Вадим Шефнер.
   Сестра печали


     Изд. Лениздат, 1975 (?)
     OCR, spellcheck: Koctya Boyko


1. БЕСПРИНЦИПНЫЙ ЩИПОК

     В этот  день последние два  часа посвящались военному делу. Я мог бы  и
пропускать их:  у меня была  отсрочка по призыву из-за  легких. Правда, все:
давным-давно зарубцевалось, а  все  равно -- отсрочка.  Но  на занятия эти я
все-таки ходил, не ходить было как-то неловко: все  ходят  -- а я рыжий, что
ли? Вот и Костя ходит, а он чистый белобилетник.
     Военный кабинет временно помещался в подвале техникума, в бомбоубежище,
в одном  из  его отсеков.  Мне  там  нравилось.  Нравились побеленные  своды
потолка  и  шершавый бетонный  пол,  и  эти столы  с  ножками крест-накрест,
сколоченные из необструганных досок, и легкий запах земляной  сырости, смолы
и ружейного масла. Все здесь было не так, как в других аудиториях техникума,
все здесь было просто и  определенно. По стенам висели  учебные  плакаты. На
одних -- винтовка  Мосина  и  как ее  разбирать; на  других  --  изображения
полевых  орудий;  на  третьих  --  ходы сообщений,  разрезы  окопов  полного
профиля.   Блиндажи  на  этих  плакатах  выглядели   удивительно  чистыми  и
аккуратными  -- в таких  бы  жить  да жить. А  на  брустверах траншей  росла
ровная,  будто  подстриженная садовником,  трава. И  над пулеметным гнездом,
отрытым у гребня  холма, склонялись густолиственные деревья. Казалось, война
всегда происходит только летом и только в хорошую погоду.
     И  лишь на  одном  плакате  шел дождь,  и небо было в рваных  тучах,  а
деревья,  видневшиеся  вдали,  уже  обронили  листву. Плакат назывался  "Час
атаки".  Некоторые красноармейцы  еще вылезали из  траншеи, а  некоторые уже
бежали вперед с винтовками  наперевес. Они  бежали к невзрачной высотке, где
залег  неприятель.  Перед  ними  вставали  черные  столбы разрывов,  но  они
все-таки бежали вперед. Были и убитые. Эти как-то стыдливо лежали в сторонке
и казались очень  маленькими по сравнению  с живыми. Наверно,  художнику  не
слишком-то хотелось  помещать  их  здесь, но что  ж поделаешь  -- война есть
война.
     Глядя на этот  плакат, я иногда пытался представить  себе, что я - один
из этих бегущих вперед  красноармейцев. Что  я буду чувствовать  в этот миг?
Очень ли мне будет страшно?  По книгам я знал, что чувствует человек, идущий
в  атаку, но самого себя  представить этим человеком  очень трудно.  Тогда я
начинал размышлять о том,  что ведь если будет война, то для каждого из нас,
сидящих  в  этом подвале, настанет  час атаки,  -- кроме девушек, конечно, и
кроме  чистых  белобилетников,  А   так  --  для  всех.  Для  успевающих   и
неуспевающих, для болтливых  и молчаливых, для плохих и  хороших -- для всех
может  настать час атаки.  Но когда это будет -- никто не знает. Может быть,
мы  все  состаримся,  а  никакой  войны  не случится. Кто полезет на  нас? С
Финляндией война только что кончилась, Англии и Франции не до нас, они ведут
"странную  войну" с Германией, А Германия воюет  с Англией и Францией  -- ей
тоже  не до нас. Правда, в Германии Гитлер,  фашизм,  от Гитлера всего можно
ждать. Но как-никак у нас договор о ненападении.
     Хоть войны и не предвиделось, военным делом занимался я с охотой,  Юрий
Юрьевич,  преподаватель военного дела,  относился ко мне  хорошо.  Иногда он
просил меня остаться  на часок после его лекции, и я оставался и помогал ему
наводить порядок в его хозяйстве.
     Юрий  Юрьевич  мне  нравился. Это был суховатый, подтянутый, сдержанный
человек. Иногда у него случались припадки кашля, и тогда он  вставал липом к
стене, упирался в стену  руками и, весь дрожа, кашлял несколько минут. Потом
продолжал лекцию.  Кашель этот был  из-за того,  что во время мировой  войны
Юрий Юрьевич попал в газобаллонную атаку.  От  роты  осталось пять рядовых и
один прапорщик,-- вот он и был этим прапорщиком.
