е по мне,--  грубо, но с какой-то  затаенной  грустью
ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:
     Да эх, кукушечка, ку-ку,
     Да мне бы рябеньку каку,
     Да мне б молоденьку каку,
     Да лет под семьдесят каку!
     -- Тише, ты, рыбу всю распугаешь!
     -- Э, все равно  она, сволота,  не клюет... А вот у нас в поселке  слух
идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?
     -- Что за крысиный король?
     --  Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король --  это когда шестнадцать
крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами.  Эти  шестнадцать -- вроде как
бы одна,  вроде одной головой  думают. Он очень умный, этот крысиный король,
его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют  и
кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему
корм издалека  несут. И ни одна  кошка его никогда не тронет --  уважают.  А
если какая-нибудь  опасность ему угрожает -- крысы его хоть  за сто  верст в
другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!
     --  Это просто  суеверье,--  сказал  я Лене  Краюшному.--Ты вроде и  не
дурак, а в такую чепуху веришь.
     -- Может, и вправду чепуха, -- согласился Леня. -- А может, и  есть он,
да никто из  людей  толком  не разглядел  его.  Он,  этот  крысиный  король,
говорят, только раз в сто лет нарождается... Не клюет, сволота!
     Мы еще  долго  сидели  на  корме  "Ангела".  Река текла, такая ровная и
гладкая,  что,  казалось,  стоит  очень уж  захотеть -- и  пройдешь  над  ее
глубиной, как по толстому стеклу, не  замочив ног. Начался было клев, и Леня
поймал несколько плотичек. А  я -- ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их
только слегка относило течением.
     -- Ну, с меня довольно, кошке на ужин  наловил!  -- прогудел Краюшный и
намотал леску на удилище.
     -- Ты  иди,  если хочешь, --  сказал я. -- А я поужу еще.  Может, что и
попадется.
     --  Значит,  остаешься?  --  спросил Леня.  --  Ну,  оставайся...--  Он
внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.
     Я  остался один. Никакого клева не было, да  и смотрел я не столько  на
поплавок,  сколько  на шоссе,  сбегающее с  берегового  холма. Проехали  две
подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все
не  было  -- я  бы разглядел. Потом  паром  отчалил.  Теперь  дорога  совсем
опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.
     По  шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла
навстречу  мне по  обочине, помахивая своей  сумкой из сапожной кожи. Сумка,
видно, была совсем легкая.
     -- Деля, -- сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.
     --  Что,  Толя? --  мягко  спросила  она,  ничуть  не  удивляясь  моему
появлению. -- Ну, что?
     -- Ты на меня за что-нибудь сердишься?
     -- Нет-нет-нет, -- ответила она.-- Не сержусь.
     -- Ларек уже закрыт  был, что  ты ничего  не купила?  -- спросил я,  не
зная, что говорить.
     -- Закрыт был, ничего не купила, -- без сожаления ответила она.
     -- А где же ты так долго была?
     --  По лесу  гуляла, веночки плела,--  нараспев  ответила  Леля. И  она
раскрыла свою сумку и  вынула из нее  два желтых венка, аккуратно сплетенных
из придорожных одуванчиков. -- Ну-ка, снимай кепку.
     Я снял кепку, и она напялила мне на голову желтый венок.
     -- Тебе очень идет. Ты на кого-то в нем очень похож.
     -- На кого?
     -- Не знаю на кого, -- засмеялась она. -- А мне идет?
     -- Тебе очень идет,-- сказал я.-- Хоть они и желтью... Тебе все идет.
     -- Ну, все да не все.
     Мы  подошли  к  переправе  и  встали  на  дощатом  причальном  мостике,
облокотившись на перила. Ни здесь, ни на другом берегу никого не было видно.
Уже смеркалось, на воду наплывала серая дымка.
     -- Дядя Афоня! Дядя Афоня!-- закричал я, сложив рупором ладони.
     -- Не кричи,-- негромко  сказала Леля, тронув меня за рукав. --  Он там
пассажиров  поджидает. Из-за нас двоих он паром не  погонит, ему одному и не
справиться.
