побелел как полотно. Не меньшую  сенсацию  произвело  и  то,  что  мы
громко заговорили на языке, никак не похожем на английский.  Это,  видимо,
показалось наигранным, бестактным и непатриотичным, но не мог же я сказать
Буби, чтобы он заткнулся, или объяснить ему, что в  Америке  по  утрам  не
беседуют - это нарушение некоего банального ритуала. В то  время  как  мои
друзья и соседи говорили о вращающихся косилках для  лужаек  и  химических
удобрениях,   Буби   восторгался   красотами    пейзажа,    безупречностью
американских женщин, прагматизмом американской политики и рассуждал о том,
какой это ужас, если будет  война  с  Китаем.  Когда  мы  расставались  на
Мэдисон-авеню, он расцеловал меня. Надеюсь, что уж тут-то никто на нас  не
глазел.
   Вскоре после  этого  мы  пригласили  чету  Парлапьяно  на  ужин,  чтобы
познакомить с нашими друзьями. По-английски Буби говорил ужасно.  "Могу  я
сесть на вас, чтобы побыть вместе?" - осведомлялся он у дамы,  намереваясь
всего лишь  составить  ей  компанию.  И  тем  не  менее  человек  это  был
прелестный, и за живость и приятную внешность многое ему прощалось.  Ни  с
одним итальянцем познакомить его мы  не  могли,  поскольку  ни  одного  не
знали. В Буллет-Парке итальянцев живет немного, да и то в основном рабочие
и домашняя прислуга. На самой верхней  ступеньке  находится  семейство  Де
Карло - преуспевающие богатые подрядчики, по то ли в  силу  обстоятельств,
то ли по воле случая они ни с кем не  общались  за  пределами  итальянской
колонии. Словом, Буби оказался в несколько сложном положении.
   Как-то в субботу утром он позвонил мне и попросил  помочь  ему  сделать
кое-какие покупки. Он решил купить джинсы. Он произнес "джиндзы", так  что
я не сразу понял, о чем речь. Через несколько минут он  подъехал  к  моему
дому и повез меня  в  местный  магазин  распродажи  армейских  и  флотских
товаров. Машина у него была с кондиционером, большая, сверкавшая хромом, и
вел он ее,  как  истинный  римлянин.  Мы  вошли  в  магазин,  разговаривая
по-итальянски. Услышав чужой язык, приказчик насупился,  словно  опасаясь,
что магазин сейчас начнут грабить или ему подсунут фальшивый чек.
   - Нам нужны джинсы, - сказал я.
   - _Джиндзы_, - сказал Буби.
   - Какой размер?
   Мы с Буби принялись препираться, ибо ни он, ни я не знали его размера в
дюймах. Приказчик вынул из ящика рулетку и вручил мне.
   - Обмерьте его сами, - сказал он.
   Я обмерил  Буби  и  назвал  приказчику  размер.  Приказчик  швырнул  на
прилавок джинсы, но совсем не такие, какие  имел  в  виду  Буби.  Отчаянно
жестикулируя, он стал пространно объяснять, что  ему  хотелось  бы  джинсы
помягче и посветлее. Тут из глубины лавки донесся голос  хозяина  -  слова
его  гулко  пролетели  по  каньону,  образованному  коробками  с  рабочими
сапогами и клетчатыми рубашками:
   - Скажи им, что ничего другого у нас нет. Там у  них  вообще  в  козьих
шкурах ходят.
   Буби все понял. Нос у него словно еще больше вытянулся - как  всегда  в
минуты волнения. Он вздохнул. А мне прежде и в голову не приходило, что  в
Америке сиятельный вельможа мог пострадать за то,  что  он  иностранец.  В
Италии мне доводилось сталкиваться с  антиамериканскими  настроениями,  но
они ни разу не проявлялись так грубо, к тому же я не принц. А в Америке на
принца Парлапьяно смотрели всего лишь как на итальяшку.
   - Большое спасибо, - сказал я и направился к двери.
   - Откуда вы, мистер? - спросил меня приказчик.
   - Я живу на Чилмарк-лейн, - сказал я.
   - Я не про то, - сказал он. - Я интересуюсь, откуда вы из Италии.
