ольно-черен,  с
длинной, чуткой, умной, шалой мордой. В глазах блестело  озорство,  голова
была высоко поднята. Такие горделивые, с широким ошейником собачьи  головы
встретишь в геральдике, на гобеленах; встречались они раньше и  на  ручках
зонтиков и набалдашниках тростей. Юпитер рыскал  где  вздумается,  разоряя
мусорные ящики, корзины с хламом, срывая белье с веревок. Он вносил хаос в
пикники и теннисные матчи,  лаял  у  церкви  Христа  на  людей  в  красном
облачении, мешая воскресной процессии. По два и по  три  раза  в  день  он
проносился  через  розарий  старого  Никсона,  круша  кусты  "Кондесы   де
Састагос" и оставляя за собой форменные просеки.  А  когда  в  сумерки  по
четвергам Доналд Гослин разжигал под вертелом огонь, Юпитер тут же учуивал
поживу. Ничем нельзя было его  прогнать  -  ни  окриком,  ни  камнями,  ни
палкой. Его бравая геральдическая морда так и торчала у самой  террасы.  И
стоило Доналду Гослину отвернуться  за  солью,  как  Юпитер  впрыгивал  на
террасу, с легкостью сдергивал с вертела кусище вырезки  и  уносился  -  с
обедом семейства Гослинов в зубах. Дни Юпитера сочтены. Не сегодня  завтра
его отравит немец-садовник Райтсонов или кухарка Фаркерсонов. Даже  старый
мистер Никсон может подсыпать мышьяку в отбросы, до которых Юпитер лаком.
   - Юпитер, сюда, Юпитер! - позвал Франсис, но пес пронесся мимо,  терзая
шляпу белыми зубами. Обернувшись к окнам дома, Франсис увидел, что  Джулия
сошла вниз и гасит свечи.
   Джулию и Франсиса Уидов то и дело звали в гости. В  Шейди-Хилле  Джулию
любили, и она любила общество;  ее  общительность  проистекала  из  вполне
естественного страха перед одиночеством и непорядком. Свою утреннюю  почту
Джулия разбирала с волнением, ища в конвертах приглашения и обычно  находя
их; но она была ненасытна, и, хоть сплошь забей неделю приглашениями,  все
равно во взгляде ее осталась бы  некая  сосредоточенность,  словно  Джулия
прислушивалась к отдаленной музыке, потому что и тогда  ее  беспокоила  бы
мысль, что  где-то  в  другом  месте  вечер  удался  еще  великолепней.  С
понедельника по четверг Франсис ограничивал ее порыв: оставлял вечера  два
свободных от приема гостей и хождения в гости; иногда бывала не  занята  и
пятница, но уж по уик-эндам страсть Джулии к общению несла  Франсиса,  как
ураган  -  щепку.  На  следующий  день  после  авиационной  катастрофы  им
предстоял ужин у Фаркерсонов.
   В этот день Франсис поздно приехал  с  работы;  пока  он  переодевался,
Джулия вызвала по  телефону  няню,  чтобы  посидела  с  детьми,  и  скорей
потащила мужа в машину.  У  Фаркерсонов  собралась  небольшая  и  приятная
компания, и Франсис настроился славно провести вечерок.  Напитки  подавала
гостям новая прислуга,  черноволосая,  с  бледным  лицом.  Она  показалась
Франсису знакомой. Память эмоциональная, память  чувств  была  у  Франсиса
чем-то остаточным, как аппендикс. Он не развивал ее в  себе.  Дым  костра,
сирень и прочие ароматы не будили в нем никаких нежных чувств.  Он  отнюдь
не страдал неспособностью уйти от прошлого; пожалуй, изъян его состоял как
раз в том, что уход от прошлого ему так удавался. Допустим, он  видел  эту
прислугу у других хозяев или же в воскресенье на улице; но почему, однако,
ее образ застрял в памяти?  Она  была  круглолицей,  даже  луноликой,  как
бывают  ирландки  и  нормандки,  но  не  настолько  уж   красивой,   чтобы
запоминаться. Определенно, он видел ее где-то при особых  обстоятельствах.