     Мы стали ждать. Локоть Лели  чуть касался  моего локтя,  мне было очень
хорошо стоять так рядом с ней. Но она молчала, и  я тоже молчал. Не знал,  о
чем  говорить.  Когда я бывал у  нее  там,  в библиотеке, разговор заводился
как-то  сам  собой,  а здесь,  на  реке,  рядом  с  лесом,  в этом  открытом
вечереющем  пространстве,  я не знал, о чем  говорить. Но мне  казалось, что
молчать нельзя  -- вдруг она сочтет меня глупым, неинтересным, ненаходчивым.
Я  вспомнил,  что  в  техникуме в  нашей  группе  есть  такой  Вася Абанеев,
известный   бабник,  которому   удивительно  везет   с   девушками.  Он   --
остряк-самоучка, у  него запасено несколько ключевых вопросов, после которых
разговор катится как по рельсам.
     -- Что  ж ты,  Леля,  молчишь? Расскажи  какой-нибудь  фактец из  твоей
интимной биографии,-- нерешительно произнес я одну из абанеевских фраз.
     Леля отодвинулась и со строгим недоумением посмотрела на меня.
     -- Не понимаю, что ты такое вообразил... Ты слишком много воображаешь о
себе, -- сердито, почти грубо сказала она.
     -- Леля, не сердись... Я совсем не то хотел. Я просто дурак.
     --  Дядя Афоня,  наверно,  заснул  на том берегу,  -- спокойно  сказала
Леля.-- А ты рыбы не наловил?
     -- Не клевала. Ленька, правда, кое-какую мелочь, поймал.
     -- А ты -- ничего? Значит, зря просидел?
     -- Нет, не зря! -- возразил я.
     -- Но ведь ничего не поймал -- значит, зря. -- Она пристально взглянула
на меня и перевела взгляд на воду.
     --  Нет,  не зря! -- повторил  я.-- Потом  когда-нибудь я  тебе  скажу,
почему не зря... Но ты и вправду в этом венке очень красивая. Девочка -- дай
бог на пасху!
     -- Не говори глупостей. Давай лучше бросим венки в воду, поглядим, куда
они  поплывут. Ты брось мой,  а я брошу твой.  И пусть каждый задумает,  что
захочет. Здесь так гадают.
     Мы обменялись венками и бросили их в реку. Венки поплыли рядом. Потом у
маленького выступа, где ополз кусок  берега, где торчали коряги и между ними
бурлила и вспучивалась еще не сбывшая вода, Лелин венок отклонился от курса.
Его потащило течением  в  сторону, втянуло под нависающие корни, и он где-то
там скрылся. А мой венок поплыл дальше по темной вечереющей реке.
     -- Ты в приметы веришь? -- спросила Леля.
     -- Мы -- приматы, приматы,
     Мы не верим в приметы,
     Мы судьбой не примяты,
     Мы тверды, как кастеты,--
     ответил я.
     -- Что это за стихи? -- удивилась она. -- Почему кастеты?
     -- Это ты  у  Володьки  Шкилета  спроси,  почему  кастеты.  Это из  его
стихотворения,  он нам все уши им прожужжал. А  вообще-то он  больше пишет о
будущей войне. Он думает, что война обязательно будет.
     -- Господи,  война  же только что была,  с финнами. Какую ему еще нужно
войну?
     --  Шкиле-то? Ему  никакой  войны  не  нужно, но  он  считает,  что она
когда-нибудь да начнется, может быть, даже скоро. Это у него бзик.
     --  Зачем  вы его скелетом дразните? --  спросила  Леля.  --  Разве это
хорошо!
     --  Не дразним,  а зовем. И то  только  в  особых  случаях. Когда он  в
детдоме появился,  он  был очень  тощий, его  прозвали Шкилет -- Семь Лет. А
потом  сократили  в Шкилю, так и  осталось.  А я вот -- Чухна,  а  Костя  --
Синявый. А Гришка был Мымрик...
     -- А девочкам вы тоже давали прозвища? Если б я была в детдоме, меня бы
тоже как-нибудь прозвали?
     -- Тебя бы прозвали необидно, потому что ты симпатичная... Леля, пойдем
послезавтра в кино, а?
     --  В  кино?  Хорошо...  Вот  и  дядя  Афоня  едет  на  лодке,  он  нас
перевезет... Хорошо, я пойду в кино.


