дные  кварталы,
трущобы, смутно напомнив Блейку о женщине,  которая  его  преследовала.  И
чтобы избежать размышлений о ней  и  угрызений  совести,  он  углубился  в
вечернюю газету. Краем глаза  Блейк  следил  за  пейзажем,  мелькавшим  за
окном. До чего же грустным он казался сейчас. Склады, гаражи, а над ними в
разрыве облаков желтоватый отсвет.
   - Мистер Блейк, - позвал кто-то.
   Блейк поднял голову. Это была она. Вагон  покачивался,  и  она  стояла,
держась за спинку сиденья. И тут Блейк вспомнил ее имя - мисс Дент.
   - Здравствуйте, мисс Дент, - сказал он.
   - Вы не против, если я сяду рядом?
   - Ну что вы.
   - Спасибо. Очень мило с вашей стороны. Мне бы не хотелось стеснить вас.
Мне бы не хотелось...
   Увидев ее, Блейк испугался, но робкий ее голос тут же успокоил его.  Он
привстал - инстинктивный, ничего не значащий жест,  -  и  она  со  вздохом
села. На Блейка пахнуло мокрой одеждой. На ней  была  бесформенная  черная
шляпка с дешевым перышком. А пальтишко -  Блейк  сразу  заметил  -  совсем
тоненькое, она была в перчатках и в руках держала пухлую дамскую сумочку.
   - Вы теперь живете в этих краях, мисс Дент?
   - Нет.
   Она раскрыла сумочку, достала носовой  платок.  И  вдруг  расплакалась.
Блейк огляделся, не смотрит ли кто на них, - никто не  смотрел.  На  своем
веку Блейк перевидал тысячи пассажиров электрички.  Он  замечал,  как  они
одеты, дырки у них в перчатках; когда они бормотали во сне, гадал, что  их
тревожит. Прежде чем уткнуться в газету, он  почти  безошибочно  определял
каждого  пассажира.  Были  среди  них  богатые  и  бедные,  талантливые  и
заурядные, местные и чужаки, но ни один никогда  не  плакал.  Из  открытой
сумочки на него повеяло знакомым запахом. Запах этот пристал к нему в  тот
вечер, когда он был у нее.
   - Я сильно болела, целых две недели, - начала она. - Первый раз сегодня
встала. Так болела.
   - Очень жаль, что вы были больны, мисс Дент, - произнес  Блейк  громко,
чтобы его услышали мистер Уоткинс  и  миссис  Комптон.  -  Где  вы  сейчас
работаете?
   - Что?
   - Где вы сейчас работаете?
   - Не смешите меня, - сказала она мягко.
   - Не понимаю.
   - Вы затуманили им мозги.
   Блейк выпрямился и заерзал. Оказаться бы  сейчас  где-нибудь  в  другом
месте. Она что-то замышляет. Блейк  тяжело  вздохнул.  Умоляющим  взглядом
обвел полупустой,  тускло  освещенный  вагон:  ему  хотелось  убедиться  в
реальности происходящего, в реальности мира, где, в общем, не так уж много
горя. Он чувствовал ее тяжелое дыхание и запах  промокшего  пальто.  Поезд
остановился. Из вагона вышли монахиня и мужчина в комбинезоне. Когда поезд
тронулся, Блейк надел шляпу и потянулся за плащом.
   - Куда вы? - спросила она.
   - В соседний вагон.
   - Нет, - сказала она. - Нет, нет, нет.
   Она  так  близко  склонила  к  нему  свое  изможденное  лицо,  что   он
почувствовал на щеке ее теплое дыхание.
   - Не делайте этого, - прошептала она. -  Не  бегите  от  меня.  У  меня
пистолет, мне придется убить вас, а я не хочу. Я хочу только поговорить  с
вами. Не смейте шевелиться, я убью вас. Не смейте, не смейте, не смейте!
