енты! Я подошел к  ней,  и она положила
руки мне на плечи. Глаза ее и губы были совсем близко. Но тут из обшарпанной
кирпичной подворотни  вышла  старушка  с толстой  дымчатой кошкой на руках и
внимательно, без  осуждения посмотрела на нас.  А кошка строго мяукнула.  Мы
подняли авоську и пошли дальше.
     -- Ну вот, -- сказала Леля. -- Знаешь, мне вдруг стало казаться, что ты
меня позабыл.
     -- А мне показалось  -- ты меня позабыла. Я просто псих. Но теперь все,
все хорошо.
     -- Да-да-да! Теперь у нас все хорошо,-- повторила Леля.
     Переулок стал казаться мне очень уютным -- век бы здесь  прожил.  Но он
уже  кончился. Через чугунную калитку вошли мы в Соловьевский  сад, под  его
старые деревья, и  сели на скамью. Обелиск "Румянцева победам" уходил ввысь,
в невысокое  серое небо.  Было тихо, только  из  музыкальней ротонды, как из
рупора,  порой  доносились голоса мальчишек. Они разбились  на две партии и,
размахивая палками, играли в войну. С Невы иногда слышался гудок буксира.
     -- Когда мама была жива, она водила меня гулять в этот сад,  -- сказала
Леля. -- По  субботам вот  в  этой  ротонде  играл  красноармейский  духовой
оркестр. Они всегда играли что-то грустное, а я тихо сидела и слушала, и мне
было хорошо-хорошо. Даже  все на  свете  лучше казалось  из-за того, что они
грустное играют. Ты это понимаешь?
     -- Конечно, -- ответил я. -- Ты расскажи мне о себе еще что-нибудь.
     --  Хорошо,  я расскажу  тебе, но  только  глупое. Вот  там,  слева  от
эстрады,  есть  ход  вниз,  там  женская  уборная.  Мы  с  девочками  иногда
забивались  туда слушать, как шумит вода.  Там бачок через каждые  несколько
минут автоматически выливается, и с таким шумом!  И вот мы забирались туда и
ждали. Как  только вода загудит, зашумит -- мы  все толпой выбегали из  этой
уборной, будто  нам очень страшно. И однажды  я сшибла с ног  пожилую  даму.
Мама меня за это строго наказала, оставила без сладкого. И папа сказал: "Так
и надо этой девчонке!"
     -- А что было на сладкое? -- спросил я.
     -- Кисель. Это я хорошо  помню, мы ведь жили небогато,  кисель  был  не
каждый день.
     -- Зато у нас кисель каждый день, -- похвастался я.
     -- Знаю, ты говорил,-- улыбнулась Леля.-- Сплошной праздник -- кисель и
сардельки. Как  вам  не  стыдно  так питаться,  ведь  это  от лодырничества!
Взрослые люди, и ни один не догадается приготовить нормальный обед! Вам надо
собраться, договориться...-- Она вдруг осеклась, вспомнив, что теперь не так
уж нас много.
     --  Косте  сейчас не до нормальных обедов,-- торопливо начал  я,  чтобы
вывести  ее из  смущения.  --  У  Кости  начался приступ прозрачной жизни...
Пойдем опять по Соловьевскому?
     Когда  мы снова  вошли в этот переулок,  он уже не был так безлюден, мы
встретили нескольких прохожих.
     -- Испортился Соловьевский, -- сказал я. -- Тот, да не тот.
     --  Все  равно  это  хороший  переулок,  --  не  оборачиваясь  ко  мне,
проговорила Леля. -- Ты его еще не переименовал?
     -- Нет. Может быть, назовем его так: Выяснительный переулок?
     -- Это что-то не то. Это бюрократизм. Назовем знаешь как? Назовем  так:
Кошкин переулок. Никогда не забуду я этой смешной кошки.
     -- Заметано! Гражданочка, по какому это я иду переулку?
     -- Вы,  гражданин,  идете по  Кошкину  переулку.  Мы пересекли Большой,
дошли  до  Среднего и  свернули  налево.  У  кирки  на углу  Третьей линии и
Среднего мы остановились. В кирке размещался какой-то склад, но начхать было
ей на это. Контрфорсы, узкие стрельчатые окна, башенки  с шишками на остриях
-- все уходило в высоту. От склада, от  Среднего проспекта, от  трамваев, от
нас.
