елке, на который  я  недавно  водил
младшего  сынишку.  Устроило  парад  какое-то  местное  братство.  В   нем
участвовали два оркестра в старинных костюмах и пять  или  шесть  отрядов.
Членами  братства,  судя  по  всему,  была  в  основном  мелкая  сошка   -
телеграфисты, парикмахеры. Погода не могла повлиять на мое состояние  -  я
отлично помню, что день был солнечный, прохладный, - но впечатление у меня
осталось гнетущее, точно я стою у подножия виселицы. В рядах марширующих я
видел лица, изнуренные пьянством, измученные  тяжелым  трудом,  иссушенные
заботами и все как одно с печатью  разочарованности,  словно  целью  этого
веселого шествия  было  доказать,  что  жизнь  -  сплошная  цепь  пагубных
компромиссов. Музыка звучала бравурно, но лица  и  фигуры  выдавали  рабов
компромисса, и я, как сейчас помню, встал со своего  места  на  трибуне  и
вглядывался в последнюю шеренгу, в надежде найти  хоть  одно  ясное  лицо,
которое опровергло бы мои невеселые выводы. Нет, не нашел. Сейчас, сидя  в
ванной, я словно сам очутился в рядах  той  колонны.  Впервые  в  жизни  я
ощутил то,  что  было,  очевидно,  давно  знакомо  этим  людям,  снедаемым
неистовым желанием вырваться на волю  и  накрепко  пригвожденным  к  своей
темнице чьей-то мольбой. Я сбежал вниз, но Ольги  уже  не  было.  Красивая
женщина никогда не станет ждать долго. Она была фикцией, однако вернуть ее
я не мог, как не мог изменить того,  что  часы  ей  подарили  к  окончанию
колледжа и что зовут ее Ольга.
   Она не показывалась целую  неделю,  хотя  Зена  пребывала  в  ужасающем
настроении, а между ее вредностью и моей способностью вызывать  духов  как
будто существовала некая связь. Каждый вечер в восемь часов по  телевизору
у Ливерморов передавали тот изящный и грустный вальс,  и  я  каждый  вечер
выходил на крыльцо. Вернулась она только через десять дней.  Мистер  Ковач
стряпал.  Мистер  Ливермор  красил  газон.  Она  появилась,  когда  музыка
только-только стала стихать.  Что-то  переменилось.  Она  шла  с  поникшей
головой. Что с ней? Когда она подошла ближе, я понял, что она выпила.  Что
она пьяна. Не успел я обнять ее, как она заплакала.  Я  гладил  ее  мягкие
темные волосы, вполне довольный уже тем, что могу поддержать ее, что бы ни
случилось. Она рассказала мне  все.  Она  согласилась  поужинать  с  одним
человеком из их учреждения, а он напоил ее  и  соблазнил.  Утром  ей  было
стыдно идти на работу, и какое-то время она просидела  в  баре.  А  потом,
полупьяная, все-таки пошла объясняться со своим  соблазнителем,  произошла
безобразная сцена, и ее уволили. Хуже всего, что она подвела меня. Себя ей
не жалко, сказала она, но я - я дал ей возможность начать новую  жизнь,  а
она вот как меня отблагодарила. Я поймал себя  на  том,  что  расплылся  в
идиотской улыбке, до того меня порадовало, что она так  слепо  мне  верит,
так отчаянно за меня цепляется. Я сказал ей,  что  все  обойдется,  что  я
найду ей другую работу, а пока дам ей чем платить за квартиру.  Я  простил
ее, и она обещала прийти завтра вечером.
   На следующий вечер я выскочил во двор задолго до восьми часов,  но  она
не пришла. Она не была забывчива, это я знал, и не стала бы  нарочно  меня
обманывать. Что-то у нее опять стряслось, но как ей  помочь?  Как  до  нее
добраться? Уж кажется, я хорошо знал ее комнату, какие там живут запахи, и
как падает свет, и репродукцию с картины Ван-Гога, и след от  непогашенной
сигареты на тумбочке, а между  тем  комната  существовала  только  в  моем
воображении и я не  мог  туда  заглянуть.  Я  думал  было  поискать  ее  в
ближайших барах, но до этого в  своем  помешательстве  еще  не  дошел.  На
следующий вечер я опять  ждал  ее,  но,  когда  она  не  пришла,  не  стал
сердиться - ведь, в конце концов, она просто беззащитный ребенок.  Еще  на
следующий вечер шел дождь, и я знал, что она не придет,  ведь  у  нее  нет
плаща. Она как-то об этом упоминала. Потом была суббота, и я подумал,  что
она, может быть, отложила свой приезд до понедельника, потому что в  конце
недели  на  поезда  и  автобусы  нельзя  полагаться.  Это  показалось  мне
разумным, но уж в понедельник я твердо рассчитывал ее увидеть и, когда она
не явилась, был невероятно разочарован и огорчен. Вернулась она в четверг.