   Блейк тяжело опустился  на  сиденье.  Надумай  он  встать,  крикнуть  о
помощи, у него ничего бы не вышло. Язык словно опух и  прилип  к  гортани.
Ноги как ватные. Единственное, на что он  способен,  -  это  ждать,  когда
сердце прекратит бешено колотиться и он сможет трезво  оценить  опасность.
Возле него эта женщина, и в сумочке  у  нее  пистолет,  нацеленный  ему  в
живот.
   - Теперь вы поняли меня, правда? - спросила она. -  Поняли,  что  я  не
шучу?
   Блейк хотел ответить, но не смог. Он кивнул.
   - Теперь мы немного посидим, - продолжала она. - Я ужасно  волнуюсь,  в
голове все перепуталось. Посидим тихонько, мне надо собраться с мыслями.
   Сейчас придут на помощь, подумал  Блейк.  Вопрос  двух-трех  минут,  не
больше. Заметят мой взгляд, ее  позу  -  и  сразу  вмешаются,  и  все  это
прекратят. Надо лишь подождать, пока кто-нибудь обратит внимание, в  какой
переплет я попал.  В  окно  Блейк  видел  реку  и  небо.  Дождевые  облака
поднялись, точно жалюзи, и на  горизонте  засияла  ярко-оранжевая  полоска
света. Блейк видел, как сияние  росло  и  двигалось  над  рекой,  пока  не
окутало слабым заревом берега. Потом погасло. Еще минута - и меня  спасут,
подумал он. Поезд не успеет остановиться, а меня уже спасут. Но вот  поезд
остановился, кто-то вышел, кто-то вошел,  а  Блейк  по-прежнему  сидел  не
шевелясь, во власти этой женщины. Ему и в голову не приходило, что  помощь
не подоспеет. Лишь много позже он сообразил, что  миссис  Комптон  решила,
будто он везет обедать в Шейди-Хилл бедную родственницу. Блейк  глотнул  и
почувствовал, что к нему вернулся дар речи:
   - Мисс Дент.
   - Да?
   - Что вы хотите?
   - Поговорить с вами.
   - Вы можете прийти ко мне в контору.
   - Нет. Я ходила туда две недели подряд.
   - Мы можем договориться о встрече.
   - Нет, - отрезала она. - Мы поговорим здесь. Я написала вам письмо,  но
я тяжело болела и не могла его отправить. Я там  написала  обо  всем,  что
думаю. Я люблю путешествовать. Люблю поезда. Беда в том, что мне это не по
карману. У вас, наверно, этот вид мелькает за окном каждый вечер, и вы его
уже не замечаете, но для того, кто долгое время был прикован к постели, он
прекрасен. Говорят, будто Его нет в реке и нет в горах, но,  я  думаю,  Он
там. "Где нас поймут, где мудрость нам найти? Земная твердь  сказала:  "Не
во мне", и море повторило: "Не во мне". "Мы были той силы свидетелями",  -
разрушенье и смерть ответили"... Я знаю, о чем вы думаете. Вы  думаете,  я
сумасшедшая. Да, я болела, но мне уже лучше. Вот поговорю с  вами,  и  мне
станет легче. До того как попасть к вам на работу, я очень долго лежала  в
больнице. Но меня не лечили, а только старались лишить уважения к себе.  Я
уже три месяца без работы. Даже  если  я  убью  вас,  со  мной  ничего  не
сделают, только положат в больницу, так что видите, я ничего не боюсь.  Но
давайте еще немного посидим. Мне надо успокоиться.