     --  Это пламенеющая  готика,  --  сказала  Леля.  --  Только она  здесь
искажена... Это папа мне объяснял, что искажена... А как ты думаешь, они там
теперь молятся в  Германии  в  своих  кирках  или нет? Я где-то  прочла, что
Гитлер вводит новую религию.
     --  Культ Вотана,  --  сказал  я. -- А чего им молиться,  у них  и  без
моленья все как по маслу идет. Францию за полтора месяца взяли.
     -- Неужели и  у нас  с ними будет война? -- спросила Леля. -- Некоторые
говорят...
     --Конечно, будет,-- степенно ответил я.-- Это все  понимают. Только это
будет не  скоро, так что ты не бойся. Им надо  еще Англию взять, а Англия --
это  не  Франция,  тут  нужен  сильный  флот.  Но  и  Англию  они,  конечно,
оккупируют. А потом начнут осваивать английские колонии и наращивать военный
потенциал. И мы тоже будем изо всех сил готовиться, чтобы они не застали нас
врасплох. Но война будет еще через  много лет.  Твой брат успеет вернуться с
действительной, он успеет жениться, а ты...
     -- А что я? Ну, а что я?
     -- Не будь любопытной. Сейчас мы зайдем в ТЭЖЭ, и я тебе духи подарю.
     -- Нет, я не хочу, чтобы ты мне дарил что-то. Пусть у нас все будет без
подарков. Я здесь куплю себе пудру. Сама.
     -- Леля, один раз в  своей жизни могу я подарить тебе  духи?! У меня  в
кармане полно желтух,  зеленух, синюх и краснух,  ведь мне  там, в  Амушеве,
полный расчет выдали. Хорошо быть богатым!
     -- Нет, все равно не надо. Я этого не хочу. В магазине празднично пахло
дорогим туалетным мылом и еще чем-то очень душистым. Пока Леля покупала свою
пудру, я быстренько выбрал духи "Камелия" -- не очень дешевые, но и не самые
дорогие.  Я  их  опустил в  Лелину авоську. Она сердитым шагом, не  глядя на
меня, вышла из дверей и торопливо пошла к Четвертой линии.
     -- Что это с тобой? -- спросил я, нагнав ее.
     -- Ничего со мной! -- сердито ответила Леля,  вытаскивая из авоськи мой
подарок. Она раскрыла эту коробку,  вынула флакон с  духами, бросила коробку
на тротуар. Потом размахнулась -- и  неловким движением метнула флакон вдоль
по  Четвертой линии. Казалось, он полетит далеко, но он упал очень близко от
нас,  негромко разбился, и до меня донесся запах  душистого  спирта. Все это
произошло быстро, но несколько  прохожих остановились  и  с удивлением стали
смотреть, ожидая, что же будет дальше.
     -- До чего  молодые дошли,  духами  почем  зря  швыряются,  --  сказала
какая-то женщина. -- А еще говорят, что денег мало!
     -- Не шуршите, не ваше дело,-- буркнул я.-- Леля, куда ты?
     Она торопливо уходила от меня. В глазах у нее стояли слезы.
     --Ну, что такое? -- спросил я.-- Ты прости меня.
     -- Это ты прости,  -- тихо  сказала она. -- Это моя выходка. Это у меня
такие  нахлывы бывают. Нахлынет -- и  ничего не могу с собой  сделать. Ты не
сердись.
     -- Я и не сержусь. Только не понимаю, зачем это ты...
     --  А  я  разве  понимаю!..  Отец  меня  раньше очень  ругал  за  такие
нахлывы... Подожди меня здесь.-- Она вошла в булочную, а я остался  на  этот
раз на улице.
     -- Ты проводишь меня до дому? -- спросила она, выходя.
     -- Может, прогуляемся еще немного?
     --  Как  хочешь,   --  покорно  ответила  Леля.  --   Давай  дойдем  до
Пятнадцатой, пройдемся по шашкам.
