й ем говорила обо всем этом с миссис Надд, стремясь, как  она
объясняла, узнать "правду" о мужчинах.
   Среди дня детей оставили на Ренди, и он повел их на берег. Отец он  был
любящий, но нетерпеливый, и так бранил Бинкси, что слышно было в доме.
   - Я тебе что-то говорю, Бинкси, не потому, что хочу, насладиться звуком
своего голоса, я говорю для того, чтобы ты меня слушался.
   Как миссис Надд сказала Расселу, в то лето  у  них  не  было  служанки.
Хозяйство  вела  Эстер.  Стоило  кому-нибудь  намекнуть,  что  хорошо   бы
пригласить уборщицу, и она говорила:
   - Мы не можем себе этого позволить,  да  и  все  равно  мне  же  нечего
делать. Я совсем не прочь убирать, только, пожалуйста,  помните:  не  надо
натаскивать в гостиную песок.
   Муж Эстер провел отпуск в Уайтбиче, но уже давно вернулся на службу.
   В тот день мистер Надд сидел  на  веранде  под  жарким  послеполуденным
солнцем, и к нему с письмом в руках подошла Джоун. Она смущенно улыбнулась
и забубнила нарочито ровным голосом -  эта  ее  манера  всегда  раздражала
отца.
   - Папочка, я решила не ехать завтра с  вами.  Я  решила  немного  здесь
задержаться, - сказала она. - В  Нью-Йорке  мне  делать  нечего.  Что  мне
сейчас ехать, правда? Одна я не  буду,  я  написала  Элен  Паркер,  и  она
приедет и поживет со мной. Вот  ее  письмо.  Она  пишет,  что  с  радостью
приедет. Я думаю, мы побудем здесь до рождества. За все годы я ни разу  не
была здесь зимой. Мы с Элен хотим написать книжку для детей. Я  напишу,  а
она проиллюстрирует. Ее брат знаком с одним издателем, и он говорит...
   - Джоун, дорогая, нельзя тебе оставаться здесь на зиму, - мягко  сказал
мистер Надд.
   - Нет, можно, папа, можно, - возразила  Джоун.  -  Элен  понимает,  что
комфорта не будет. Я написала ей все как  есть.  Мы  готовы  обойтись  без
удобств. Покупать продукты будем в Мэйкбите. Будем ходить  по  очереди.  Я
загодя куплю топливо, и много консервов, и...
   - Джоун, дорогая, этот дом не так построен, чтобы  в  нем  жить  зимой.
Стены тонкие. Воду придется выключить.
   - Да бог с ней, с водой... будем брать воду из озера.
   - Джоун, дорогая, послушай, - решительно сказал мистер Надд.  -  Нельзя
тебе остаться здесь на зиму. Тебя хватит на  какую-нибудь  неделю.  И  мне
вовсе не улыбается приезжать за тобой и закрывать дом дважды. -  Прежде  в
голосе его сквозило раздражение, теперь он ласково увещевал: - Ну подумай,
дорогая, как это будет - без отопления, без воды, и рядом никого родных.
   - Папочка, я хочу остаться!  -  воскликнула  Джоун.  -  Хочу  остаться!
Пожалуйста, позволь мне остаться! Я так давно это задумала...
   - Это просто смешно, Джоун, - прервал мистер Надд. - Ведь дом летний.
   - Папа, но мне ведь так мало надо! - воскликнула  Джоун.  -  Я  уже  не
ребенок. Мне почти сорок. И я никогда ни о чем тебя не просила. Ты  всегда
был такой строгий. Никогда не давал мне воли.
   - Джоун, дорогая, постарайся рассуждать здраво, пожалуйста,  постарайся
рассуждать мало-мальски здраво, постарайся представить себе...
   - Эстер получала все, что  хотела.  Дважды  была  в  Европе,  и,  когда
училась в колледже, у нее была машина, и меховое манто было.
   Джоун  вдруг  опустилась  на  колени,  потом  села  на  пол.  Это  было
безобразно и делалось нарочно, назло отцу.
   - Хочу  остаться,  хочу  остаться,  хочу  остаться,  хочу  остаться!  -
выкрикивала она.
   - Ты ведешь себя  как  малый  ребенок,  Джоун!  -  прикрикнул  отец.  -
Вставай.
   - Хочу вести себя как ребенок! - завизжала она. - Хочу вести  себя  как
ребенок, хоть недолго! Да, хочу вести себя как ребенок, хоть недолго,  что
в этом страшного? Нет у меня больше в жизни  никакой  радости.  Когда  мне
тошно, я пытаюсь вспомнить время, когда я была счастлива, и  уже  не  могу
вспомнить.