   То замедляя, то ускоряя ход, поезд шел вдоль  берега;  Блейк  заставлял
себя придумать план бегства,  но  ничего  не  выходило  -  опасность  была
слишком близко, и, вместо того  чтобы  здраво  все  взвесить,  Блейк  стал
воображать множество способов, какими мог бы избавиться от  нее  с  самого
начала. Но лишь только он пожалел, что не сделал этого, как тут  же  понял
всю  тщетность  своих  сожалений.  Все  равно  что   жалеть,   почему   не
насторожился, когда она впервые рассказала ему о больнице. Все  равно  что
жалеть,   отчего   не   показались   подозрительными   ее   застенчивость,
неуверенность в себе, ее почерк - будто курица  лапой.  Но  этого  уже  не
поправить, и, наверно,  впервые  в  жизни  Блейк  по-настоящему  о  чем-то
пожалел. Он видел, как за окном в сумерках  какие-то  мужчины  удят  рыбу,
потом вдалеке мелькнула ветхая лодочная станция  -  казалось,  она  наспех
сколочена из щепок и бревен, выброшенных на берег.
   Мистер Уоткинс задремал. И во сне  похрапывал.  Миссис  Комптон  читала
газету. Вагон скрипнул, замедлил ход и неуверенно  остановился.  За  окном
появилась  платформа  южного  направления,  пассажиры  на  ней  дожидались
поезда, чтобы отправиться в город.  Блейк  увидел  рабочего  с  обеденными
судками, нарядно одетую женщину, мужчину с чемоданом. Они  стояли  поодаль
друг от друга. За ними на стене пестрели рекламы. Парочка с бокалами вина,
гавайская танцовщица,  бесшумные  резиновые  подметки.  Казалось,  у  этих
развеселых картинок одно предназначение - отразиться в лужах на  платформе
и в них же исчезнуть. И платформа,  и  пассажиры  -  все  выглядело  таким
унылым. Поезд тронулся и сквозь  редкие  огни  трущоб  вторгся  в  темноту
предместья.
   - Я хочу, чтобы вы  прочли  мое  письмо  до  того,  как  мы  приедем  в
Шейди-Хилл, - сказала она. - Оно  на  сиденье.  Возьмите  его.  Я  бы  его
отправила, но мне очень нездоровилось. Я две недели не выходила из дому. И
уже три месяца не работаю. И ни с кем не  разговариваю,  кроме  квартирной
хозяйки. Пожалуйста, прочтите.
   Блейк взял письмо с сиденья. Оно было на  дешевой  бумаге  и  на  ощупь
показалось ему грязным, отвратительным. А сколько  раз  его  складывали  и
разворачивали.

   "Дорогой супруг! (Опять этот корявый безумный почерк.)  Говорят,  будто
земная любовь переходит в любовь небесную, но так ли это? Вы  снитесь  мне
каждую ночь. Какие страшные желания мучат меня. У меня дар видеть сны.  Во
вторник мне  приснился  вулкан,  он  извергал  кровь.  Когда  я  лежала  в
больнице, они говорили, что хотят меня вылечить, но хотели лишь  одного  -
отнять у меня чувство  собственного  достоинства.  Они  хотели,  чтоб  мне
снилось плетение корзинок или шитье, но  я  сумела  сберечь  свой  дар.  Я
провидица. Я заранее знаю, когда зазвонит телефон. За всю мою жизнь у меня
не было ни одного настоящего друга..."

   Поезд снова остановился. И снова платформа, снова  реклама:  парочка  с
бокалами вина, резиновые подметки, гавайская  танцовщица.  А  эта  женщина
опять вдруг приблизила к нему свое лицо и зашептала прямо в ухо:
   - Я знаю,  о  чем  вы  думаете.  У  вас  на  лице  написано.  Надеетесь
избавиться от меня в Шейди-Хилле? Но я все рассчитала, целые  недели  лишь
об этом и думала. Я не трону вас, дайте мне только сказать. Я много думала
о бесах. Мне кажется, если в мире есть бесы, если есть  люди,  воплощающие
зло, мы должны их истреблять. Я знаю, вы всегда мучили слабых. Уверена. О,
иногда я думаю, что должна убить вас. Иногда я думаю, что вы, и только вы,
стоите на пути к моему счастью. Иногда...