В тот же час, под тот же грустный вальс. Через весь двор, еще  задолго  до
того как она подошла к крыльцу, я увидел, что она шатается. Волосы ее были
растрепаны, платье разорвано, часики с руки исчезли. Почему-то  я  спросил
ее, куда девались часы, но она не помнила. Я обнял ее,  и  она  рассказала
мне, что произошло. Вернулся ее соблазнитель. Она впустила его, пустила  к
себе жить. Он пробыл три дня,  потом  они  позвали  в  гости  его  друзей.
Вечеринка  была  шумная,  затянулась  допоздна,  хозяйка  пожаловалась   в
полицию, была облава, и Ольгу арестовали по обвинению, что она  использует
комнату  в  безнравственных  целях.  Три  дня   ее   продержали   в   доме
предварительного заключения, прежде чем ее дело было назначено к слушанию.
Снисходительный судья  приговорил  ее  к  наказанию  условно.  Теперь  она
уезжает домой в Калифорнию, возвращается к мужу. Она и сама не лучше  его,
это она повторила несколько раз, они одного поля ягода. Деньги  на  дорогу
он перевел ей по телеграфу, и  она  уезжает  сегодня,  ночным  поездом.  Я
пробовал отговорить ее, убеждал начать новую жизнь. Я готов был  и  дальше
помогать ей, на любых условиях. Я схватил ее за плечи, это я хорошо помню,
и кричал ей в лицо: "Ты не уедешь, не можешь уехать! Кроме  тебя,  у  меня
нет ничего в жизни. Если ты уйдешь, это только  докажет,  что  даже  самые
невинные мои фантазии бессильны перед похотью и  временем.  Не  уходи!  Не
бросай меня одного!"
   - Перестань разговаривать сам с собой! - заорала моя жена из  гостиной,
и в эту минуту меня осенило: раз я выдумал Ольгу, почему мне не выдумать и
других - темноглазых блондинок,  рыженьких  резвушек  с  мраморной  кожей,
меланхоличных брюнеток,  плясуний,  певуний,  скучающих  домашних  хозяек?
Женщины высокие и маленькие, печальные и с распущенными волосами до талии,
сероглазые, синеглазые, косоглазые красавицы всех видов и возрастов -  все
они могут стать моими. Что, если Ольга, исчезая, просто  освободила  место
для следующей химеры?



    Джон Чивер.
    Пять сорок восемь

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Е.Шварц.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Блейк вышел из лифта и тотчас ее заметил. Она стояла в  группе  мужчин,
которые  поджидали  своих  девушек  и  не  сводили  глаз  с  лифта.  Блейк
встретился с ней взглядом и  по  тому,  как  в  лице  ее  вдруг  вспыхнули
решимость и ненависть, понял: она ждала его. Но Блейк не стал подходить  к
ней. Какие у них дела? Им не о чем разговаривать. Он двинулся к стеклянной
двери в конце холла, испытывая легкое чувство  вины  и  неловкости,  какое
обычно охватывает нас, когда мы проходим мимо, как бы не  замечая  старого
друга  или  школьного  товарища,  совсем  опустившегося,  больного  или  с
каким-либо другим изъяном. На часах в холле восемнадцать минут шестого. Он
еще успеет на экспресс. Ожидая очереди у вращающейся двери, Блейк заметил,
что на улице по-прежнему льет дождь. Дождь шел весь день,  и  уличный  шум
казался из-за него много сильнее. Блейк  вышел  на  улицу  и  стремительно
зашагал в сторону Мэдисон-авеню. Впереди, на забитой машинами  центральной
улице, то и дело назойливо  гудели  клаксоны.  По  тротуару  текла  толпа.
Интересно, зачем эта женщина высматривала его в  холле,  чего  она  хотела
этим достичь? Идет она следом или нет?
   На улице мы редко оборачиваемся. И Блейку с непривычки трудно было себя
пересилить. Он прислушался: глупо - разве в этом хаосе звуков и шуме дождя
различишь ее шаги. На другой стороне улицы он заметил проем между  домами.