14. ЗАКОН ЯЩИКА

     Крысиный  король  уходил из города.  Вернее, его уносили крысы на своих
спинах.  Они  под   ним  сгрудились  в  тесную  массу,  в  серую,  чуть-чуть
шевелящуюся площадку,-- и он  восседал на этой живой платформе. Он был, этот
король, с  шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными  головами
-- и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый
венок, не то шестерню, не то  штурвал: в центре  -- сросшиеся хвосты, от них
отходят серые туловища, и шестнадцать  пар крысиных умных  глаз  смотрят  по
кругу   во   все   стороны.  Чуть  поодаль  от  крыс,  несущих  короля,  шли
крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и
складов. Шли выдающиеся  крысы -- крысы-крысавцы и  крысы-крысавицы. За ними
шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая
ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые,  но очень
серьезные,  сосредоточенные.  Уже  крысиный  король  со своей личной охраной
свернул с  Большого ив Первую линию, а  они все  шли  и шли мимо меня, и мне
стало  грустно  и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король
уходит куда-то  из города, -- а я не радовался. Потом я понял, что я во сне,
-- и проснулся.
     Я встал,  умылся.  На душе у  меня было  смутно. Но когда  я выпил  все
молоко из кружки  "хочешь видить  миня -- выпей все до дна",  увидел  на дне
толстую  голую тетку, мне стало веселей.  "Черт с тобой, крысиный король, --
подумал  я,  -- меня не  запугаешь! Раз день начался с такого дурацкого сна,
значит, все в порядке".
     Я давно уже заметил и принял к сведению, что если что-нибудь начинается
с удачи,  с  хорошей погоды,  с  хорошего  настроения,  с веселья, с  добрых
примет,  то потом добра не жди.  Удача обернется неудачей, хорошая  погода к
вечеру обернется моросящим дождем, веселье обернется  такой тоской, что хоть
плачь, добрые  приметы  напророчат какую-нибудь  дребедень.  "Лучше уж пусть
хуже  будет вначале -- зато потом будет лучше.  Моя  жизнь началась неважно,
детство у меня было не очень веселое -- значит, в будущем меня ждет счастье,
-- так втайне думал я.--Да здравствует закон ящика!"
     Однажды  наш  завхоз  привез  в   детдом  ящик  купленного  по  дешевке
подпорченного  мыла. Когда ящик открыли, оттуда пошла  такая вонь, что  хоть
нос  затыкай:  верхние куски напоминали какую-то слизь,  от них несло тухлым
салом и еще чем-то совсем уж противным. Мы с отвращением мылись этим мылом и
проклинали  завхоза. Но чем  ближе ко  дну ящика --  тем мыло ряд  за  рядом
становилось лучше. И  когда  содержимое ящика  было на исходе, мы мылись уже
отличным  мылом. Я  до сих  пор  помню  эти  большие куски, белые  с  синими
прожилками, похожие на  мрамор. Их резали на кусочки  и раздавали нам  перед
баней.  И всем мы были довольны.  А ведь  ящик  могли  открыть  и  с  другой
стороны,  и тогда бы все пошло наоборот, от лучшего к худшему. Нет, пусть уж
сперва  плохо, а потом хорошо... Мне уже, кажется, начинает везти в жизни, и
-- согласно закону ящика -- в будущем меня ждет безоблачное счастье.
     Так размышлял я в то утро. Все мне казалось очень просто.
     Вечером я ожидал Лелю у входа в кино. Оно помещалось в каменной церкви.
Церковь  была  довольно  большая,  когда-то  богатая; ее построил еще первый
владелец Амушевского завода  -- тот самый, которого потом будто похоронили в
фарфоровом  гробу.  Сейчас у входа в  кинозал висел вылинявший плакат "Добро
пожаловать", а  пониже  --  рукописная  афиша.  Фильм  этот я  уже  видел  в
Ленинграде.  Там шла речь  об одном  инженере,  который  чуть  было  не стал
вредителем, но  вовремя одумался и  исправился через любовь  к одной умной и
принципиальной журналистке  с красивыми  ногами, и  даже  сам  потом помогал
выявлять вредителей.
     Пришла  Леля. На ней  серый костюмчик  с приподнятыми  плечами,  черный
берет, в руках -- сумочка.
     -- Леля, я почему-то думал, что ты не придешь.
     -- Почему? -- спросила она, сделав удивленное лицо.
     -- Так... Просто не верил.
     --А ты верь мне всегда...-- не то серьезно, не то шутливо сказала она и
смахнула с моего рукава невидимую мне пушинку.