   Она дотронулась  до  него  пистолетом,  Блейк  почувствовал  на  животе
прикосновение дула. Если она  сейчас  выстрелит,  пуля  пробьет  крохотное
отверстие, по на вылете вырвет из спины кусок величиной с футбольный  мяч.
Блейк  не  забыл  убитых,  которых  видел  в  войну.  Память   лихорадочно
подсказывала: кишки, глаза,  раздробленные  кости,  экскременты  и  прочая
мерзость.
   - Мне хотелось в жизни лишь одного - каплю любви, - сказала она.
   И чуть отодвинула пистолет.  Мистер  Уоткинс  все  еще  дремал.  Миссис
Комптон сидела тихо, сложив руки на коленях. Вагон покачивался, и вместе с
ним покачивались все пальто и светло-серые плащи, что висели  меж  окнами.
Блейк сидел, опершись локтем на оконную раму, левым  ботинком  упираясь  в
заслонку радиатора. В вагоне пахло, как в затхлом классе. Пассажиры словно
спали, и каждый был сам по  себе;  Блейку  казалось,  что  к  нему  навеки
пристали запах дыма, влажной одежды и этот тусклый свет.  Блейк  попытался
прибегнуть к  самообману  -  иногда  это  спасало  его,  -  но  сейчас  он
чувствовал, что у него нет сил ни надеяться, ни обманывать себя.
   В дверь заглянул проводник:
   - Шейди-Хилл, следующая Шейди-Хилл.
   - Сейчас, - приказала она, - вы пойдете впереди меня.
   Мистер Уоткинс вдруг проснулся, надел пальто и шляпу и улыбнулся миссис
Комптон, которая с материнской заботливостью собирала  свои  пожитки.  Они
направились к двери. Блейк пошел за ними, но никто на них не  заговорил  с
ним и не заметил  женщины  у  него  за  спиной.  Проводник  оставил  дверь
открытой, и Блейк увидел на чуть  освещенной  площадке  следующего  вагона
своих соседей, тоже опоздавших на экспресс, - устало я  терпеливо  ожидали
они конца путешествия. Блейк  задрал  голову,  чтобы  увидеть  стоящий  на
отшибе заброшенный дом и прибитую к дереву  табличку  "ВХОД  ВОСПРЕЩЕН"  и
дальше за ними цистерны с нефтью. Бетонные опоры  моста  промелькнули  так
близко от двери, что Блейк  мог  до  них  дотронуться.  Он  увидел  первый
фонарный столб на платформе  и  черную  с  золотом  надпись  "Шейди-Хилл",
маленькую лужайку и клумбу, посаженную Ассоциацией развития, стоянку такси
и старенькое здание станции. Снова  шел  дождь,  проливной.  Блейк  слышал
плеск воды, видел свет, отраженный в лужах и блестящем асфальте, и вдруг в
праздном шуме  падающих  капель  ему  почудилась  иллюзия  убежища,  столь
странная и зыбкая, что он едва ли мог объяснить, как она возникла.
   Блейк спустился по  ступеням,  женщина  шла  следом.  Десяток  машин  с
включенными моторами ждали возле станции. Из вагонов выходили люди - Блейк
знал почти всех, - но никто не  предложил  подвезти  его.  Поодиночке  или
парами они спешили укрыться от дождя под навесом платформы, откуда  к  ним
взывали  гудки  автомобилей.  Настало  время  возвращаться  домой,   время
ужинать, время выпивать, время любить. Блейк  видел  огни  на  холме,  при
свете которых купали детей, мыли  посуду,  жарили  мясо,  -  огни  светили
сквозь пелену дождя. Главы семейств один за  другим  исчезали  в  машинах,
пока их не осталось четверо.  Потом  двое  сели  в  единственное  на  весь
поселок такси. Минуту спустя уехал и третий - его жена немного опоздала.
   - Прости, милый, - нежно сказала она. - У нас все часы в доме отстают.