     Юрий  Юрьевич  знал, что  его предмет  не главный. Он занимался с теми,
которые сами хотели заниматься,  а хорошие отметки ставил всем.  Вся разница
была только  в  том,  что к охотно  занимающимся  он обращался  на  ты, а  к
уклоняющимся от занятий -- на вы.
     В  этот день  лекция  была  обязательна  и  для  девушек  --  проходили
противохимическую защиту. Девушки все время болтали и пересмеивались, на них
не   действовала  некоторая   таинственность  и   подземная   обособленность
бомбоубежища. Особенно трещала Веранда Рязанцева, сестра Люсенды. Эти сестры
были очень  похожи  одна на другую, хоть и не были близнецами. Одевались они
одинаково,  но   характерами  не  походили  друг  на   друга:  Люсенда  была
аккуратистка,  цирлих-манирлих, а Веранда -- хохотушка и болтушка. Настоящее
имя Люсенды было Людмила, Люся, но  Костя прозвал ее Люсендой. Он утверждал,
что это испанское  имя,-- и все подхватили. А  Веру уже для симметрии кто-то
окрестил Верандой, и вначале она злилась, а потом привыкла.
     Противогазов хватило  на  всех, и  по  команде Юрия Юрьевича  они  были
надеты.  Группа двадцать  минут молча сидела  за необструганными  столами на
длинных  скамейках,  а Юрий Юрьевич  громко и отчетливо,  чтобы слышно  было
сквозь маски, толковал о хлоре, об иприте, примененном впервые на реке Ипр в
Бельгии, о люизите -- росе смерти и о других газах. Он говорил о том, что во
время  недавней  финской  кампании газы не  применялись, но это  была  война
локальная, местная. А в  больших войнах следует ожидать от противника ОВ,  и
надо быть готовыми к противохимической защите.
     Рты у  всех были  закрыты противогазами, и,  когда  он умолк, наступила
такая тишина, будто газовая война уже прошла по всей  земле, и никого на ней
не осталось.  Но вскоре девушки начали хихикать  под масками, и Юрий Юрьевич
приказал всем снять противогазы, а мне  велел собрать их и сложить в шкаф. Я
первым делом  подошел к тому столу, за которым  сидели девушки. Некоторые из
них, видно, замешкались, а  может  быть, им просто понравилось сидеть в этих
резиновых намордниках. Они сидели  на скамейке  спиной ко мне и смеялись под
масками.
     --Ну,  пошевеливайтесь,  девчата! --  сказал  я. --  Эй,  Веранда, гони
противогаз. -- И с этими словами легонько ущипнул ее пониже спины, ведь  это
была девчонка свойская.
     И вдруг Веранда сорвала с себя  маску,  резко  обернулась  ко мне --  и
оказалась не Верандой, а Люсендой.
     -- Хулиган! Хулиган!  -- выкрикнула она.--  Он  еще  издевается!  --  и
обиженно заплакала. Все столпились вокруг нас. Подошел и Юрий Юрьевич.
     -- Что это такое! -- строго сказал он.-- Двадцатилетняя девица  плачет,
как малютка! Не хватает мне сырости в этом подвале!
     Но Люсенда все плакала и твердила: "Хулиган!  Хулиган! И за что он меня
ненавидит!"
     Тогда выступил вперед Костя и произнес:
     -- Ничего Толька тебе не сделал, чего ты к человеку прицепилась!
     А добрая Веранда стала утешать сестру:
     --  Люська,  не  реви!  Он думал, что это я, а я  его прощаю. Улыбнись,
кулема!
     Все могло мирно уладиться, но тут в это дело встрял Витик Бормаковский,
наш показательный общественник.
     -- Он совершил  беспринципный щипок! -- сказал Витик, указывая на меня.
-- Он  сильно ущипнул Люсю  в порядке мести  и  запугиванья. Это он проводит
месть  за то,  что  Люся вчера разоблачила  его  на политэкономии, когда  он
вместо слушанья лекции играл с Петровым в шахматы.  Но  не  бойся, Люся! Наш
спаянный коллектив защитит тебя от враждебных вылазок!
     Некоторые зашикали  на Витика, а некоторые  скисли и отошли в сторонку.
Витика даже и преподаватели некоторые побаивались. Хоть  учился он так себе,
но зато знал,  кому  что снится  и откуда пахнет керосином.  Он  был  членом
редколлегии  стенной газеты  и  часто сам  писал  в  нее.  Все  его  заметки
начинались словами: "В то время как..."
     Тут Юрий Юрьевич, чтобы замять инцидент, строго обратился ко мне на вы:
     -- Идите в соседнее помещенье и займитесь чисткой винтовок.