   - Встань, Джоун. Встань на ноги. Встань как следует.
   - Не могу, не могу, не могу, - рыдала она. -  Мне  больно  стоять...  у
меня болят ноги.
   - Джоун, встань. - Он наклонился, нелегко ему,  старику,  было  поднять
дочь и поставить на ноги. - Детка моя, бедная моя детка!  -  сказал  он  и
обнял ее за плечи. - Пойдем в ванную, я тебя умою, бедная ты моя детка.
   Она позволила вымыть ей лицо, а потом они выпили и сели играть в шашки.


   Рассел пришел в Уайтбич в половине седьмого, и, сидя  на  веранде,  они
выпили джину. Спиртное развязало ему язык, и он принялся болтать  про  то,
как воевал, но сегодня здесь царил дух  терпимости  и  всепрощения,  и  он
знал: что бы он в этот вечер ни сделал,  все  сойдет.  После  ужина  опять
расположились на веранде, хотя вечер  был  прохладный.  Закат  не  окрасил
облака. В отраженном свете гора лоснилась, как рулон бархата. Миссис  Надд
укутала ноги одеялом и любовалась этой картиной.  Сколько  лет  минуло,  и
лишь  это  удовольствие  оставалось  неизменным.   Пережиты   бум,   крах,
депрессия, спад, нездоровая атмосфера  надвигающейся  войны,  сама  война,
бум, инфляция, опять спад, кризис, теперь опять нездоровая  атмосфера,  но
все это никак не повлияло на вид с веранды, ничто не изменилось: ни единый
камень, ни единый лист.
   - Вы ведь знаете, мне уже тридцать семь, -  сказал  Ренди.  Говорил  он
многозначительно,  словно  пронесшиеся  над  его  головой  годы  -   штука
необыкновенная, интересная и притом подлая. Он поковырял языком в зубах. -
Если я в этом году поеду в Кеймбридж, это будет уже пятнадцатая  ежегодная
встреча нашего курса.
   - Подумаешь, - сказала Эстер.
   - А ты знаешь, что Титеры купили  дом  старика  Хендерсона?  -  спросил
мистер Надд. - Вот кто нажился на войне. - Он встал, перевернул свой  стул
вверх дном, постучал кулаком по ножкам. Его  сигарета  намокла.  Когда  он
снова сел, пепел с сигареты упал на рубашку.
   - Я выгляжу на свои тридцать семь? - спросил Ренди.
   - А знаешь, ты сегодня упомянул про свои тридцать семь уже восемь  раз,
- сказала Эстер. - Я считала.
   - Сколько стоит билет на самолет в Европу? - спросил мистер Надд.
   Разговор перекидывался от стоимости океанского плавания до  рассуждений
о том, когда приятней приехать в незнакомый город  -  утром  или  вечером.
Потом вспоминали чудные имена гостей Уайтбича: среди  них  были  мистер  и
миссис  Перец,  мистер  и  миссис  Нуишторм,   мистер   и   миссис   Плод,
Чистопороден, Лужас и еще Лук.
   В эту осеннюю пору день угас мгновенно. Только что было  солнечно  -  и
вот уже темно. Мэйкбит и вся горная цепь наклонились под углом к закатному
небу, в первые мгновения казалось невероятным - неужели  за  этими  горами
лежит что-то еще, неужели это не край земли.  Стена  чистого,  отливающего
медью света словно возникла из  бесконечности.  Потом  загорелись  звезды,
горы снова  стали  на  свое  место,  призрак  бездны  исчез.  Миссис  Надд
огляделась по сторонам, и ей  показалось  -  и  час  этот,  и  все  окрест
исполнены значения. Это не подделка, подумала она, и не в  обычае  дело  -
это единственный на свете уголок земли, единственный, неповторимый воздух,
им мои дети отдали все, что было в них лучшего. Но сознание, что никто  из
ее детей не преуспел в жизни, заставило ее вновь сгорбиться в кресле.  Она
смигнула выступившие на глазах слезы. Что такое заключалось  в  лете,  что
делало его островом в жизни, думала она, и отчего так мал был этот остров?
В чем они ошибались? Что делали не так? Они  любили  ближних  своих,  были
умеренны, ставили честь превыше корысти.  Отчего  же  тогда  они  лишились
способности соображать и действовать в этом  мире,  лишились  воли,  силы?
Отчего эти хорошие и милые люди, окружающие ее, кажутся персонажами  некой
трагедии?
   - Помните тот день, когда свинья  упала  в  колодец?  -  спросила  она.