Что-то  снесли,  что-то  начали  строить,  но  стальные  конструкции  едва
поднялись над оградой вдоль тротуара, и в проем лился дневной свет.  Блейк
остановился у витрины. Должно быть, контора аукциониста или  художника  по
интерьеру. Витрина была убрана в виде комнаты, где люди живут и  принимают
друзей. На столике - кофейные чашки, журналы, в вазах -  цветы,  но  цветы
были искусственные, чашки - пустые, и в гости никто не  пришел.  В  стекле
Блейк четко различал  свое  отражение  и  отражения  прохожих  за  спиной,
мелькавших словно  тени.  И  тут  он  увидел  ее,  так  близко,  что  даже
вздрогнул. Она  стояла  сзади,  совсем  рядом.  Блейк  мог  повернуться  и
спросить, что ей надо, но вместо этого  бросился  по  улице  прочь  от  ее
искаженного лица. Может, она что-то замышляет, может, хочет его убить.
   Он ринулся прочь так стремительно, что вода с полей шляпы брызнула  ему
за воротник. Противно, словно холодный пот от страха. Из-за воды, капающей
на лицо и руки, из-за вони сточных  канав  и  мысли  о  том,  что  у  него
начинают промокать ноги и он может простудиться, - из-за всех этих обычных
при дожде неприятностей преследование показалось ему еще  опасней,  а  сам
он, с ужасом ощущая  каждую  свою  клетку,  почувствовал  себя  совершенно
беззащитным. Впереди маячил угол ярко освещенной Мэдисон-авеню. Только  бы
туда добраться. На углу - булочная с двумя выходами. Блейк  зашел  в  нее,
купил - как почти все жители  пригорода  -  кофейное  кольцо  и  вышел  на
Мэдисон-авеню. Но, не пройдя и двух шагов, увидел ее -  она  ждала  его  у
газетного киоска.
   Умной ее не назовешь. Нетрудно будет сбить ее с толку.  Можно  сесть  в
такси и тотчас выйти в другую дверь. Можно заговорить с полицейским. Можно
побежать, хотя - испугался Блейк, -  если  он  побежит,  она  не  замедлит
исполнить задуманное. Он приближался к хорошо  знакомой  части  города;  в
лабиринтах уличных  и  подземных  переходов,  среди  множества  лифтов,  в
переполненных вестибюлях затеряться будет нетрудно. От  этой  мысли  и  от
сладковатого запаха кофейного кольца  на  душе  у  Блейка  стало  веселее.
Нелепо думать, что на тебя могут напасть на многолюдной улице. Она  глупа,
сентиментальна  и,  наверно,  одинока  -  только  и  всего.  А   он   лицо
незначительное, с какой стати его  должны  преследовать?  Никаких  военных
секретов он не знает. И бумаги в его портфеле не имеют ничего общего ни  с
вопросами войны и мира,  ни  с  торговлей  наркотиками,  ни  с  водородной
бомбой,  ни  с  прочими  международными  фокусами,  с   которыми   в   его
представлении  связаны  погони,  мокрые   тротуары,   мужчины   в   теплых
полупальто. Вдруг он заметил вход в мужской бар. До чего же все просто!
   Блейк заказал коктейль "Гибсон" и  примостился  между  двумя  мужчинами
так, чтобы она не могла увидеть его  в  окно.  Бар  был  полон  обитателей
пригородов, которые зашли сюда выпить по рюмочке перед дорогой  домой.  От
их одежды, обуви, зонтов резко и неприятно пахло мокрой  пылью,  но  Блейк
уже расслабился, стоило ему  только  глотнуть  "Гибсона"  и  вглядеться  в
простые, по большей части немолодые лица, озабоченные -  если  этих  людей
вообще что-то заботило - ростом налогов да еще тем, кто станет  руководить
отделом сбыта. Блейк попытался вспомнить, как ее зовут:  мисс  Дент,  мисс
Бент, мисс Лент, - и поразился, что не может вспомнить, а ведь  он  всегда
гордился своей обширной цепкой памятью, и случилось-то это  всего  полгода
назад.