Франсис справился о ней у хозяйки. Нелли Фаркерсон сказала, что наняла  ее
через агентство, что родом она  из  Нормандии,  из  Тренона  -  небольшого
селения с церковью и ресторанчиком; Нелли побывала там,  когда  ездила  во
Францию. Нелли принялась рассказывать о  своих  поездках  за  границу,  но
Франсис уже вспомнил. Было это в конце войны. Прибыв на сборный пункт,  он
вместе с другими получил увольнительную на три дня  в  Тренон.  На  второй
день они пошли смотреть, как будут всенародно наказывать молодую  женщину,
которая во время оккупации жила с немецким комендантом.
   Было  прохладное  осеннее  утро.  С  пасмурных  небес  на   перекресток
грунтовых дорог падал удручающе серый свет. С  возвышенности  было  видно,
как тянутся к мори) облака  и  холмы,  монотонно  схожие  друг  с  другом.
Привезли ту женщину - она сидела на телеге, на треногом табурете. Сойдя  с
телеги, она слушала с опущенной головой, как мэр читает обвинительный  акт
и приговор. На лице ее застыла та слепая полуулыбка, за  которой  корчится
на дыбе душа. Когда мэр кончил, она распустила  волосы,  рассыпала  их  по
спине. Седоусый, низкорослый человек остриг ее большими ножницами,  бросая
пряди волос на землю. Затем, взбив пену в миске, обрил ее опасной  бритвой
наголо. Подошла крестьянка, стала  расстегивать  ей  платье,  но  обритая,
оттолкнув ее, разделась сама. Стащила через голову сорочку, кинула  наземь
и осталась в чем  мать  родила.  Раздались  насмешливые  возгласы  женщин;
мужчины молчали. На губах обритой была все та  же  притворная  и  жалобная
улыбка. От холодного  ветра  ее  белая  кожа  покрылась  мурашками,  соски
напряглись.   Насмешки   постепенно   стихли,   их   пригасило    сознание
общечеловеческого родства. Одна из толпы плюнула на  нее,  но  ненарушимое
какое-то  величие  наготы  продолжало  ощущаться.  Когда  толпа   умолкла,
опозоренная повернулась, плача теперь,  и  -  голая,  в  чулках  и  черных
стоптанных туфлях - пошла по дороге прочь от селения... Круглое белое лицо
немного постарело, но сомнений  не  было  -  разносила  коктейли  и  затем
подавала обед та самая, наказанная на перекрестке дорог.
   Война теперь казалась такой давней,  мир,  в  котором  за  причастность
карали смертью или пыткой, словно  бы  ушел  в  далекое  прошлое;  Франсис
потерял связь с однополчанами. Поделиться  с  Джулией  рискованно.  Никому
нельзя сказать. Расскажи он сейчас за обедом эту историю, выйдет не только
по-человечески нехорошо, но в не к месту. Общество, собравшееся  тут,  как
бы молча и единодушно согласилось отбросить прошлое, войну  -  условилось,
что в мире нет  ни  тревог,  ни  опасностей.  В  летописи  хитросплетенных
человеческих судеб эта  необычная  встреча  нашла  бы  свое  место,  но  в
атмосфере Шейди-Хилла вспоминать такое было дурным  тоном,  бестактностью.
Подав кофе, нормандка ушла, но эпизод  этот  распахнул  память  и  чувства
Франсиса - и оставил их  распахнутыми.  Вернувшись  с  Джулией  к  себе  в
Бленхоллоу, он остался за рулем машины, чтобы отвезти домой няню.
