иногда костры горели, а с неба не слышалось ничего, и с
переднего края не доносилось ни одного выстрела, и  тогда нас всех  начинало
томить чувство неизвестности, и всем  становилось  не по себе. Мы  ничего не
знали.  Что творится сейчас в мире? Вдруг немцы прорвались в Ленинград и там
идет бой на улицах и площадях? Может быть, половина Ленинграда уже  в огне и
развалинах,  а мы сидим здесь в  тишине и тепле,  играем в очко и подкидного
дурака, жжем костерики, которые никому теперь не нужны.
     За  несколько  дней  до  двадцать  четвертой  годовщины Октября  сильно
похолодало, а за день до  праздника  выпал снег. Зима обещала  быть ранней и
суровой, и утешало только  то, что врагам будет еще холодней, чем нам, -- мы
как-никак  привычные.  Праздник  мы встретили в  той же  избушке.  Пономарев
извлек из своего вещмешка пол-литра водки, завернутые в запасные портянки, и
еще  выдал  нам по пятьдесят грамм копченой колбасы и по две  пачки  хороших
папирос "Шутка" -- десять  штук в  пачке. Все это он получил на группу сверх
пайка, чтобы мы отметили годовщину. О нас, значит, позаботились заранее.
     Через два дня пришла смена. Сменщики заявили нам, что мы здесь жили как
графы:  в  БАО  с  восьмого ноября  уменьшен  паек, норма  хлеба  теперь  --
четыреста грамм. Еще они сообщили, что сдан Тихвин. Но зато известно, что на
помощь Ленинграду откуда-то с севера идет генерал Кулик с огромной армией.
     В  часть  мы  возвращались уже по зимней дороге, сквозь метель.  Метель
была не осенняя, падали  не  влажные крупные хлопья, как бывает обычно в это
время года,--нет, крутился вихрями мелкий колючий снег и, падая, не таял.
     Когда пришли в БАО, все стало хуже. В землянке только и разговоров было
что о  еде, о том, как хорошо и сытно жилось до войны. Со стороны можно было
подумать, что до войны все были богачами, пили-ели что хотели. Призванные из
деревень рассказывали о свинине, о шпике и сале, о яйцах и молоке; городские
вспоминали продуктовые магазины,  где можно было  купить что угодно: колбасу
любого сорта,  курятину,  масло, говядину, сыр.  Для  воспоминаний  выбирали
самые жирные, самые вкусные и высококачественные продукты. Мне вспоминалось,
как  в дни своего дежурства  я запросто  бегал в угловой магазин  на Средний
проспект  за полкило или целым кило сарделек.  Дорваться бы  мне  сейчас  до
такого магазина! Я побежал бы туда не с авоськой,  а с наволочкой, а  то и с
большим дровяным  мешком!  Я  набил  бы его  доверху!.. А  мясные  консервы!
Сколько осталось  их там  на запасных  путях, ведь  мы тогда с Логутенком  и
Беззубковым унесли ничтожную  долю того, что  можно  было унести. И -- какие
дураки! -- съели тогда на станции только по одной  банке. А ведь можно  было
есть сколько угодно!
     Чтоб  обмануть  чувство  голода,  некоторые  бойцы  стали  пить  крепко
подсоленный кипяток. Это  строго запрещалось,  и  санинструктор говорил, что
это вредно. Но проверить  пьющих  рассол  было  трудно: питались мы уже не в
столовой,  а  получали горячую пищу на кухне  и с котелками шли  в землянку.
Котелки подогревали в печке, ставя их возле самого огня. Те, кто пил соленую
воду, постепенно становились вялыми, сонными, лица их опухали, ноги отекали.
     Пока  что я переносил недоедание легче,  чем многие другие. Может быть,
сказывалась тренировка.  Ведь  до  детдома,  когда я был  беспризорным,  мне
приходилось  то  нажираться  вдоволь,  если фартило, то  голодать, если была
неперка. И когда учился в техникуме -- тоже питался  неровно. За четыре-пять
дней до  стипендии  сарделек  мы уже  не  ели, кормились  разведенным  сухим
киселем и  хлебом, и ничего ужасного в  этом не видели. И теперь я заставлял
себя  думать, что все нынешние невзгоды ненадолго, -- это  до стипендии. Под
стипендией я для себя подразумевал  снятие  блокады. Придет генерал Кулик со
своей громадной армией  или произойдет  еще что-то хорошее -- и  сразу нормы
подпрыгнут вверх.
     Но нести караульную службу на голодное брюхо  становилось все  тяжелей.