   Мы вышли из лавки и нашли джинсы, какие хотелось Буби, в другом  месте,
но  я  понял,  что  его  как  иностранца  ждут  в  нашей   стране   всякие
неожиданности. В отеле  "Плаза"  к  нему  могут  отнестись  как  к  принцу
Парлапьяно, а в забегаловке "Чок Фулл  О'Натс"  никто  даже  не  подойдет,
чтобы помочь ему разобраться в меню.


   Я не видел четы Парлапьяно около месяца; когда же мы снова  встретились
с Буби на железнодорожной станции, у меня создалось впечатление, что он за
это время приобрел немало друзей,  хотя  говорил  по-английски  ничуть  не
лучше. Затем позвонила Грейс, сказала, что к ним приехали ее  родители,  и
пригласила нас на коктейль. Было это в субботу днем, и, добравшись  до  их
дома, мы обнаружили там человек двенадцать соседей - всем им было явно  не
по себе. Дело в  том,  что  Буби  назначил  коктейль  на  непривычный  для
американцев час. Да и подавал он теплое кампари с леденцами. Я  спросил  у
него по-английски, нельзя ли чего покрепче, а он в ответ спросил,  устроит
ли меня виски и какое. Я сказал - любое.
   - Отлична - воскликнул он. - В таком случае я дает  вам  хлебное.  Ведь
хлебное виски - самое лучшее, да?
   Я упомянул об этом лишь затем, чтобы показать, что и язык наш, и обычаи
он знал весьма слабо.
   Родители Грейс, ничем не примечательная пожилая пара, были из Индианы.
   - Живем-то мы в Индиане, - объявила миссис Осборн, - но  происходим  от
Осборнов, которые в семнадцатом веке поселились в  Уильямсбурге,  в  штате
Виргиния. Мой прапрадед по материнской линии служил в  армии  конфедератов
офицером и был награжден генералом Ли. У нас есть свой клуб во Флориде. Мы
все ученые.
   - С мыса Кеннеди? - спросил я.
   - Нет, из христианской науки.
   Я переключился на мистера Осборна, который раньше торговал подержанными
автомобилями, а теперь жил на пенсию. Он тоже завел волынку про свой клуб.
У них-де там много миллионеров. Есть свое поле для гольфа на  восемнадцать
лунок, свои причалы для яхт, дипломированный врач-диетолог и очень строгая
приемная комиссия. И, понизив голос, прикрыв рукою рот, добавил:
   - Мы стараемся не принимать евреев и итальянцев.
   Буби, стоявший возле моей жены, спросил:
   - Могу я сесть на вас, чтобы побыть вместе?
   И тотчас раздался голос тещи, хоть она  и  находилась  в  другом  конце
комнаты:
   - Что это вы такое говорите, Энтони?
   Буби потупился. Вид у него был беспомощный.
   - Я спросил миссис Дюклоуз, - смущенно сказал он, -  можно  ли  на  нее
сесть.
   - Лучше помолчали бы, если не умеете говорить по-английски,  -  сказала
миссис Осборн. - А то ведь вы изъясняетесь как зеленщик.
   - Извините, - сказал Буби.
   - Прошу вас, садитесь, - сказала моя жена, и он сел, но при этом нос  у
него стал словно бы еще длиннее. Он явно чувствовал себя  оскорбленным.  А
нелепый коктейль меньше чем через час окончился.


   Затем как-то вечером - было это в конце лета  -  Буби  позвонил  мне  и
сказал, что ему надо меня повидать, и я предложил ему приехать. Он  прибыл
по обыкновению в перчатках и в зеленой фетровой шляпе. Жена моя находилась
наверху, и, поскольку она не очень жаловала Буби, я не стал  ее  звать.  Я
приготовил напитки, и мы сели в саду.
   - Слушайте! - начал Буби. Он изъяснялся в повелительном  наклонении.  -
Вы  меня  слушайте.  Грейс  совсем  помешался...  Сегодня   вечером   ужин
опаздывает. Я очень голодный, но если мой ужин  непунктуальный,  я  теряет
аппетит. Грейс очень хорошо это знает, но я приезжает домой - нет ужин.  И
кушать нечего. Она - в кухня, на сковородка что-то горит. Я очень  вежливо
объясняет ей, что мне нужно ужин пунктуальный. И знаете, что происходит?