Сейчас небо было бесцветное. У подножия  черных  гор  по  мертвенно-серому
озеру ходили волны. - Ты как раз играл тогда с Эстер в теннис, да, Рассел?
Эстер в то лето  увлекалась  теннисом.  Ты  ведь  выиграл  эту  свинью  на
ярмарке, Ренди? Выиграл в  каком-то  аттракционе,  где  бросают  в  мишень
бейсбольные мячи. Ты всегда был такой прекрасный спортсмен.
   Все учтиво ждали своей очереди. Вспоминали утонувшую  свинью,  моторную
лодку, налетевшую на Скалу чаек, вывешенный  в  окне  корсет  тети  Марты,
пожар в облаках и неистовый северо-западный ветер. Не могли удержаться  от
смеха, вспоминая, как Нора упала с лестницы. Вмешалась Намела и напомнила,
как они объявили о  своей  помолвке.  Потом  вспомнили,  как  мисс  Кулидж
поднялась к себе в комнату и вернулась с папкой, набитой нотами,  стала  у
двери,  чтобы  лучше  видеть,  и  исполнила  обычный  репертуар   сельской
протестантской церкви. Пела она больше часу. Нельзя же было ее остановить.
Во время исполнения Эстер и Рассел ушли с веранды  и  отправились  в  поле
хоронить утонувшую свинью. Было свежо. Рассел рыл могилу, а Эстер  держала
фонарь. Тогда они и решили, что, даже, если влюбятся  друг  в  друга,  все
равно им не пожениться - ведь он нипочем не расстанется с Мэйкбитом, а она
нипочем не станет тут жить. Они снова поднялись  на  веранду,  когда  мисс
Кулидж уже кончала петь, потом Рассел ушел, а  все  остальные  отправились
спать.
   Рассказ этот вернул миссис Надд бодрость духа, и  теперь  ей  казалось,
что все хорошо. Остальных он развеселил, и, громко разговаривая и  смеясь,
они пошли в дом. Мистер Надд затопил камин и сел играть с Джоун  в  шашки.
Миссис Надд достала коробку залежавшихся конфет. На улице поднялся  ветер,
и дом легонько поскрипывал, точно корпус  корабля,  когда  ветер  надувает
паруса. И казалось, эта комната обещала еще долго оставаться для  них  для
всех надежным и уютным пристанищем, а ведь наутро все они ее покинут.



    Джон Чивер.
    Грабитель из Шейди-Хилла

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - М.Лорие.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Зовут меня Джонни Хэйк. Мне тридцать шесть  лет,  рост  -  5  футов  11
дюймов, вес без одежды - 142 фунта, и в данную минуту я как бы  обнажен  и
рассказываю все это сам не знаю кому. Я был зачат в  отеле  "Сент-Риджис",
рожден в пресвитерианской больнице,  взращен  на  Саттон-плейс,  крещен  и
конфирмован в церкви св.Варфоломея, бойскаутскую муштру  прошел  в  отряде
Никербокеров, играл в футбол и в бейсбол  в  Центральном  парке,  научился
подтягиваться  на  перекладинах  навеса,  осеняющего  подъезд  одного   из
многоквартирных домов Ист-Сайда, и познакомился с  моей  женой  (Кристиной
Льюис) на балу в "Уолдорфе". Я  отслужил  четыре  года  в  военном  флоте,
теперь у меня четверо детей и я живу в пригороде, именуемом Шейди-Хилл.  У
нас хороший дом с садом и на воздухе - жаровня, готовить мясо,  и  летними
вечерами я часто сижу там с детьми и смотрю на  вырез  Кристинина  платья,
когда она наклоняется посолить бифштексы, а то просто глазею  на  небесные
огни, и сердце у меня замирает, как замирает оно в очень  ответственные  и
опасные минуты, и  это,  надо  думать,  то  самое,  что  зовется  болью  и
сладостью жизни.