Морозы  не  спадали, и хоть, отправляясь  на пост,  мы  надевали  валенки  и
полушубки, но все равно на ледяном ветру  тело стыло, будто голое,  а пальцы
на руках через  десять минут становились как деревянные. Время нахождения на
посту сперва сократили до часа, а потом мы стали подменять друг друга  через
полчаса. И все-таки некоторые обмораживали пальцы на руках.
     А трактористам приходилось еще хуже. Они разравнивали и трамбовали снег
на  летном поле.  Трактор шел,  волоча за  собой большой четырехугольник  из
бревен,  тракторист  сидел в  открытой  кабине, под  ледяным ветром. Однажды
заметили, что  один из тракторов миновал  аэродром и прет  куда-то в кусты и
сугробы. Когда подбежали к машине, увидали, что тракторист уже мертв.
     Двадцатого  ноября нам урезали  хлебный паек  еще  на сто грамм. Теперь
началась стрельба по воронам. Птицам тоже нечего  было есть, и они слетелись
к  аэродрому из  всех  окрестных опустевших,  эвакуированных  деревень.  Они
вились в воздухе, высматривая что-то, садились на снег недалеко от землянки,
у  отхожего ровика. Мы лупили по ним  из своих драгунок. Иногда, Может быть,
оттого,  что  попадали  сразу  две  или  три   пули  в  одну  птицу,  ворона
разбрызгивалась  на  мелкие  красные  ошметки, и  их приходилось собирать  в
котелок вместе со снегом и перьями. Начальство делало выговоры за  стрельбу,
но, в  общем-то, смотрело на это сквозь  пальцы. А  помпотех все  просил нас
стрелять поосторожнее, чтобы мы случайно не покалечили друг друга. Но вскоре
вороны куда-то исчезли.
     Еще в сентябре я в одном из  писем наказал Леле, чтобы она пошла ко мне
домой,  попросила ключ у управдома и взяла  себе бутылку "Ливадии",  которая
спрятана  на печке, Леля к управдому сходила, но ключа он не дал: откуда  он
знает, кто она такая, ведь мы с ней не были  зарегистрированы. Мы собирались
оформиться в июле, а в июле уже  шла война.  Раньше июля Леля оформляться не
хотела -- это на нее нажимала тетка:  та  считала, что нехорошо  праздновать
свадьбу так скоро  после  смерти брата. Вообще-то  и Леля, и я считали,  что
брак  --  это  формальность  и  ничего  он  не  прибавит  и  не убавит.  Но,
оказывается, управдом смотрел на это иначе.
     Теперь  я решил  во что  бы то ни стало отпроситься в  Ленинград, чтобы
добыть  для Лели эту бутылку. И еще кое-чего,  что лежало на  печке. На этот
раз меня отпустили. Помпотех сказал, что  через пять дней пойдет в Ленинград
машина  за аккумуляторами и я могу  поехать с этой машиной на сутки. Я сразу
же послал Леле письмо и успел получить ответ.
     Леля  писала мне,  что  очень  меня ждет,  но что  она,  в общем-то, не
голодает. Еще неделю тому назад у них дома было плохо, но теперь стало лучше
благодаря  Лешему, и  тетя Люба  теперь  прямо молится за этого Лешего и его
хозяина.
     Сперва я ничего  не  мог понять, потом  вспомнил, что в  Лелином дворе,
недалеко от  их  дровяного подвала, стоит сарай,  в котором живет жактовский
конь Леший.  До  войны Леля рассказывала  мне,  что тетя  Люба  очень  любит
лошадей и  часто  ходит  кормить  этого Лешего: носит ему  посоленный  хлеб,
иногда  поит  его и  засыпает  корм,  когда хозяин  коня  жактовский  возчик
Хусеинов  находится  подшофе. Значит,  у  Лели  с  ее  теткой  есть  конина,
догадался я, и у меня стало спокойнее на душе. Только  удивило, как это конь
так  долго  сумел просуществовать, ведь известно, что в  городе  даже  кошек
поели. И как это Лелина тетка добыла конину? Наверно, за очень-очень большие
деньги.

x x x
     Машина выехала из  БАО  в  восьмом часу  утра.  Рядом  с шофером уселся
какой-то воентехник,  а  мы -- трое  красноармейцев  из  автороты  и сержант
Пасько  --  забрались  в  фургон.  Это  был  просто  большой ящик из фанеры,
покрашенный в  темно-зеленый  цвет и поставленный на  колеса. Внутри имелись
две  скамейки и два узеньких  окошечка, расположенных  очень высоко.  Сперва
ехали  по неровной дороге,  и несколько  пустых ящиков и запаска  плясали на
дощатом полу; потом выбрались на шоссе, и машина побежала ровно и ходко. Где
мы едем, я не знал, но скоро мне начало казаться, что вот-вот должны въехать
в  город.  Мы успели  выкурить  уже по  три  папиросы.  Ноги у  меня  начали
мерзнуть, хоть на мне были валенки.