   Обычно с детьми сидела старая миссис Хенлейн, и он удивился,  когда  на
освещенное крыльцо вышла юная девушка. Остановилась там, пересчитала  свои
учебники. Она хмурилась и была прекрасна. На свете много красивых девушек,
но в эту минуту Франсис осознал разницу между красивым  и  прекрасным.  Не
было на этом  лице  места  всяким  милым  родинкам,  пятнышкам,  изъянцам,
шрамикам. В  мозгу  Франсиса  точно  раздался  могучий  музыкальный  звук,
разбивающий стекла, и его пронизала боль узнавания - странная, сильнейшая,
чудеснейшая в жизни.  И  все  исходило  от  девушки,  от  сумрачно  и  юно
сдвинутых бровей, и было как зов к любви. Проверив свои книги, она сошла с
крыльца и открыла дверцу машины. Щеки ее мокро блестели под  фонарем.  Она
села, захлопнула дверцу.
   - Вы у нас не были раньше, - сказал Франсис.
   - Нет. Я - Энн Мэрчисон. Миссис Хенлейн больна.
   - Наверно, дети вас затеребили?
   - Нет, нет. - И в  слабом  свете  от  приборного  щитка  он  увидел  ее
печальную улыбку, обращенную к нему. Девушка тряхнула головой, высвобождая
из воротника жакетки свои светлые волосы.
   - Вы плакали?
   - Да.
   - Но это не связано с вашим дежурством у нас?
   - Нет, нет, не связано. - Голос ее звучал тускло. -  Тут  нет  секрета.
Весь наш поселок знает. Мой папа алкоголик, он сейчас звонил из  какого-то
бара и ругал меня, обзывал распущенной. Он звонил как раз  перед  приходом
миссис Уид.
   - Я вам очень сочувствую.
   - О господи! - Она всхлипнула и заплакала, повернувшись к Франсису.  Он
обнял ее; она плакала, уткнувшись ему в плечо и вздрагивая, и от этого еще
живей ощущалась гибкость, ладность ее тела, отделенного лишь такой  тонкой
прослойкой  одежды.  Вздрагивания  стали  тише,  и  это   так   напоминало
содрогания любви, что, теряя голову, Франсис грубо прижал Энн к себе.  Она
отстранилась.
   - Я живу на  Белвью-авеню,  -  сказала  она.  -  Отсюда  надо  вниз  по
Лансинг-стрит до железнодорожного моста.
   - Хорошо. - Он включил стартер.
   - У светофора поверните влево... А теперь направо - и прямо к полотну.
   Путь лежал через рельсы, к реке, на улицу, где жила полубеднота, где от
домов с островерхими крышами а  резными  карнизами  веяло  неподдельной  и
гордой романтикой, хотя домики эти мало могли дать уюта  или  уединения  -
слишком  тесны  они  были.  Темнела  улица,  и,  взбудораженный  печальным
изяществом и прелестью девушки, он въехал  туда,  словно  нырнул  в  самую
глубь подспудного воспоминания. Лишь крыльцо  одного  из  домов  светилось
вдалеке.
   - Вон там я и живу, - сказала Энн.
   Подъехав и остановив  машину,  он  увидел  за  стеклом  крыльца  тускло
освещенную переднюю со старомодной стоячей вешалкой.
   - Ну вот и приехали, - сказал он и подумал,  что  у  человека  молодого
нашлись бы другие слова.
   Не выпуская из рук свою стопку учебников, она обернулась к Франсису.  В
глазах у Франсиса стояли слезы вожделения. Решительно - без  грусти  -  он
вышел из машины и распахнул правую дверцу. Взял Энн  за  руку,  сплетя  ее
пальцы со своими, поднялся вместе с ней на две  бетонные  ступеньки  перед
калиткой,  прошел  узкой  дорожкой  через  палисадник,  где  еще  цвели  и
горько-сладко пахли в темноте розы, георгины, ноготки, не тронутые легкими
утренниками. У крыльца она отняла руку, повернулась  и  быстро  поцеловала
его. Взбежала на крыльцо и закрыла за собой дверь. Погас свет на  крыльце,
затем  в  передней.  Секундой  позже  зажглось  боковое  окно  наверху   и
осветилось дерево с еще не опавшей листвой. Две-три минуты  -  и  она  уже
легла, и свет потух везде.