   Последний оставшийся пассажир взглянул на часы,  взглянул  на  дождь  и
ступил в его полосу, а Блейк смотрел ему вслед и будто прощался с ним,  но
не так, как прощаются с друзьями после вечеринки,  а  так,  как  прощаются
перед непрошеным, но неминуемым расставанием  с  самым  дорогим  в  жизни.
Пассажир пересек стоянку такси, свернул на пешеходную дорожку, и шаги  его
стихли. На станции зазвонил телефон. Он звонил  гулко,  протяжно,  но  при
этом печально и безнадежно. Кто-то хотел  узнать  о  следующем  поезде  га
Олбани, но мистер Флэнаген, начальник станции, ушел домой еще  час  назад.
Перед уходом он зажег на станции все огни. И теперь они светили  в  пустом
зале ожидания. Горели под жестяными колпаками вдоль платформы  -  тусклым,
бесцельным, печальным светом. Освещали  гавайскую  танцовщицу,  парочку  с
бокалами вина, резиновые подметки.
   - Никогда здесь не  была.  -  Она  огляделась.  -  Я  думала,  тут  все
по-другому. Вот уж не представляла, что здесь так убого. Отойдем от света.
Идите сюда.
   У Блейка подкашивались ноги. Он совсем обессилел.
   - Пошли, - велела она.
   В стороне от станции виднелись угольный склад, сарай и маленький залив,
где мясник, булочник и владелец станции обслуживания держали свои лодки, с
которых по воскресеньям удили рыбу;  под  тяжестью  дождя  лодки  осели  и
накренились. Подойдя к складу, Блейк заметил на земле какое-то  шевеление,
кто-то тихонько  скребся,  и  тут  он  увидел  крысу:  высунув  голову  из
бумажного пакета, она смотрела на него.  Крыса  схватила  пакет  зубами  и
потащила в трубу.
   - Стойте, - опять позвала эта  женщина.  -  Повернитесь.  Мне  бы  надо
пожалеть вас. У вас такое несчастное лицо. Но вы не знаете, что вынесла я.
Я боюсь дневного света. Боюсь, что на меня свалится небо. Жалкая трусишка.
Я обретаю душевный покой, только когда становится темно.  И  все  равно  я
лучше вас. И все равно мне снятся порой чудные сны. Мне снятся  пикники  и
царствие небесное, братство всех людей на земле и замки  в  лунном  свете,
речные берега, поросшие ивой, чужестранные города. К тому  же  о  любви  я
знаю больше вас.
   С темной реки  донесся  гул  подвесного  мотора;  этот  звук,  медленно
плывущий  над  темной  водой,  пробудил  в  Блейке  такие   ясные,   милые
воспоминания  об  ушедших  летних  днях,  о  былых  развлечениях,  что  он
почувствовал, как у него по спине побежали мурашки,  и  вспомнились  вдруг
почему-то ночь в горах, поющие дети.
   - Они и не думали меня лечить, - снова заговорила она. - Они...
   Голос ее потонул в грохоте приближающегося поезда,  но  она  продолжала
говорить. У Блейка зазвенело в ушах; замелькали окна, в окнах - люди:  они
спали, ели, пили, что-то читали. Поезд  отъехал  за  мост,  шум  его  стал
стихать, и тут Блейк услышал ее крик.
   - На колени! На колени! Делайте, что говорю. На колени!
   Он стал на колени, опустил голову.
   - Вот так, - продолжала она. - Делайте, как я велю, и я не причиню  вам
зла, мне вовсе не хочется причинять вам зло, я хочу помочь вам, но,  когда
я вижу ваше лицо, мне порой кажется, что я не сумею помочь вам. Иногда мне
кажется, будь я здоровой, доброй, любящей - во  много  раз  лучше,  чем  я
есть, - да при всем при этом юной и красивой, и укажи я вам путь истинный,
вы бы и внимания на меня не обратили. О, я лучше вас, лучше вас и не стану
попусту тратить свою жизнь или коверкать ее, как вы. Лицом в грязь.  Лицом
в грязь! Делайте, как я велю. Лицом в грязь.