     Мы дошагали до Четырнадцатой и пошли прямо по мостовой, по шестигранным
деревянным  торцам,--  только здесь они и  сохранились  к  тому  времени  на
Васильевском, на  этой  тихой линии. Очень  приятно было шагать по дереву --
будто  и не по  улице идешь, а по  полу  в длинном большом зале, где  вместо
потолка небо.
     -- А эта линия у тебя как-нибудь называется? -- спросила вдруг Леля.
     --  Я  ее даже  перепереименовывал,  --  ответил  я.  --  Сперва назвал
Счастливой,  я  раз  тут  трешку  нашел,  а  потом  пришлось  переделать   в
Мордобойную. Здесь нам с Костей плохо пришлось, мы тут в одно дело влипли.
     --  Давай переперепереименуем ее,  -- предложила  Леля. --  Здесь очень
приятно идти по этим шашкам. Тебе приятно сейчас?
     --  С  тобой  очень  даже.  Заметано,  мы идем  по Приятной  улице!  Ты
довольна?
     -- Очень.  А вот  в этом роддоме я родилась...  Вообще-то  это никакого
значения не имеет, кто где рождается,  -- перебила она  сама себя. Очевидно,
спохватилась, что я-то не знаю дома, где родился.
     --  А  ты,  между  прочим, не  собираешься  мою  расческу замотать?  --
торопливо спросил я, чтобы сбить ее смущение.
     --  Не  съем я твою  расческу. Сейчас  ты  зайдешь  ко мне, и я тебе ее
верну. И ты пообедаешь у нас. Тетя, наверно, уже что-нибудь приготовила.
     -- Теть у тебя -- что собак  нерезаных, -- сказал я. -- Там тетя, здесь
тетя...
     -- Только две, -- ответила Леля. -- Я тебе ведь говорила, ты все забыл.
Та, что в Амушеве, тетка по матери, а здесь --  по отцу. Она не замужем, она
всегда в этой квартире жила.
     -- Старая дева?
     -- Не надо  так  говорить, это грубо.  У  нее был жених.  Его  убили на
войне, в шестнадцатом году.
     -- Ну прости меня. Я же не знал.
     -- Прощаю, -- серьезно сказала она.
     Мы чинно  миновали  аптечную  площадку,  потом взялись  за  руки, бегом
пробежали два марша лестницы, замедлили бег  у окна  и  -- снова  вверх. Все
окна и площадки  были  совсем  одинаковые, но  с каждым  этажом  становились
светлее. Казалось, это не мы взбегаем все выше, а сам дом плавно всплывает к
небу,  осторожно   раздвигая   соседние  здания.  Когда   мы,   запыхавшись,
остановились у предпоследнего лестничного окна, город был уже под нами.  Дом
прорезался  сквозь  него,  оставив  его  внизу.  Мы  сели   на  холодноватый
подоконник из черного с белыми крапинками искусственного мрамора.
     Прямо  перед окном  простиралось  светло-серое  небо,  под  нами лежали
крыши,  задние  дворы   с   поленницами  дров,  брандмауэры   с  квадратными
окошечками, забранными  кирпичной решеткой.  Дальше виднелся кусок улицы. По
ней  беззвучно  и целеустремленно,  как  визир  по  логарифмической линейке,
двигался трамвай.
     -- Странно  как,  -- сказала  Леля. -- Странно. Всю  жизнь  живу в этом
доме, а на подоконнике я здесь никогда и не сидела...  Тетя Люба  не хотела,
чтоб я  играла на  этой лестнице.  Здесь  очень  опасный  пролет.  Тетя Люба
рассказывала, что давно, еще до революции, в этот пролет бросилась  девушка.
Ее соблазнил один молодой человек -- и вот она бросилась и разбилась.
     -- В порядке мести и запугиванья, -- машинально добавил я.
     -- Что? -- удивленно переспросила Леля.-- В порядке чего?
     -- Нет, это я так,-- дядя шутит. Она просто дура.