   Когда Франсис вернулся домой, Джулия спала. Он растворил второе окно  и
лег в постель, чтобы предать забвению этот вечер, но  едва  закрыл  глаза,
уснул, как в мозг вошла та девушка, свободно проникая через запертые двери
и наполняя все уголки своим светом, своим ароматом, музыкой своего голоса.
Он плыл с ней через Атлантический океан на "Мавритании", жил с ней затем в
Париже. Очнувшись, он встал и выкурил сигарету у открытого окна.  Вернулся
в постель и стал отыскивать в памяти что-нибудь желанное,  но  такое,  чем
можно заняться во сне никому не в ущерб, и нашел -  лыжи.  Сквозь  дремоту
перед ним выросла гора в снегах. Вечерело. Вокруг радовал  глаза  простор.
За спиной внизу была заснеженная долина, ее обступили  лесистые  холмы,  и
деревья рябили белизну, как негустая меховая ость. Холод глушил все звуки,
только лязгал железно и громко механизм подъемника. Свет на лыжне  делался
рее синей, и с каждой минутой труднее было  правильно  Выбирать  повороты,
оценивать наст, примечать - на  густо-синем  уже  снегу  -  обледенелости,
проплешины, глубокие сугробы сухой  снежной  пыли.  Он  скользил  с  горы,
соразмеряя  скорость  с  рельефом  ската,   оглаженного   льдами   первого
ледникового периода, и ревностно  отыскивая  выход  в  простоту  чувств  и
положений. Смерклось,  и  он  со  старым  другом  пил  мартини  в  грязном
пригородном баре.
   Утром снежная гора  ушла,  а  живая  память  о  Париже  и  "Мавритании"
осталась. Вчерашнее внедрилось не на шутку. Он обдал тело душем, побрился,
выпил кофе и опоздал на семь тридцать одну. Только подрулил к станции, как
электричка отошла, и он глядел вслед упрямо уходящим вагонам, точно  вслед
капризной возлюбленной. Дожидаясь электрички восемь ноль две, он, стоял на
опустевшей платформе. Утро было ясное; утро легло лучистым световым мостом
через  путаницу  переживаний.  Франсис  был  в   лихорадочно   приподнятом
настроении. Образ девушки  словно  связал  его  с  миром  таинственными  и
волнующими узами родства. Автостоянка уже заполнялась, и он  заметил,  что
машины, прибывшие с возвышенности за  Шейди-Хиллом,  белы  от  инея.  Этот
первый четкий признак осени радостно взбодрил его. По  среднему  пути  шел
поезд, ночной экспресс из Буффало или Олбани, и на крышах головных вагонов
он увидел ледяную корку.  Пораженный  небывалой  ощутимостью,  телесностью
всего, он улыбался пассажирам  за  стеклами  вагона-ресторана  -  они  ели
яичницу, вытирали салфетками губы, проезжали. Сквозь свежее утро  тянулись
спальные купе с измятыми постелями, как вереница  гостиничных  окон.  И  в
одном из этих спальных  окон  Франсис  увидел  чудо:  неодетую  красавицу,
расчесывавшую золото волос. Она проплыла через Шейди-Хилл как  видение,  и
Франсис проводил ее долгим взглядом. Затем на платформу  поднялась  старая
миссис Райтсон и заговорила с ним.