     Мы вошли в церковь,  уставленную скамейками, и сели в  заднем ряду. Все
передние ряды,  как  это  водится  в  таких  провинциальных киношках, заняли
ребятишки. Они  там возились и галдели. На стенах  висели всякие диаграммы и
плакаты, а повыше,  под куполом, можно было разглядеть ангелов и святых. Вид
у  них  был не очень  кроткий. Один ангел стоял  наклонись, с  мечом, другой
держал копье,  третий -- хоругвь, на  которой  было что-то написано золотыми
славянскими буквами. Там у них шло какое-то свое небесное  совещание. Вернее
даже  --  совещание  уже   закончилось,  они  там  что-то  уже  порешили   и
постановили.
     Лампочки погасли.  Где-то близко над  нами заработал  киноаппарат.  Над
нашими  головами  протянулся  длинный  световой  брусок,  и  экран заполыхал
ответным  пульсирующим  светом.  Зрители  присмирели.   Начался  киножурнал,
старенький, прошлогодний. Сперва показана была стройка, потом новая железная
дорога  и  поезд, идущий  по ней, -- на  движущийся поезд никогда не надоест
смотреть. Потом дали иностранную кинохронику.
     По  шоссе двигалась  немецкая  пехота.  Колонна  снята  была  сбоку,  с
обочины. Они  шагали как бы мимо нас. По-видимому, батальон недавно вышел из
боя,  у одного  солдата  виднелась на  голове  белая повязка,  сквозь  бинты
проступало  темное  пятно. Каски  --  у пояса, воротники курток расстегнуты,
штыки  в  ножнах  висели   на  ремнях.   Тускло  блестели  овальные  коробки
противогазов  из рифленого  железа.  До заключения  с  Германией  договора о
ненападении у нас писали, что у  немцев все держится на палочной дисциплине,
а  потом  перестали  писать о  таких  вещах.  У  этих,  на экране,  палочной
дисциплины не чувствовалось. Они шли не спеша,  но и  не медля, выработанным
ходким шагом, шли в строю,  но не  соблюдая его строго, шли не по-парадному.
Шли так, как, наверно, удобнее всего идти в  походе. И лица у солдат были не
угрюмые и не забитые. Офицер, шагающий сбоку, не подгонял их, он шел, сшибая
тросточкой  травинки.  Вряд ли  он  лупит  этой  тросточкой солдат. Нет, тут
действовала какая-то другая, непонятная мне дисциплина -- не добрая, но и не
палочная.
     Я взглянул в купол  --  мерцающий  отсвет с  экрана  скользил по  лицам
ангелов, по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми
письменами колыхалась  от света, как  от ветра.  Экран на мгновенье  померк,
потом  пошли  новые кадры:  пляжный сезон  в  Копакабане.  Красивая  смуглая
женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.
     Затем начался  художественный фильм. Мы  досмотрели его  до середины, и
тут я сказал Леле:
     -- Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.
     -- Нет, еще собака будет, -- ответила Леля.
     -- Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?
     -- Смотрела. А что?
     -- Так. Значит, ты очень любишь кино?
     -- Нет, не очень люблю кино. Только я об этом  никому  еще не говорила.
Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.
     -- Я тоже люблю  читать.  Только дивана у нас в комнате  нет... Знаешь,
Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком
умственной отсталости. Я  ему говорю: "А Чарли Чаплин, а "Чапаев"?" -- а он:
"Эти "ч" -- случайные жемчужины в большой куче "г"".
     -- Ну, это уж очень...-- поежилась Леля.-- Но раз человек так думает --
пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?
     --  Поумнее  меня, --  признался  я. -- И  даже  умнее  Володьки,  хоть
Володька и  стихи  пишет...  Но  Косте не везет.  Он несколько  раз пробовал
начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.
     -- А какую это прозрачную жизнь? -- спросила Леля.
     -- Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.
     -- Пожар начался, -- тихо сказала Леля. -- Смотри свой пожар.
     -- Знаешь что? --  предложил я.-- Погасят  его -- и давай  смоемся. Или
подождем твоей собаки?
     -- Можно, пожалуй, и не ждать... А ты любишь собак?
     --  Не знаю.  Если  по-честному  --  мне  больше нравятся  кошки. В них
никакого холуйства нет, что хотят, то и  делают. От  собак я добра не видел,
они меня только кусали.  Собака хороша, если  она твоя. А кошка хороша, если
даже чужая или вообще ничья.