     Он занял  свое  место и снова повел речь о  газах, а  я открыл тяжелую,
обитую  железом  дверь  и вошел  в большой  соседний  отсек,  где  виднелись
широкие, похожие на банные, скамьи, где стояли фанерные шкафчики с дырочками
в дверцах и поблескивал  большой бак для питьевой воды с прикованной  к нему
на цепочке алюминиевой кружкой. Бак этот покоился на двух швеллерных балках,
торчащих из  стены,  и казалось, что он  висит  в воздухе. Я  открыл один из
шкафчиков,  вынул  винтовку,  потом другую, потом третью. Винтовки  эти были
учебными,  с  черными  прикладами,  с  просверленной  казенной  частью,  для
стрельбы непригодные.  И все  -- чистые-пречистые,-- я  же сам  их  и чистил
недавно.  Тогда  я открыл крайний шкафчик,  куда Юрий Юрьевич  иногда ставил
свою собственную винтовку,  -- он вел стрелковый кружок на стадионе "Красный
керамик" и в те дни, когда должен был  идти туда после занятий  в техникуме,
приносил оружие в военный кабинет.
     Винтовка  стояла  здесь.  Она была с  желтым  прикладом и  с серебряной
дощечкой  на нем -- личное  оружие. Я взял это  личное оружие, лег с ним  на
скамью  и изготовился к стрельбе из положения лежа. Но так держать  винтовку
было неудобно --  нужен был какой-то бугорок впереди. Тогда я  встал, открыл
дверь  в  соседний  маленький отсек, зажег там  свет  и  снял с  гвоздя свой
пальтуган на рыбьем меху. Юрий Юрьевич позволял  нам приносить  сюда верхнюю
одежду,  чтобы потом не толкаться  в раздевалке, -- после конца занятий туда
устремлялись все группы, там начиналось столпотворение, и  гардеробщица тетя
Марго еле-еле справлялась с работой.
     Я вернулся на  скамью, сложил пальто  вчетверо,  лег животом  на доски,
примостил  винтовку  на пальто и стал наводить  ее на цель.  Мне  видны были
пальто, висящие  на  гвоздях  в  соседнем  помещении.  Вот  потертая кожанка
Малютки Второгодника, вот дурацкое Костино пальто из серого бумажного сукна,
вот Володькина куртка из черного бобрика, вот рядом два одинаковых сереньких
пальтеца -- это Люсендино  и Верандино...  Я представил себе, что я снайпер,
лежу  в засаде,  и  стал  целиться  в  гвоздь. Этот  гвоздик  не в  соседнем
помещении,--  он  где-то  очень  далеко,  да  это вовсе и  не  гвоздик,  это
неприятель. Надо его укокать, а не то он укокает  меня. Я  клацнул затвором,
дослал патрон, считая, что  патрон воображаемый, и мягко  нажал на спусковой
крючок. И вдруг меня оглушило, толкнуло прикладом в плечо.
     Первым вбежал в отсек Юрий Юрьевич.
     --  Черт  знает  что!  -- крикнул он.--  Что  это  за  дурацкие детские
выходки! Кто вам позволил трогать мое оружие?
     --  Извините, это  я по  ошибке, -- глупо ответил  я.-- Извините,  Юрий
Юрьевич!
     -- Ну ладно, поставьте ее на место.
     Пока шел этот разговор, все ребята  и девушки группы ввалились в отсек.
Люсенда смотрела на меня  испуганными  глазами и не то смеялась, не то снова
собиралась плакать. Я даже смутился -- чего  это она такая? А Костя  подошел
ко мне и негромко, но отчетливо произнес:
     -- Дураком родился, дураком живешь, дураком женился, дураком помрешь.
     --  Я еще не женился,  -- невпопад ответил я. -- Такой выстрел с каждым
может случиться.
     --  Люся!  Это  он в  твое пальто стрелял!  --  послышался  вдруг голос
Витика, нашего показательного активиста.
     --Смотри,  гвоздь искалечен, вешалка  оборвана!  Я поднял твое пальто с
пола.
     -- Это я случайно, Люсенда, -- сказал я. -- Честное слово!
     -- Нет,  это не случайность!  -- ораторским голосом  начал Витик,-- Это
продуманная система мести за выявление антиобщественных действий! Он стрелял
в Люсино  пальто,  и Люсе просто  повезло, что пальто было  не  на  ней!  Но
мужайся,  Люся!  Мы поднимем гневный  голос советского  студенчества  против
вражеских наскоков!
     Тут я вдруг увидал, что Костя придвинулся  к  Витику  и, кажется, хочет
ударить  его. Володька  тоже,  похоже, готов  был начать  драку. Я кинулся к
Косте, чтобы  успокоить  его, --  Костя  и так на плохом счету,  драться ему
сейчас никак нельзя.