   Сразу после войны я поступил на работу к одному изготовителю пластмассы
"параблендеум", и похоже было, что  связался  с  ним  прочно.  Фирма  была
патриархальная: это значит, что хозяин  ставил  человека  сперва  на  одно
дело, потом перебрасывал на другое, а сам совал нос повсюду - и на фабрику
в Джерси, и на перерабатывающий завод в Нашвилле - и держался  так,  будто
выдумал всю фирму невзначай, когда прилег вздремнуть  после  обеда.  Я  по
мере сил старался не попадаться хозяину на глаза, а в его присутствии  вел
себя так, словно он своими руками вылепил меня из праха и вдохнул  в  меня
жизнь. Он был деспотом, из тех, кому необходима ширма, и на  этой  роли  у
него подвизался Гил Бакнем. Он был правой  рукой  хозяина,  его  ширмой  и
миротворцем, в  любую  сделку  привносил  человеческий  элемент,  которого
хозяину не хватало, но с недавнего времени стал манкировать службой  -  не
являлся в контору сначала по два-три дня, потом по две недели, а  потом  и
дольше. После таких прогулов он жаловался то на несварение желудка, то  на
резь в глазах, но всем было ясно, что страдал он  запоем.  Удивляться  тут
нечему,  поскольку  неумеренное  потребление  вина  было  одной   из   его
обязанностей в интересах фирмы. Хозяин  терпел  это  целый  год,  а  потом
как-то утром зашел ко мне в кабинет и велел съездить  к  Бакнему  домой  и
сообщить ему, что он уволен.
   Это  была  самая  настоящая  подлость  -   все   равно   что   поручить
мальчишке-рассыльному уволить  председателя  правления.  Бакнем  был  моим
начальством по службе и намного старше меня годами, он, когда угощал  меня
в баре, давал понять, что снисходит до меня; но таковы были методы  нашего
хозяина, и я знал, что возражать бесполезно. Я позвонил Бакнему  домой,  и
миссис Бакнем сказала, что Гил просит меня зайти во второй  половине  дня.
Позавтракал я в одиночестве, после чего просидел на работе часов до  трех,
а потом отправился  пешком  к  Бакнемам,  жившим  на  одной  из  Восточных
Семидесятых улиц. Дело  было  в  начале  осени  -  во  время  бейсбольного
чемпионата страны,  -  и  на  город  надвигалась  гроза.  Подходя  к  дому
Бакнемов, я слышал грохот далеких орудий и вдыхал запах дождя.  Дверь  мне
открыла миссис Бакнем, на лице ее словно  отложились  все  терзания  этого
ужасного года, наспех скрытые под густым слоем пудры.  Никогда  еще  я  не
видел таких измученных глаз, да притом было на  ней  старомодное  нарядное
платье, летнее, в крупных цветах. (Я знал, что трое их детей в колледже  и
что у них есть яхта  с  платным  матросом  при  ней  и  еще  много  всяких
расходов.) Гил был в постели, миссис Бакнем провела меня в спальню.  Гроза
вот-вот должна была разразиться, и все вокруг тонуло в  мягком  полумраке,
так напоминавшем рассвет, что казалось - всем нам надлежит спать и  видеть
сны, а не являться друг к другу со скверными новостями.
   Гил заговорил весело, любезно, снисходительно, сказал,  что  очень  рад
меня видеть; он, когда последний раз был на Бермудах, накупил  моим  детям
подарков, а послать их мне забыл. "Будь добра, милая, принеси эти  пакеты,
- обратился он к жене. - Ты помнишь, куда мы их положили?"  И  вскоре  она
вернулась в  комнату,  нагруженная  большими  и  с  виду  соблазнительными
свертками, и свалила их мне на колени.
   О своих детях я почти всегда думаю  с  нежностью  и  обожаю  делать  им
подарки. Я  был  очарован.  Разумеется,  это  была  уловка,  скорее  всего
придуманная ею, одна из многих, какие она измышляла за минувший год, чтобы
спасти от развала жизнь их семьи. (Я заметил, что  завернуты  вещи:  не  в
магазине, а когда возвратился домой и обнаружил в одном из пакетов  старые
шерстяные пуловеры, которые дочки Гила не  взяли  с  собой  в  колледж,  и
лыжную шапку, потертую с одного края, это только усилило мое сочувствие  к
Бакнемам в их несчастье.) Не мог я выгнать его с  работы,  держа  в  руках
кучу подарков для моих ребят и весь исходя сочувствием.  Мы  поговорили  о
чемпионате и о каких-то  служебных  мелочах,  а  когда  поднялся  ветер  с
дождем, я помог  миссис  Бакнем  закрыть  окна  во  всей  квартире,  потом
откланялся и ранним поездом уехал домой под раскаты грома. Через пять дней
после этого Гил Бакнем окончательно бросил пить,  вернулся  в  контору  и,
снова сделавшись правой рукой хозяина, первым делом принялся сживать  меня
со света. У меня сложилось впечатление, что, будь  мне  написано  на  роду
стать  русской  балериной,  или  мастерить  фальшивые  драгоценности,  или
малевать баварских танцоров  на  ящиках  комодов  и  пейзажи  на  створках
раковин и жить в каком-нибудь захолустье вроде Провинстауна,  я  и  то  не
столкнулся  бы  с  такой  диковинной   публикой,   как   в   пластмассовом
производстве; и я решил основать собственное дело.