     Машина остановилась.
     -- Город? -- спросил я, удивляясь, что никто не встает.
     -- Не, это КПП,-- ответил сержант Пасько.-- До города еще...
     В дверь постучали. Мы  открыли ее и предъявили красноармейские книжки и
командировочные удостоверения. "А вдруг меня задержат? -- подумал я.-- Вдруг
что-нибудь не так оформлено?"
     Проверяющий направил луч фонарика в глубь фургона, блеснула изморозь на
фанерных стенках. Потом вернул документы.
     Машина опять набрала  ход и долго  шла ровно.  За  окошечками понемногу
светало. Начались повороты  и колдобины, запаска и  ящики опять запрыгали на
полу. По левому окошечку скользнул отблеск пламени. Машина остановилась.
     Я встал и поглядел сквозь стекло. Горел длинный пятиэтажный дом. Народу
вокруг  не было,  никто не  смотрел на пожар, и никто не тушил. Огонь,  дыша
тяжело и гулко, ворочался в здании, работал не торопясь, зная, что никто ему
не помешает. Мы свернули направо и опять начали  петлять и  раскачиваться, и
промерзшие переборки  каркаса скрипели, будто кто-то  клещами выдирал из них
гвозди. Минут через десять фургон остановился.
     -- Гляди не опаздывай  завтра!--сказал мне Пасько. -- К трем не придешь
-- ждать не будем, тогда сам на попутках добирайся.
     Мы  вылезли из  фургона  и  стали  разминаться,  топать  одеревеневшими
ногами.  Стояло  темное утро,  низко висело серое небо  --  зимой таким  оно
бывает  или в оттепель,  или в очень  сильные  морозы. Воздух был  прохвачен
морозной дымкой.
     --  Смотри  не опоздай! -- повторил Пасько.--  Машина здесь вот и будет
стоять. Если запоздает малость --  зайдешь в этот дом, в  двадцать четвертую
квартиру, там воентехник.
     -- Я не опоздаю, товарищ сержант.
     Мы  находились  на  Петроградской  стороне,   на  улице  Куйбышева.   Я
направился в сторону Петропавловской крепости. Мне хотелось идти  побыстрей,
но брала одышка, ноги  немели. Давно ли я  легко шагал с полной выкладкой, а
сейчас поверх шинели нес только противогаз и вещмешок -- и то было тяжело. А
вещмешок-то сам весил больше того, что в нем. В нем был  сухой паек  на  два
дня и еще сухарь и кусок сахара -- заначка.
     На  мостовой  лежало много снега; только на  самой середине улицы, там,
где  прежде  ходили трамваи,  снег  был наезжен  машинами. Дома  казались не
такими, какие они есть на самом деле, а словно недорисованными. На них всюду
был снег: его не убирали  с крыш,  и  он свисал оттуда; он, из-за  того  что
здания  насквозь  промерзли,  прочно лежал на карнизах, на  подоконниках, на
лепных  украшениях;  он  опушал зафанеренные окна; он сливался  с  небом,  с
воздухом; из-за  этого дома выглядели так, словно полностью их еще нет и они
только  будут.  Редкие  прохожие,  все  больше  женщины,  тяжело   и  плотно
закутанные, так что  лиц  почти не видно было, шли очень медленно. Они брели
по  наезженной части  мостовой  --  там  легче  было  идти,  чем  по  тропе,
протоптанной на тротуаре, и легче было тянуть за собой саночки. Саночки были
у многих. На некоторых стояли ведра  и кастрюли, на одних салазках  я увидал
маленькую  связку  досок  с  диагональными  следами  штукатурной  дранки;  у
некоторых саночки  были  пусты.  Идя к  Петропавловской, ни одних саночек  с
мертвыми я не встретил. Но позже, в этот же день, довелось видеть их не раз.