   - Вас уже, наверно, удивляет, что я третье утро подряд езжу в город,  -
сказала она, - но из-за этих гардин я сделалась настоящей  пассажиркой.  В
понедельник привезла из магазина,  во  вторник  съездила  обменяла  их  на
другие, а сегодня еду обменивать взятые во вторник. В понедельник я  взяла
как раз что мне нужно - шерстяные драпри с ткаными розами и птицами, -  но
дома обнаружила, что они не подходят по длине. Вчера обменяла, а  привезла
домой - опять не та длина. Теперь молюсь  господу,  чтобы  у  драпировщика
нашлась нужная длина. Вы ведь знаете мой дом и какие в моей гостиной  окна
и можете понять всю сложность проблемы. Не знаю, что мне и делать  с  этим
окнами.
   - А я знаю, что вам делать, - сказал Франсис.
   - Что же?
   - Замазать их черной краской изнутри - и заткнуться.
   Миссис Райтсон ахнула; Франсис твердо поглядел на нее с  высоты  своего
роста, давая понять, что это  не  обмолвка  и  не  шутка.  Миссис  Райтсон
повернулась и пошла прочь, уязвленная настолько,  что  даже  захромала.  А
Франсисом  опять  владело   удивительное   ощущение,   точно   струящийся,
переливчатый свет, - он представлял себе, как расчесывает  волосы  Венера,
проплывая теперь через Бронкс. Сколько, однако, уже лет я  не  грубил  вот
так - с намерением, с удовольствием, подумал он, трезвея. Бесспорно, среди
его знакомых и соседей есть яркие, одаренные люди, но  немало  и  скучных,
глупых, а он прислушивается ко всем им с равным вниманием. Это у  него  не
любовь к ближнему, а неразборчивость, он спутал одно понятие с другим -  и
путаница губит все. Спасибо девушке за бодрящее чувство независимости.
   Пели птицы - последние дрозды и кардиналы. Небо блестело как  эмалевое.
Даже запах краски от утренней газеты обострял его вкус  к  жизни,  и  мир,
простиравшийся вокруг, был, безусловно, раем.
   Если бы Франсис верил в духов и  богов  любви  -  амуров  с  луками,  в
каверзы Венеры и Эрота или хотя бы в любовные напитки,  колдовские  зелья,
привороты, лунную ворожбу, то мог бы этим объяснить теперешний  горячечный
подъем и обостренность ощущений. Он был достаточно наслышан об осенней,  о
поздней любви и явно столкнулся с ней  теперь  лицом  к  лицу,  но  в  его
чувстве не было ничего осеннего. Ему хотелось резвиться в  зеленых  лесах,
пить из одного бокала, безоглядно утолять любовный зуд.
   Его секретарша, мисс Рейни, пришла сегодня с опозданием - она три  раза
в неделю заходила с  утра  к  психиатру.  А  любопытно,  что  бы  психиатр
посоветовал мне? - подумал Франсис. Но ведь вместе с девушкой в жизнь  его
снова входила как бы музыка. Однако сознание того, что  эта  музыка  может
привести  его  прямиком  в  окружной  суд,  на  скамью   подсудимых,   как
насильника, резко остудило его радость. Со стены его укорял пляжный снимок
- четверо его детей на мысу Гей-Хэд глядят, смеясь, в объектив фотокамеры.
На печатном бланке его фирмы был  изображен  Лаокоон,  и  фигуры  жреца  и
сыновей в удушающих змеиных кольцах полны были самого глубокого смысла.
   В перерыве он сидел в кафе  с  Пинки  Грейбертом,  и  тот  угостил  его
парочкой неприличных анекдотов. В разговорах его друзья  держались  уровня
земного и нещепетильного, но он знал: обнаружься только, что  он  посягнул
на школьницу-няню, - и карточный домик нравственности рухнет на  него,  на
Джулию и на детей тоже. Он поискал в памяти, нет  ли  в  недавней  хронике
Шейди-Хилла какого-нибудь сходного примера, и не нашел ничего. За  все  те
годы, что он жил здесь, не случилось ни одного развода, ни даже  семейного
скандала. Все шло беспорочней  и  благопристойней,  чем  в  самом  царстве
небесном. Простившись с Пинки, Франсис завернул к ювелиру и купил  браслет
для Энн. Сколько счастья доставила ему эта секретная покупка, как  забавно
важничали продавцы, как душисто веяло от женщин, проходивших за спиной! На
Пятой авеню, взглянув на Атланта,  гнущего  плечи  под  грузом  Вселенной,
Франсис подумал, что тяжко  это  -  всю  жизнь  держать  себя,  телесного,
живого, в однажды надетой узде.