   Мать научила меня не говорить о деньгах, если их много,  сам  я  всегда
избегал говорить о них в пору безденежья, поэтому  мне  трудно  описать  в
подробностях то, что произошло в последующие полгода. Я снял помещение под
контору - точнее сказать, каморку,  в  которой  помещался  только  стол  и
телефон, - и стал рассылать письма, но ответы на них  приходили  редко,  а
телефон с тем же успехом можно было бы вообще не включать, когда же пришло
время просить в долг, оказалось, что мне не к кому  обратиться.  Моя  мать
ненавидела Кристину, к тому же у  нее,  вероятно,  и  не  водилось  лишних
денег, ведь не было случая, чтобы она, покупая мне в детстве новое  пальто
или сандвич с  сыром,  не  приговаривала,  что  деньги  эти  взяты  из  ее
капитала. Знакомых у меня было много, но я, хоть убей, не мог бы выпить  с
приятелем у стойки и тут же выклянчить у  него  пятьсот  долларов  (а  мне
требовалось больше). И что самое ужасное  -  я  даже  в  общих  чертах  не
обрисовал свое положение жене.
   Я подумал об этом как-то вечером, когда мы собирались  идти  обедать  к
Уорбертонам, на нашей же улице. Кристина, сидя  перед  зеркалом,  надевала
серьги. Она красивая женщина, во цвете лет, и полный профан во  всем,  что
касается финансовых затруднений. У нее прелестная шея, грудь ее вздымалась
под легкой тканью платья, и я  при  виде  спокойной,  нормальной  радости,
которую доставляло ей собственное отражение, был не в  силах  сказать  ей,
что мы нищие. Она украсила собой мою  жизнь,  и,  когда  я  ею  любовался,
какой-то мутный родник во мне словно делался прозрачнее, бурливее,  отчего
и комната, и картины на стене, и луна за окном  глядели  ярче  и  веселее.
Узнав правду, она заплачет, и вся ее косметика размажется, и званый обед у
Уорбертонов потеряет для нее всю прелесть, и спать она уйдет в комнату для
гостей. В ее красоте и способности воздействовать на мои чувства не меньше
правды, чем в том обстоятельстве, что наш кредит в банке исчерпан.
   Уорбертоны  богатые  люди,  но  не  общительные,  а  возможно,  даже  и
черствые. Она - стареющая мышь, он  -  из  тех  мужчин,  которых  школьные
товарищи не любили. У него нечистая кожа,  скрипучий  голос  и  навязчивая
идея - разврат. Уорбертоны вечно тратят большие деньги, только об  этом  с
ними и можно  разговаривать.  Пол  у  них  в  холле  выложен  черно-белыми
мраморными плитками из старого "Рица"; их купальные кабинки на  острове  у
берегов Флориды нужно утеплить;  они  улетают  на  десять  дней  в  Давос;
покупают двух верховых лошадей в пристраивают новое крыло к  дому.  В  тот
вечер мы опоздали, Месервы и Чесни пришли раньше нас,  но  Карл  Уорбертон
еще не вернулся домой, и Шейла беспокоилась. "Карл  по  дороге  на  вокзал
проходит через ужасный трущобный квартал, - говорила она.  -  У  него  при
себе, всегда тысячи долларов, я так боюсь, что  на  него  нападут..."  Тут
Карл явился, рассказал всей компании неприличный анекдот,  и  мы  пошли  в
столовую. К такому обеду все приняли душ и расфрантились,  и  какая-нибудь
старуха кухарка с раннего утра чистила грибы и лущила крабов  для  салата.
Мне  очень  хотелось  повеселиться.  Но  как  мне   этого   ни   хотелось,
развеселиться я в тот вечер не мог. Я чувствовал себя  как  в  детстве  на
рождении у какого-нибудь ненавистного мальчишки, куда мать затащила меня с
помощью угроз и посулов. Разошлись мы около половины  двенадцатого.  Я  не
сразу  вошел  а  свой  дом,  задержался  в  саду  докурить  сигару   Карла
Уорбертона. Сегодня четверг, вспомнил я, банк откажется оплатить мои  чеки
только во вторник, но что-то нужно предпринять немедля. Когда  я  поднялся
наверх, Кристина уже  спала,  и  я  тоже  заснул,  но  часа  в  три  снова
проснулся.
   Перед этим мне снилось, как хорошо бы  выпускать  хлеб  в  разноцветных
обертках из  параблендеума.  Мне  снилась  реклама  на  целую  страницу  в
общенациональном журнале - "НЕ ПО