     Уже  совсем рассвело,  когда  я притопал на  Васильевский  остров. Было
очень тихо, в тот день почти не стреляли  по городу. Средний проспект уходил
вдаль, в  синеватый морозный туман. К туману примешивались  струйки  дыма от
печек-времянок, трубы  которых  выходили через форточки  на улицу.  Снег  на
людном  Среднем был  утоптан. На улицах, отходящих  от проспекта, он кое-где
лежал целиной, только у тротуаров  пролегали широкие дорожки. На Сардельской
линии стояли  два трамвайных вагона.  Рельсы  лежали  под сугробами,  колеса
прятались в снегу. Вагоны стояли, будто два красных домика с белыми крышами,
построенные посреди улицы неизвестно  кем  и  зачем. На Многособачьей  линии
было  пустынно,  никто здесь  больше никаких  собак  не  прогуливал. Обломки
фасадной стены разрушенного бомбой шестиэтажного  дома лежали поперек  улицы
уже  занесенные снегом,  и их огибала тропинка. Из развалин торчали погнутые
взрывом двутавровые балки.
     Вот и Симпатичная  линия. Лелин  дом стоит на месте. В подъезде на меня
дохнуло слабым, едва ощутимым запахом полыни. Я заглянул в  стеклянную дверь
-- в аптеке стояла  тьма из-за заколоченных окон, но кто-то в  шубе, с серым
платком  на  голове,  стоял за  прилавком возле горящей  керосиновой  лампы.
Держась за перила, я стал подниматься по темной лестнице, где почти все рамы
были забиты фанерой. Лестница промерзла насквозь, на ступеньках образовались
наледи  из-за пролитой в потемках воды, которую  теперь приходилось носить с
Невы. Давно ли я взбегал по этим ступеням так легко, будто за плечами у меня
был  привязан невидимый воздушный шар; теперь я отдыхал на  каждой площадке,
будто тащил на себе мешок-невидимку, набитый булыжником.
     Я постучал  в  дверь, и мне сразу же открыли. Открыла Лелина  тетка. На
ней было надето  несколько кофт, и она казалась очень толстой. Но лицо худое
и темное.
     -- Где Леля? -- спросил я. -- Здравствуйте.
     -- Здравствуйте, Толя... Леля уже второй раз побежала вас  встречать...
Побежала --  это,  конечно, иносказательно. Мы  теперь  не  бегаем, а ходим.
Тихо-тихо ходим... Когда же снимут блокаду?
     -- Теперь, наверно,  скоро. И потом, теперь продукты  будут идти  через
Ладогу. У нас  из автороты  несколько машин  с шоферами  откомандировали  на
трассу...
     -- Дай бог! Дай бог!.. Толя, у меня конфиденциальный разговор с вами...
Вы должны воздействовать на  Лелю. Она раздает эти отруби  направо и налево,
Римма к нам повадилась за ними каждый день ходить... Скажите Леле, чтобы она
не бросалась отрубями.
     -- Какими отрубями?
     --  Разве Леля  не писала вам о них? Я  ведь  ей  сказала: можешь  Толе
написать   о   них,   чтоб  он  о   тебе  не  так  беспокоился,   но  напиши
иносказательно...
     --  Да-да, она мне писала. Только я не так понял.  Я  думал,  вы конину
где-то достали.
     -- Бог мой, ну какая сейчас в Ленинграде конина! Не конина, я говорю, а
отруби, отруби!
     И  она   стала  подробно   рассказывать  мне,   что  возчика  Хусеинова
мобилизовали в  июне, и что лошадь тоже  мобилизовали через военкомат, и вот
недавно  Хусеинов, зная,  что в  Ленинграде голод, прислал ей  с Волховского
фронта  письмо  и  написал в нем, чтобы она взяла его дрова  и полтора мешка
отрубей,  и что  ключ  от сарая  лежит  под  дверью сарая  слева...  А сарай
Хусеинова рядом с нашим сараем, и он в таком закоулке подвала, что  никто до
сих  пор,  к  счастью, туда заглянуть  не  догадался.  И  вот  они  с  Лелей
понемножку,  незаметно,  перенесли  все  отруби домой,  и из них  получается
отличная похлебка и лепешки. А дров оказалось совсем немного...
     -- Но  вы  скажите Леле, чтоб она не раздавала туда и сюда эти  отруби.
Ведь я отвечаю за Лелю, вы понимаете...
     -- Хорошо, я скажу ей.
     Мы стояли в холодной прихожей; сквозь щели между фанерой и рамой тянуло
холодом. Огонек елочной свечки, стоящей на сундуке в блюдце, колыхался.
     -- Леля очень устает на работе? -- спросил я.
     -- Конечно,  устает.  Как  все... Но вы  не забудьте сказать  ей насчет
того, о чем мы с вами говорили.
     -- Да, я скажу ей.
     С  лестницы послышались  шаги,  в дверь постучали. Я открыл. Леля молча
обняла меня.
     -- Ну что ты, Лелечка, плачешь, -- сказал я. -- Все будет хорошо.