   Я знал, но мне показалось бестактным сказать, что я знаю. И я сказал:
   - Нет.
   - Вы даже представить себе не можете, - говорит он и прикладывает  руку
к сердцу. - Слушайте, - говорит он. - Она _плачет_.
   - Женщины плачут по любому поводу, Буби, - сказал я.
   - Только не европейские женщины.
   - Но вы-то женились не на европейке.
   - Я еще не все сказал. Сейчас начинается сумасшедший дом. Она плачет. И
когда я спрашивает ее, почему она плачет, она говорит, она плачет  потому,
что она мог быть великая сопрано в опера, а стал моя жена.
   Не думаю, чтобы звуки летнего вечера -  вечера  конца  лета  -  в  моей
стране и в Италии существенно разнились, однако же в тот момент  казалось,
что это так.  Из  вечернего  воздуха  вдруг  исчезла  вся  мягкость  -  ни
светлячков, ни шепота ветра, - и насекомые в  траве  вдруг  подняли  такой
тарарам - звуки были пронзительные, скрежещущие, словно  взломщики  точили
свои  инструменты.  Все  это  создавало  впечатление,  что  родная  Верона
находится где-то невероятно далеко.
   - Опера! - воскликнул Буби.  -  "Ла  Скала"!  Это  из-за  меня  она  не
выступает сейчас в "Ла Скала"! Она брал уроки пения, это правда, но ее  же
никто не приглашал на сцена. А теперь она сошел с ума.
   - Очень многие американские женщины, Буби, считают, что брак помешал им
сделать карьеру.
   - Сумасшествие, - сказал Буби. Он даже  по  слушал  меня.  -  Настоящее
сумасшествие. Ну что тут сделать? Вы поговорите с ней?
   - Не знаю, что это даст, Буби, но я попытаюсь.
   - Завтра. Я приедет поздно. Вы поговорите с ней завтра?
   - Да.
   Он встал и  принялся  натягивать  перчатки,  палец  за  пальцем.  Затем
набросил на голову свою фетровую шляпу, словно это была шляпа с перьями, и
спросил:
   - В чем тайна мой шарм - оттого, что я такой невероятно восторженный?
   - Не знаю, Буби, - сказал я, но при  этом  сочувствие  к  Грейс  теплой
волной захлестнуло меня.
   - Все потому, что в моя жизненная философия я учитывает  последствия  и
возможности. У Грейс не такая философия.
   С этими словами он сел в свою машину и так резко рванул  с  места,  что
гравий разлетелся по всей лужайке.
   Я выключил свет на первом этаже и поднялся  в  спальню,  где  моя  жена
читала.
   - К нам заезжал Буби, - сказал я. - Я не стал тебя звать.
   - Я знаю. Я слышала, как вы разговаривали в саду. - Голос ее  задрожал,
и я увидел, как по щеке покатились слезинки.
   - Что случилось, дорогая?
   - Ох, просто я считаю, что впустую растратила  свою  жизнь,  -  сказала
она. - Ужасно, по совершенно впустую. Я знаю, ты не виноват, только, право
же, слишком много я отдала тебе и детям. Я хочу вернуться в театр.
   Тут мне придется пояснить  насчет  театральной  карьеры  моей  супруги.
Несколько лет тому назад группа любителей из числа наших соседей поставила
"Святую Иоанну" Шоу. Маргарет играла там главную роль. Я в ту пору - не по
прихоти, а по делам - находился в  Кливленде  и  не  видел  спектакля,  но
уверен, что это было нечто выдающееся. Пьесу должны были играть дважды, и,
когда в конце первого представления занавес опустился,  публика  встала  и
устроила  овацию.  Мне  говорили  потом,  что  Маргарет  играла  блестяще,
незабываемо, от нее исходила магнетическая сила, она вся светилась. Вокруг
спектакля поднялся такой шум, что  нескольким  нью-йоркским  режиссерам  и
продюсерам настоятельно порекомендовали приехать на второе  представление.