   Он не знал, когда снова увидится с Энн. Он приехал допой, храня браслет
во внутреннем кармане. Открыл дверь и в передней  увидел  ее.  Она  стояла
спиной к нему и обернулась на стук двери, одарив его  открытой  и  любящей
улыбкой. Безупречность ее красоты ослепила его, как светозарный день после
грозы. Он обнял ее, прижался губами к губам, а она  вырывалась,  но  долго
вырываться ей не пришлось - послышался голосок  невесть  откуда  взявшейся
Гертруды Флэннери: "О, мистер Уид..."
   Гертруда была перекати-поле, а не девочка. От  рожденья  в  ней  сильна
была тяга к странствиям и открытиям, и усидеть дома с любящими  родителями
было ей невмоготу.  Люди,  не  знавшие  семейства  Флэннери,  по  бродячим
повадкам Гертруды заключали, что дома у нее вечный раздор и пьяные  свары.
Но они ошибались. Обтрепанные одежки Гертруды свидетельствовали лишь о  ее
победе над усилиями матери одеть  девочку  тепло  и  опрятно.  Говорливая,
тощая и немытая, Гертруда странствовала по Бленхоллоу из дома  в  дом;  ее
влекло к младенцам, животным,  детям  ее  возраста,  подросткам  и,  реже,
взрослым. Вы открываете утром входную дверь  -  на  крыльце  у  вас  сидит
Гертруда.  Входите  в  ванную  побриться  -  и  натыкаетесь  на  Гертруду.
Заглядываете в кроватку малыша - там пусто: оказывается,  Гертруда  увезла
его в коляске в соседний поселок. Она была услужлива,  вездесуща,  честна,
голодна и преданна. Домой ее приходилось выпроваживать.  Засиживалась  она
безбожно. "Иди домой, Гертруда", - слышалось вечер за вечером то в  одном,
то в другом доме. "Иди же домой, Гертруда", "Тебе пора  домой,  Гертруда",
"Опоздаешь к ужину, Гертруда", "Я полчаса назад тебе сказала - иди  домой,
Гертруда", "Твоя мама будет беспокоиться, Гертруда", "Иди домой, Гертруда,
иди домой".
   Бывает, складки человеческих век покажутся  вдруг  жесткими,  точно  из
обветренного камня, а глаза глянут  так  пристально  и  люто,  что  просто
теряешься. Франсис бросил на Гертруду взгляд  странный,  нехороший,  и  та
испугалась. Франсис порылся в  кармане  -  руки  его  дрожали  -  и  вынул
четверть доллара.
   - Иди домой, Гертруда, иди домой и никому не говори, Гертруда. Не го...
- Он задохнулся и поспешно ушел в  комнату,  а  сверху  голос  Джулии  уже
торопил его одеваться и ехать.
   Мысль, что позднее сегодня он повезет Энн Мэрчисон домой, золотой нитью
прошила весь вечер, и Франсис хохотом встречал тупые остроты и утер слезу,
когда Мейбл Мерсер сообщила ему, что у  нее  умер  котенок,  и  позевывал,
вздыхал,  покряхтывал,  потягивался,  как  всякий,  кто  нетерпеливо  ждет
свидания. Браслет лежал в кармане. В ноздрях у Франсиса был запах травы, и
он под шумок разговоров прикидывал, где укромней будет поставить машину. В
особняке старого  Паркера  никто  не  живет,  и  подъездная  аллея  служит
"приютом влюбленных". Таунсенд-стрит упирается в тупик