   Ее прислала Блейку  администрация  -  он  искал  секретаршу.  Она  была
стройная, застенчивая, но, пожалуй, слишком угрюмая для  своих  лет  -  ей
было  чуть  больше  двадцати.   В   простеньком   платье,   худощавая,   в
перекрученных чулках, но с  таким  мягким  голосом,  что  Блейк  решил  ее
попробовать. Она проработала всего несколько дней, когда  призналась  ему,
что до этого восемь месяцев пролежала в больнице и потом ей  очень  трудно
было найти работу, вот почему она страшно ему благодарна. Волосы и глаза у
нее были темные, и всегда после ее  ухода  у  Блейка  оставалось  приятное
воспоминание о чем-то в темных тонах. Со временем он понял, что она  очень
впечатлительна и потому одинока. Однажды, когда она  заговорила  с  ним  о
том, как она представляет себе  его  жизнь  -  множество  друзей,  деньги,
большая любящая семья, - он подумал: вот оно - чувство  ущербности.  Чужая
жизнь кажется ей намного прекрасней, чем она есть на  самом  деле.  Как-то
раз она положила ему на стол розу. Блейк выбросил цветок в корзину. "Я  не
люблю роз", - сказал он ей.
   Она оказалась знающей, аккуратной и прекрасно  печатала;  единственное,
что Блейку в ней не нравилось, - ее почерк. Корявый этот почерк  никак  не
вязался с ее внешностью. Скорее она бы должна писать  кругло,  с  наклоном
влево, и действительно, следы такого  почерка  попадались,  перемежаясь  с
неуклюжими печатными буквами. Почерк ее наводил на мысль, что  она  жертва
какого-то внутреннего - эмоционального - конфликта и  конфликт  этот  рвет
связь между буквами. Недели через три, не больше, они заработались однажды
допоздна, ион предложил ей зайти куда-нибудь посидеть. "Если  вам  хочется
выпить, у меня дома есть виски", - сказала она.
   Ее комната напоминала чулан. В углу были свалены коробки из-под платьев
и шляп; и хотя комната, казалось, едва вмещала кровать, комод с зеркалом и
стул, на который он  уселся,  у  стены  еще  стояло  раскрытое  пианино  с
сонатами Бетховена на пюпитре. Она дала ему рюмку  виски  и  сказала,  что
пойдет наденет что-нибудь посвободней. Блейк охотно  поддержал  ее,  ведь,
собственно, ради этого он и пришел. Если он в чем и сомневался, то  только
в практической стороне дела.  Но  неуверенность  этой  женщины  в  себе  и
чувство ущербности ограждали его от всяких неприятных  последствий.  Среди
множества  женщин,  которых  он  знал,  большинство  лишены  были  чувства
собственного достоинства, именно за это Блейк и выбирал их.
   Через  час  или  немногим  позже,  когда  Блейк  стал  одеваться,   она
расплакалась. Но Блейк чувствовал себя удовлетворенным и  слишком  сонным,
чтобы придавать  значение  ее  слезам.  Одеваясь,  он  заметил  на  комоде
записку, оставленную уборщице. Свет проникал лишь из ванной -  дверь  была
приоткрыта, - и, разглядывая в этой полутьме записку,  он  снова  подумал,
как не вяжутся с ней эти ужасные каракули, словно их писала другая, грубая
и  вульгарная  женщина.  На  следующий  день  он  сделал  то,  что  считал
единственно разумным. Когда она ушла обедать, он позвонил в  администрацию
и попросил ее уволить. А потом сразу уехал домой. Через несколько дней она
пришла в контору поговорить с ним. Он велел ее не пускать. С тех пор он ее
больше не видел, до сегодняшнего вечера.


   Блейк допил второй коктейль, взглянул на часы и понял, что  опоздал  на
экспресс. Ну что ж, поедет электричкой пять  сорок  восемь.  Он  вышел  из
бара;  еще  не  стемнело,  но  по-прежнему  шел  дождь.  Блейк  пристально
огляделся по сторонам: бедняга, кажется, ушла. По дороге к вокзалу он  раз
или два обернулся - опасность вроде миновала. Но ему все еще  было  не  по
себе, он понял это по тому, что оставил в баре кофейное кольцо,  хотя  был
не из тех, кто забывает свои вещи. Эта оплошность неприятно его задела.
   Блейк купил газету. Электричка была полупуста, и он, сняв  плащ,  занял
место со стороны реки. Худой и темноволосый, Блейк был во всех  отношениях
человеком невзрачным, и лишь  по  серым  глазам  и  бледности  можно  было
догадаться о его дурных наклонностях. Одевался он - подобно многим из  нас
- так, будто подчинялся закону, регулирующему расходы населения.  Плащ  на
нем был светло-серый, цвета  шампиньона.  Шляпа  темно-коричневая,  костюм
тоже. Кроме нескольких ярких ниток в  галстуке,  вся  прочая  одежда  была
нарочито бесцветна, словно выполняла роль защитной окраски.
   Блейк оглядел вагон, выискивая знакомых. Справа ряда через два  впереди
сидела миссис Комптон. Она улыбнулась ему, но улыбка ее  тут  же  погасла.