И человека два-три согласились. Как я уже сказал выше, меня  в  это  время
там не было, но Маргарет рассказала  мне.  Что  произошло.  Утро  занялось
ослепительно яркое и холодное. Она отвезла детей в школу, затем  вернулась
и решила порепетировать, но из этого ничего  не  вышло,  так  как  телефон
непрерывно звонил.  Каждый  считал  своим  долгом  сказать,  какая  в  ней
обнаружилась великая актриса. Часам к десяти небо стали затягивать тучи  и
задул северный ветер. В половине одиннадцатого начался снег, а  к  полудню
разыгралась настоящая метель. В час дня школы закрылись и детей  отправили
по домам. А к четырем часам многие дороги уже не  функционировали.  Поезда
опаздывали или вообще не ходили. Маргарет  не  смогла  вывести  машину  из
гаража, и две мили до  театра  ей  пришлось  проделать  пешком.  Никто  из
продюсеров или режиссеров, естественно, не сумел приехать,  да  и  актеров
явилось меньше половины, так что спектакль  был  отменен.  Решили  сыграть
спектакль позже, но дофину надо было  ехать  в  Сан-Франциско,  театр  был
запродан другим организациям для других целей, а  режиссеры  и  продюсеры,
согласившиеся приехать, по здравом размышлении пришли к выводу,  что  едва
ли стоит отправляться в такую даль.  Так  Маргарет  никогда  больше  и  не
сыграла Иоанну. Вполне естественно, что  она  жалела  об  этом.  Хвалебные
отзывы, которыми ей прожужжали все уши, не один месяц звучали потом  в  ее
мозгу. Манящие надежды не осуществились, и, как любой другой на ее  месте,
она, естественно, была глубоко разочарована.


   На другой день я позвонил Грейс Парлапьяно и после работы поехал к ней.
Она была бледная и выглядела несчастной. Я сказал, что  Буби  разговаривал
со мной.
   - С Энтони так трудно, - сказала она, - и я всерьез  подумываю  о  том,
чтобы развестись или по крайней мере разъехаться. Дело в том, что  у  меня
довольно хороший голос, а он, видимо, считает, что я все это придумала ему
назло, желая его унизить. Он утверждает, что я женщина  избалованная,  что
мне все мало. Наш дом - единственный  в  округе,  где  полы  не  застелены
бобриком, а когда я пригласила человека, чтобы он рассчитал мне  стоимость
покрытия полов, Энтони вышел из себя. Совершенно перестал собой владеть. Я
знаю, что латиняне - люди эмоциональные: все говорили мне об этом  еще  до
нашего брака, - но когда Буби выходит из себя, это просто страшно.
   - Буби любит вас, - сказал я.
   - У Энтони куча предубеждений, - сказала она. - Я иной раз  думаю,  что
он слишком поздно женился. Например, я предложила вступить в местный клуб.
Он мог бы научиться там играть в гольф, а вы знаете, сколько можно  решить
дел за игрой в  гольф.  Буби  мог  бы  завязать  немало  выгодных  деловых
контактов, вступив в клуб, а он считает, что  я  говорю  глупости.  Он  не
умеет танцевать, а когда я предложила ему взять несколько  уроков  танцев,
он опять сказал, что я говорю глупости. Я не жалуюсь, право же  -  нет.  У
меня, к примеру, нет мехового пальто, и я ни разу не требовала его у Буби,
а вы прекрасно знаете, что я единственная женщина в округе, у которой  нет
мехового пальто.
   Я неуклюже закончил беседу, так и не сумев внести  ясность  в  сумятицу
супружеских отношений моих друзей. Все мои слова были, конечно, ни к чему,
и дело не пошло на лад. А о том, как развивались события, я знал от  Буби,
который каждое утро давал мне в поезде отчет. Он не понимал, что в Америке
не принято, чтобы мужчины жаловались на своих жен, - это непонимание  было
глубоким и мучительным. Однажды утром на  вокзале  он  подошел  ко  мне  и
сказал:
   - Вы ошибается. Очень ошибается. В тот вечер, когда я сказал вам -  она
помешался, вы сказал мне -  это  пустяк.  Теперь  слушайте!  Она  покупает
рояль, и она нанимает учитель пения. И все мне назло. Теперь вы понимаете,
что она помешался?