     -- Не связывайся с ним, Синявый! -- крикнул  я Косте  и отпихнул его от
Витика.
     Но  Витик,  очевидно в порядке самозащиты,  выбросил руку вперед, и она
уперлась мне  в подбородок.  Тогда я, не соображая толком, что делаю,  ткнул
его ладонью в нос,-- именно ткнул, а не ударил.
     Витик отпрыгнул  и  схватился  за нос. Из носа у него  пошла  кровь. Он
уставился  на меня, потом обратился ко всем  окружающим, показывая  на  меня
рукой:
     -- Вы свидетели! Вы свидетели! Избиение студкора! -- и пулей вылетел из
помещения.  Но  затем  он  вбежал обратно  и,  встав перед Юрием  Юрьевичем,
закричал:  --  И вы  свидетель!  --  После  этих  слов он  опять  выбежал --
покатился жаловаться начальству.
     Юрий Юрьевич посмотрел на часы и объявил:
     -- Перерыв. Прошу не опаздывать на следующий час.
     Все  ребята побежали наверх, в курилку. Мы тоже, всей троицей -- Костя,
Володька  и я,-- поспешили туда.  В  курилке, большой  комнате перед мужской
уборной,  было  уже шумно и тесно, дым  стоял --  хоть  ведрами  вычерпывай.
Электровентилятор,  вделанный  во  фрамугу,   выл  и  скрежетал,  с  усилием
скручивая этот дым и выпихивая его за окно.
     --  Ну, всыпались  мы,  -- сказал  Костя, закуривая "Ракету". -- И надо
было тебе эту паиньку щипать! Нашел объект! Вот и влипли.
     -- Это я влип, -- высказался я. -- Я влип, я и расхлебывать буду.
     -- Если тебя вышибут, я тоже из техникума  уйду. Опять пойдем на  завод
работать, -- сказал Костя.
     -- Я тогда тоже уйду, -- заявил Володька.-- Уж все втроем...
     --  Неужели это дело на вышибаловку  тянет?-- спросил я. -- Ведь ерунда
какая-то.
     -- В том-то и дело, что вышибить могут, -- сказал Костя. -- У  тебя уже
два  выговора. И  период  сейчас такой.  Недели не прошло,  как Рыбакова  за
допущение случаев хулиганства в техникуме  сняли --  значит, новый  директор
будет на дисциплину жать.
     -- Ты,  Чухна,  поговори с  Верандой,  -- посоветовал мне Володька.  --
Может, она на сестру повлияет, чтоб та на тебя не капала лишнего.
     -- Шкилет  дело говорит, -- подхватил эту идею Костя.-- Поговори с ней,
может, что и выйдет... Ты тут, конечно, ни в чем не виноват. Я где-то читал,
что события ходят не в одиночку, а табунами. А вообще-то тут проявился закон
рядности событий. Не осуществившиеся  еще события как бы заранее расставлены
в  пространстве и во  времени, и только ждут  первого толчка для воплощения.
Они  подобны  спичечным  коробкам,  которые  стоят  на  ребре  на  некотором
расстоянии один от другого. Ты толкнешь один коробок -- и, уже независимо от
тебя, падает  и второй, и третий, и десятый. Это волна рядности. Тем, что ты
ущипнул  Люсенду, ты вызвал  волну рядности.  Первично  и случайно -- щипок,
вторично и неизбежно -- выстрел, третично же -- удар в нос...
     --  А четвертично  --  я  тебя  сейчас  трахну  по  черепу, если  ты не
заткнешься! -- заявил я Косте. Костя подо все норовил подвести теоретическую
базу и часто выбирал для своих рассуждений самое неподходящее время и место.

x x x
     После занятий, когда все вышли из подъезда техникума, я нагнал Веранду.
     -- А где сестрица твоя? -- спросил я.
     -- Она еще с отстающими  по химии будет заниматься. А будто  так уж она
тебе сейчас нужна, -- улыбнулась Веранда.
     -- И правда, не больно-то она мне нужна. Очень уж она обидчивая.
     -- Если б ты ущипнул ее персонально-индивидуально, то  она, может быть,
и не обиделась бы. А то ты назвал меня, а щипнул ее.  А ты ей, между прочим,
нравишься.
     -- Ну, ты какую-то  сложную  психологию разводишь,  -- возразил я.--  С
чего  разревелась  она?..  Просто  ей  власть  в голову ударила.  Подумаешь,
староста группы!