     -- Да-да-да! Незачем нам  плакать! --  Она сняла серую беличью шапку  с
длинными ушами и улыбнулась мне.  --  Я тебя  встречала на Большом,  а ты со
Среднего, значит, пришел... Я очень худая? Да?
     -- Ты,  конечно, похудела, но не так чтоб уж очень... Леля, давай сразу
сходим ко мне, надо добыть эту бутылку. Ты дай мне веревок, топор, мешок.
     -- А зачем топор? -- с удивлением спросила она.
     -- Устроим у меня дома лесозаготовки -- вот зачем.
     -- Тогда мы и санки возьмем, да?
     -- Да-да-да!
     -- Не смей меня передразнивать!.. А какие у меня сейчас глаза?
     -- Соленые.
     --  Нет,  ты скажи, как  тогда... и как  тогда... Откуда-то из  темноты
появилась тетя Люба. В руках у нее было большое решето.
     -- Толя, вы помните наш разговор?
     -- Да, помню.
     Мы с Лелей приготовили все, что надо, вышли на лестницу, медленно пошли
вниз. Санки гремели полозьями по ступеням. На  третьем этаже дверь в одну из
квартир была распахнута. Я толкнул ее ногой, но она снова открылась.
     -- Не надо, -- сказала Леля.
     -- Они ж там замерзнут.
     -- Там никого нет... Что  это  тебе тетя  Люба  говорила? Что ты должен
помнить?
     -- Она  говорит, что  ты неосторожна с  этими самыми  отрубями.  Нельзя
отдавать последнее другим, если у самих... Она говорит...
     --  Да-да-да! Я отлично понимаю... Но мне  так  жаль  Римку,  она такая
неприспособленная.
     -- Ты очень приспособленная.
     -- Мне папа деньги  присылает, мы иногда прикупаем. А  у Римки  ничего,
только карточка.
     После лестницы улица показалась очень белой. Когда  мы  дошли  до моего
дома, я первым делом отправился к управдому, он был на месте. Он  без всяких
разговоров выдал мне ключ от комнаты.
     С  саночками  поднялись мы  на мой этаж, и я стал стучать в  дверь.  Но
никто не открывал. Тогда  я потянул за круглую ручку, и дверь открылась. Она
была  не  заперта.  В  кухне  на полу валялась  какая-то ветошь, в  холодном
воздухе стоял  неприятный кисловатый запах. На двери комнатки тети Ыры висел
большой  замок -- значит, она на работе. Из коридора тянуло дымком, видно, в
квартире жили. Волоча саночки по паркету, мы пошли к моей двери.
     Когда я вставил ключ  в  скважину, он  повернулся  неожиданно легко. Из
дверного проема  на пол коридора  упал  широкий  белый  прямоугольник света,
будто  кто-то  простыню  расстелил.  В  комнате  было очень  светло.  Стекла
широкого окна  были прозрачны,  на  них не наросло инея -- ведь  здесь давно
никто не дышал. Белые изразцовые стены холодно и бесстрастно  отражали свет,
голубые и  белые плитки пола  казались такими чистыми, будто  по ним никогда
никто  не  ходил.  Справа от  двери,  на  стене, на  одном изразце виднелись
трещины и розоватый винный потек, а внизу валялись зеленоватые осколки. Это,
конечно, от той бутылки плодоягодного, которую Костя  разбил на счастье.  На
столе  одиноко  поблескивала жестяная  продолговатая банка  от  ивасей, наша
пепельница. В ней лежал только один окурок, тоненький окурок "Ракеты".
     Моя койка была кое-как  застелена. На Костиной одеяло свисало  до полу,
на  подушке лежала  пачка выгоревших  газет, общая тетрадь, мятые  конверты;
из-под  кровати торчал  гриф  гитары. Над  тем местом, где  когда-то  стояла
Гришкина  постель,  три  верблюда все шли  и шли через пустыню  к неведомому
оазису. Я  подошел к  картинке, поддел ее пальцем. Она  легко  отделилась от
стены. Одну из четырех хлебных лепешечек, которыми открытка была приклеена к
изразцу, я положил себе в рот, три другие дал Леле. Потом подошел  к столу и
придвинул его к печке.
     --  Мы  сейчас здесь еще кое-что найдем, это только начало, -- сказал я
ей.
     -- Милый,  здесь  очень  холодно. Здесь  холоднее,  чем на улице. Давай
скорее уйдем отсюда.
     --  Леля, сейчас я  все  это  проверну,--  ответил  я,  ставя  на  стол
стулья.-- Куда ты торопишься?
     -- Не знаю. Мне здесь почему-то страшно...
     -- Мы скоро уйдем. Ты пока  сядь и сиди.  Она сел