   - Нисколько Грейс не помешалась, - сказал я. - И ничего плохого  нет  в
том, что она любит петь. Вы должны понять, что она хочет  сделать  карьеру
вовсе не вам назло. Почти все женщины в  нашей  округе  мечтают  об  этом.
Маргарет три раза в неделю ездит в Нью-Йорк учиться актерскому мастерству,
и я вовсе не считаю ее вредной или сумасшедшей.
   - Американские мужчины не имеют характер, -  сказал  Буби.  -  Все  они
коммерсанты и мещане.
   Я бы ударил его, если бы он не повернулся и не отошел  от  меня.  Нашей
дружбе явно наступил конец, и я почувствовал огромное облегчение, так  как
мне стали до смерти надоедать  его  рассказы  о  помешательстве  Грейс,  а
что-либо  изменить  в  его  взглядах  или   как-то   просветить   его   не
представлялось возможным. В течение двух, а  то  и  больше  недель  он  не
беспокоил меня, а потом однажды утром снова ко мне подошел.  Лицо  у  него
потемнело, нос вытянулся, и  в  манере  держаться  появилось  что-то  явно
враждебное.
   - Вот теперь вы согласится со мной, - сказал  он  мне  по-английски,  -
когда я расскажет, что она творит. Теперь вы увидит, какой она вредный.  -
Он вздохнул и со свистом выпустил воздух сквозь зубы. - Она  хочет  давать
концерт! - выкрикнул он, повернулся и пошел прочь.


   Через  несколько  дней  мы  получили  приглашение  послушать  Грейс   у
Эболинов. Миссис Эболин - это наша провинциальная муза.  Благодаря  своему
брату,  романисту  У.Х.Тауэрсу,  она  приобрела  знакомых  в  литературных
кругах, а щедротами своего супруга  -  преуспевающего  зубного  хирурга  -
довольно большую коллекцию картин. На стенах ее дома можно  увидеть  Дюфи,
Матисса, Пикассо  и  Брака,  но  картины,  подписанные  этими  именами,  -
прескверные, а как муза миссис Эболин на редкость  ревнива.  Любую  другую
женщину  с  такими  задатками  назвали  бы  у  нас  в  округе   вульгарной
плагиаторшей. Все картины написаны, конечно же, ею самой,  и  любой  поэт,
приезжающий на уик-энд к Эболинам, становится ее поэтом. Она выставит  его
на всеобщее обозрение, будет просить его  почитать  и  даже  разрешит  вам
пожать ему руку, но если вы  попытаетесь  сблизиться  с  ним  или  станете
говорить с ним больше минуты-двух, она тут  же  встрянет  с  видом  алчной
собственницы и таким тоном прервет вас, точно застигла за кражей столового
серебра. И вот Грейс, как я подозреваю, стала  главным  бриллиантом  в  ее
короне. Концерт был назначен на воскресенье во второй половине дня; погода
стояла чудесная, но поехал я с большой неохотой. Возможно, это повлияло на
мое восприятие, но и все вокруг  говорили,  что  Грейс  пела  ужасно.  Она
исполнила около  дюжины  песен  -  преимущественно  на  английском  языке,
преимущественно  допотопных  и  о  любви.  Буби  отчаянно  вздыхал   между
номерами, и я знал: он считает, что все это Грейс задумала от безграничной
своей злости  -  и  складные  стулья,  и  вазы  с  цветами,  и  горничные,
ожидавшие, когда настанет время подавать чай. По окончании  концерта  Буби
держался любезно - только нос у него стал поистине огромным.
   Какое-то время мы не встречались, затем  однажды  вечером  я  прочел  в
местной  газете,  что  Маркантонио  Парлапьяно   попал   в   автомобильную
катастрофу на шоссе номер 67  и  находится  в  Платнеровской  больнице.  Я
тотчас поехал туда. Разыскав на этаже сестру, я  спросил,  где  можно  его
найти, и она весело сказала:
   - О, вы хо