     -- Ничего вы, ребята, не понимаете. Люська ж тоже человек.  Она тут мне
жаловалась, что с тех  пор, как ее в старосты выбрали, к ней как к чиновнику
какому-то относятся. То выполни, это проверь, а на нее ноль внимания. А ведь
она  на вид  девочка симпатичная,  не  хуже меня,  --  засмеялась Веранда  и
толкнула меня плечом.
     -- Верно, ты девочка что надо, -- согласился я.  -- Если б мы не были в
одной  группе, я бы в тебя,  наверно, по уши втрескался. Но раз ты все время
рядом торчишь -- то неинтересно.
     -- Правда, --  подхватила Веранда,  --  в своих влюбляться неинтересно.
Мне лично один артист нравится, он в фильме  "Дальний пост" играет. Там  про
будущую войну.
     --  Все артисты -- пижоны. Если  на  самом деле  начнется  война,  твой
артист первым в тыл смоется.
     -- И никуда он не смоется! И никакой войны не будет, это в кино только.
Финская только что кончилась -- какая тебе еще война! Гитлер нас побоится. И
вообще, не люблю я этих разговоров.
     -- Слушай, Веранда, черт с ним, с этим артистом и с этой войной. Ты вот
что  сделай:  поговори с  Люсендой, чтобы  она обо мне вопрос на собрании не
подымала. А то меня из техникума могут попереть.
     --  Ладно, я  с  ней  потолкую, -- согласилась  добрая Веранда.  --  Но
последнее  время  мы  с  ней  не  так  уж  крепко  дружим. Она  считает меня
легкомысленной девицей, у нас вкусы расходятся.
     -- Вкусы расходятся, а  платья и пальто одинаковые шьете, -- подкусил я
Веранду.
     -- Чудак ты, ведь  это же дешевле получается, вот и шьем. А насчет тебя
я с ней поговорю... А как Гришино здоровье? Лучше ему?
     -- Нет, не лучше. У него тяжелое ранение. Ему уколы все время делают.


2. УЛИЦЫ

     Я  попрощался  с Верандой,  сел  на трамвай и  поехал  на  Васильевский
остров. Но,  выйдя  из  вагона,  домой  направился не  сразу.  В  дни, когда
случались какие-нибудь  неприятности, я любил бродить по  улицам  --  и  мне
становилось  легче.  Город  был  моим старым другом,  и  он все время чем-то
потихоньку полегоньку помогал мне. Он не вмешивался в мои печали -- он молча
брал их на себя. Я родился в нем, в одном из его домов, но на какой улице, в
каком доме -- это знал только он, потому что я был подкидышем и родителей не
помнил и помнить не мог.
     Мартовские сумерки тихо,  слой за слоем ложились на  Васильевский, и он
зажигал  свои  вечерние огни.  Еще  недавно  город  был  затемнен, только  в
подъездах  горели  синие  лампочки.  Но  недели  две  тому назад  затемнение
отменили. Город вырвался на свет, как поезд из длинного туннеля. Я  шагал по
улице и  смотрел, как  на темных стенах вспыхивают прямоугольники окон. Свет
их  уютен  и  праздничен.  Казалось, все  дома давно уже до краев полны этим
теплым,  уютным светом,  но до поры он виден только тем,  кто живет  в  этих
домах. И вот теперь, в снежных сумерках, кто-то гигантским бесшумным штампом
вырубает  в  темных  стенах  прямоугольники  --  и свет устремляется наружу.
Вдали, где, казалось,  нет ничего, кроме сумерек  и серого неба над снежными
крышами возникла световая башня: несколько окон одно над другим и  -- сверху
--   круглое  окошечко.   Какой-то  дворник-волшебник  нажал  на  лестничный
выключатель и за одно мгновение воздвиг эту башню.
     Я вышел на людный Средний проспект и направился было  в сторону Гавани,
но  потом свернул на линию Грустных  Размышлений. В дни  неудач и  невзгод я
любил  пройтись  по  этой  тихой  улице.  Конечно,  официально  она  так  не
называлась, это я дал ей такое название.  Дело  в  том,  что на Васильевском
почти все  линии-улицы безымянны, у  них только номера. А я никогда не любил
чисел, цифр и номеров. Поэтому  некоторым василеостровским линиям я дал свои
названия.  Пользовался я этими названиями в одиночку, для всех других  людей
на свете значения они не имели.  Была у меня Пивная линия  -- там находилась
одна  уютная пивнушка, в  которую  мы с Костей, Гришкой и  Володькой  иногда
заглядывали;  была  Многособачья  улица  --  там   почему-то  всегда  гуляли
собаковладельцы со своими псами; была Сардельская линия -- там в магазине мы
покупали  сардельки; была Похоронная линия --  по  ней  проходили похоронные
проц