   Он упал ничком. Уголь царапал ему лицо.  Распластавшись  на  земле,  он
плакал.
   - Теперь мне лучше, - сказала она. - Теперь я могу отмыть от вас  руки,
отмыть руки от всего этого, потому что во мне есть теперь разум и доброта,
я обрела их вновь и могу ими пользоваться. Могу отмыть руки...
   Блейк услышал звук ее шагов по булыжнику, шаги удалялись. На  платформе
они зазвучали резче. А  потом  все  тише  и  тише.  Блейк  поднял  голову.
Спускаясь  по  деревянным  ступеням  моста,  она  переходила   на   другую
платформу;  там  в   тусклом   свете   ее   фигура   казалась   маленькой,
незначительной и безобидной. Блейк  приподнялся,  озираясь  с  опаской,  и
вдруг понял: она уже забыла о нем,  она  совершила  то,  что  задумала,  и
теперь он в безопасности. Блейк встал, поднял  с  земли  упавшую  шляпу  и
пошел домой.



    Джон Чивер.
    Перси

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - М.Лорие.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Воспоминаниям, наряду с досками для сыра и безобразной керамикой, какие
порой дарят новобрачным, самой судьбой  словно  бы  указан  путь  к  морю.
Пишутся воспоминания  за  таким  вот  столом,  потом  их  правят,  издают,
прочитывают, а потом начинается их неуклонное продвижение к книжным полкам
в домах и коттеджах из тех,  что  снимаешь  на  лето.  В  последнем  доме,
который мы снимали, на полке у нашей кровати  оказались  "Мемуары  великой
княгини", "Записки китобоя-янки"  и  "Прощай,  моя  молодость"  Грейвза  в
бумажной  обложке,  и  то  же  вас  ждет  в  любом  уголке  земного  шара.
Единственной книгой в моем номере отеля  в  Таормине  были  "Ricordi  d'un
Soldato Garibaldino" ["Воспоминания солдата-гарибальдийца" (итал.)],  а  в
Ялте я обнаружил у себя в комнате "Повесть о жизни". Отчасти  эта  тяга  к
соленой стихии безусловно объясняется малой  популярностью  данной  книги,
но, поскольку море - самый распространенный символ памяти,  не  правомерно
ли  усмотреть  некую  таинственную  связь  между   этими   опубликованными
воспоминаниями и рокотом волн?  Поэтому  я  сейчас  и  взялся  за  перо  в
счастливой уверенности, что  рано  или  поздно  эти  страницы  попадут  на
какую-нибудь книжную полку с широким видом  на  бурное  море.  Я  и  самую
комнату уже вижу -  вижу  соломенную  циновку  на  полу,  оконные  стекла,
помутневшие от соленых брызг, - и чувствую, как весь дом  дрожит  от  силы
прибоя.
   Мой двоюродный дед Эбенезер был забит камнями на улицах Ньюберипорта за
свои аболиционистские взгляды. Его скромница жена  Джорджиана  (пианистка)
раза два в месяц вплетала себе в волосы перья, садилась на пол, закуривала
трубку и, превращенная оккультными силами в  индейскую  скво,  общалась  с
умершими. Кузина моего отца Анна  Бойнтон,  преподававшая  древнегреческий
язык в колледже Радклифф,  во  время  голода  в  Армении  сама  отказалась
принимать пищу и умерла. И у нее и у ее сестры  Нанни  была  медно-красная
кожа, выдающиеся скулы и черные волосы, как у индейцев племени натик.  Мой
отец любил вспоминать тот вечер, когда он выпил все  шампанское  в  поезде
Нью-Йорк - Бостон. Начал он еще до обеда, выпил с приятелем по  полбокала,
потом они опорожнили по бутылке на кварту  и  на  две