     -- Пожар погасили,-- сказала Леля.
     -- Ну, давай просачиваться. -- Я взял  ее  руку, и мы бочком, тихо-тихо
вышли из ряда, на  цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на
паперти.
     В  темной  реке  отражались  звезды,  они  были  воткнуты  в  нее,  как
булавочки.  На плотном береговом  песке, возле старых дуплистых  ив, чернели
следы  костров.  Поперек  ручейка,  впадающего в  реку,  мальчишки  укрепили
камнями доску;  под  ивовыми  ветвями, в зеленой  темноте, вода, спадающая с
этой  плотинки, была гладка, черна и плавна изогнута, как  крышка рояля. Она
звенела тихо и однотонно.  Здесь у  реки, в этом ночном мире, Леля  казалась
маленькой, хрупкой -- прямо  девчонка, а  не  взрослая  девушка. В ней  было
что-то беззащитное.
     -- Тебе холодно или просто ты задумалась? -- спросил я.
     -- Немножечко холодно, -- ответила она. -- И задумалась.
     --  На  тебе мою куртку, мне совсем не холодно.  -- Я снял  вельветовую
куртку и накинул ей на плечи.-- Теперь теплее?
     -- Теплее.
     -- А о чем ты думаешь, Леля?
     -- Эти солдаты в кино... Как по-твоему, может быть  война? У  меня ведь
брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.
     -- Не думай ты об  этом.  Ну  кто на  нас полезет!  Вот в  Норвегию они
влезли, так ведь там всего три миллиона населения, меньше, чем в Ленинграде.
А у французской границы они  стоят, им ее слабо перейти. А  мы-то не Франция
какая-нибудь. Пусть о войне Володька думает, он помешан на этом деле.
     -- А ты не думаешь?
     --  Тоже иногда думаю. Если начнется -- пойду в армию. У меня отсрочка,
но тут ее снимут. Да я и сам пойду, снимут или не снимут. Ведь у  нас особое
дело: нас государство вырастило. Без него бы мы скапутились под забором.  Мы
должны идти на войну в первую очередь, а то это будет уже неблагодарность...
А я тебе не говорил, почему у меня отсрочка?
     -- Нет. Кажется, не говорил.
     -- У  меня в детстве был туберкулез. Вернее, не в  детстве, а когда мне
было пятнадцать лет.  Меня даже на два месяца в  санаторий отправляли. Потом
все прошло, но рубцы какие-то остались -- вот и отсрочку  все время  дают...
Тебе не противно с бывшим туберкулезником под ручку ходить?
     -- А тебе не  стыдно  это спрашивать? --  строго сказала Леля. -- Какой
ты...
     -- Ну прости... Тогда я тебе еще одну вещь скажу. Ты, наверно, думаешь,
что я в институте учусь, а я всего-навсего в техникуме.
     -- Хорошо, что ты мне сказал. Я и сама уже догадывалась.
     -- А как ты догадывалась? По умственному уровню?
     --  Нет-нет-нет, не по умственному. Просто немножко  догадывалась... Но
мне все равно, где ты учишься.
     -- Все равно? -- разочарованно переспросил я.
     -- Да, все равно. Но не так все равно, как ты думаешь.
     -- А как?
     -- Где  бы человек  ни учился,  я к нему одинаково отношусь...  Ой, тут
топко!
     --  Дальше  опять  сухо  будет, -- сказал я. --  Давай я тебя перенесу.
Перенести?
     Она ничего не  ответила. Я  перенес  ее через топкое место.  Нести было
совсем легко.
     -- Ноги, наверно, промочил? -- спросила она.
     --  Чуть-чуть... Леля,  давай  поедем  на  это...  как  его,  Пятницкое
кладбище,  за  сиренью, когда  она  цвести  будет.  Я у своих  хозяев  лодку
выпрошу. Они дадут.
     --  Придется у тети  отпрашиваться, --  ответила  Леля.  --  Она что-то
коситься на меня начала. Вчера спросила, действительно ли ты из детдомовцев.
Тут все быстро разносится... все о каждом знают.
     -- А ты что ей сказала?
     -- Сказала: ну и что ж, он же не виноват, что он был в детдоме.
     -- А она недовольна?
     -- Да, немножко. Она думает, что из детдома все... ну, испорченные, что
ли... Что там девчонки такие...  Она мне два раза говорила: "Девушка  должна
беречь себя, особен