Мгновенно и устрашающе. Прямо перед Блейком расположился  мистер  Уоткинс.
Мистеру Уоткинсу давно пора было стричься, и к тому же он нарушал закон  о
расходах - на нем была вельветовая куртка. Они с Блейком были в ссоре и не
разговаривали.
   Мгновенно погасшая улыбка миссис Комптон  не  произвела  на  Блейка  ни
малейшего впечатления. Комптоны жили по соседству  с  Блейками,  и  миссис
Комптон  никак  не  могла  понять,  что  лезть  в  чужие  дела  вовсе   не
обязательно. Блейк знал, что Луиза поверяет миссис Комптон свои  беды,  но
эта особа, вместо того чтобы убедить миссис Блейк в  никчемности  истерик,
возомнила себя  ее  наперсницей  и  стала  проявлять  живейший  интерес  к
домашним делам Блейков. И, наверно, знала об их  последней  ссоре.  Как-то
вечером Блейк, придя домой усталый и разбитый,  обнаружил,  что  Луиза  не
приготовила ужин. Блейк вошел в кухню - Луиза следом за ним -  и  объявил,
что сегодня пятое число. На кухонном календаре он обвел это число кружком.
"Через неделю будет двенадцатое, - сказал он.  -  А  через  две  недели  -
девятнадцатое. - Он обвел кружком девятнадцатое.  -  Я  не  буду  с  тобой
разговаривать две недели. До девятнадцатого". Луиза плакала, протестовала,
но  последние  восемь-десять  лет  ее  мольбы  не  трогали  Блейка.  Луиза
состарилась. Морщины на лице  стали  неизгладимыми,  а  когда  она,  чтобы
прочесть вечернюю газету, водружала на  нос  очки,  Блейку  казалось,  что
перед ним чужая, неприятная женщина. Миловидность -  единственное,  что  в
свое время привлекло Блейка, - с годами поблекла. Прошло уже девять лет  с
тех пор, как он встроил в проем двери,  соединявшей  их  комнаты,  книжные
полки, а немного позже приделал к ним  дверцы  с  замком,  чтобы  дети  не
видели, что он читает. Но эта давняя отчужденность не трогала Блейка.  Да,
он ссорится с женой, ну и что, не  он  первый,  не  он  последний.  Такова
человеческая природа. Где бы ни звучали голоса людей: во дворе  гостиницы,
в вентиляционной шахте, на улице летним вечером - всюду слышна брань.
   Неприязнь между Блейком и мистером  Уоткинсом  тоже  касалась  семейных
дел, но была не столь  тягостна,  как  та,  что  скрывалась  за  натянутой
улыбкой миссис Комптон. Уоткинсы снимали жилье. Мистер Уоткинс изо  дня  в
день нарушал закон о расходах  -  один  раз  он  даже  вышел  к  поезду  в
сандалиях, - а на  жизнь  он  зарабатывал,  рисуя  объявления  и  рекламы.
Старший сын Блейка -  ему  было  четырнадцать  -  подружился  с  мальчиком
Уоткинсов. И без конца торчал в их сыром, неприбранном  доме.  И  конечно,
эта дружба сказалась на  его  опрятности  и  манерах.  Вскоре  Чарли  стал
частенько обедать у них и ужинать, а  в  субботу  оставался  ночевать.  Но
когда он перенес туда почти все свои вещи, а ночевать стал чаще, чем дома,
Блейк понял: пора действовать. И решительно поговорил, только не с  Чарли,
а с мистером Уоткинсом,  и  при  этом  высказал  ему  немало  неприятного.
Длинные грязные волосы и  вельветовая  куртка  мистера  Уоткинса  еще  раз
убедили Блейка, что он поступил правильно.
   Но ни натянутой улыбке  миссис  Комптон,  ни  грязным  волосам  мистера
Уоткинса  не  удалось  испортить  у  довольствия,  которое  ощутил  Блейк,
примостившись на неудобном  сиденье  в  электричке.  Вагон  был  стар,  со
странным запахом, словно в бомбоубежище после того, как в нем провело ночь
не одно семейство. С потолка на лица  и  плечи  пассажиров  лился  тусклый
свет. Пыльные окна были испещрены струями дождя, удушливый дым  сигарет  и
трубок вился почти над каждой газетой, но все это  лишь  убеждало  Блейка,
что угроза миновала; после встречи с опасностью он испытывал симпатию даже
к миссис Комптон и мистеру Уоткинсу.
   Поезд вышел из туннеля на сумеречный свет, замелькали бе