     -- Совсем  не дура, а несчастная. А если и  дура? Дуру ведь тоже жалко,
она  тоже  только  раз живет...  Ее весь  дом хоронил. И  она лежала в белом
гробу,  вся в цветах,  как  живая.  -- Эту фразу Леля  произнесла  нараспев,
подражая кому-то.
     -- Она была отсталая,  -- сказал я. -- В наш век  нормальная девушка не
станет из-за такого дела сигать в пролет. Ты ведь не стала бы?
     --  Не знаю, меня еще  никто не соблазнял, -- Леля тихо засмеялась.  --
Мне еще рано прыгать в пролеты. Вот когда меня кто-нибудь соблазнит...
     Она легко соскочила с  подоконника и, взбежав на один марш, позвонила в
свою  дверь.  За  дверью сразу же послышались шаги,  и  сердце  мое тревожно
забилось. Не привык я бывать в чужих квартирах.
     Дверь  открыла  седая, но не  очень  старая  женщина в  синей  кофте  с
большими карманами.
     --  Тетя  Люба,  это  Анатолий,  я  тебе  о  нем говорила,  -- каким-то
небрежно-выжидательным тоном сказала Леля, когда мы вошли в прихожую.
     -- Здравствуйте, Толя, -- приветливо сказала тетка. Она протянула руку,
и даже в этой слабо освещенной прихожей я сразу заметил, что кончики пальцев
у нее желтые, -- такие бывают  у  тех, кто  курит самокрутки.  --  Толя,  вы
вермишель любите?
     -- Он любит  кисель и  сардельки, -- заявила Леля. --  Но он  ест и все
остальное.
     Квартира  у них  была отдельная,  но совсем  маленькая, деленная. В ней
царил  какой-то  привычный, устоявшийся неуют.  В  главной  комнате  высился
громоздкий буфет, на дверцах которого виднелись резные  яблоки  и  виноград.
Под самый потолок уходили два шкафа с небрежно расставленными книгами. Книги
лежали и на подоконнике, и валялись на широком диване, на обеденном столе --
на  клеенке,  где  в  синих  квадратиках  были  нарисованы гуси  и  ветряные
мельницы.  На стене,  оклеенной  тусклыми  холодно-голубоватыми обоями, косо
висели  холсты,  они  просто были  прибиты  гвоздями. Там  кто-то  изобразил
масляной краской дворы, кусты, стены, но все казалось незаконченным, чего-то
не хватало, хоть я и не мог понять чего.
     --  Это  все  наброски  тети  Любы,--  пояснила  Леля.--  Она  когда-то
занималась  живописью, еще до  войны и до революции.  А теперь она уже давно
работает в бухгалтерии, на фабрике Урицкого.
     -- Оттуда же можно хорошие папиросы выносить, а  она самокрутки вертит,
-- удивился я.
     -- А вот она ничего  с фабрики  не выносит,  -- ответила Леля. -- Разве
это плохо?
     -- Нет, это не плохо... А почему она сейчас с нами не обедает?
     --  Потому что потому!.. Потому  что она болезненно тактичный  человек,
вот  почему. Она не хочет  нам мешать. Она считает, что между нами серьезные
отношения.
     -- Но они и есть  серьезные. Ведь я не трепач какой-нибудь,  да и ты не
потрепушка.
     --  Конечно, серьезные,  --  согласилась  Леля.  --  Но  она,  наверно,
считает, что совсем серьезные... А у тебя со многими  девушками были  совсем
серьезные отношения?
     --  Я  ж  тебе  говорил, что были. Но  с немногими. Комната  Лели  была
крошечная; стол с  чертежной доской занимал чуть ли  не всю эту комнату. Над
столом в белой  рамке, рядом  с двумя рейсшинами, висело фото красноармейца,
парня моих примерно лет. Лицо у него было доброе.
     --  Вот это мой  брат,  -- сказала Леля. --  Я ему о тебе писала, целый
твой устный портрет дала. Он о тебе очень хорошего мнения.
     -- Интересно, что ты там обо мне накатала?
     --  Не скажу!  А то ты  возомнишь о себе слишком много... Он  красивый,
правда?
     -- Раз он похож на тебя  --  значит, наверно, красивый.  Но я в мужской
красоте ничего не понимаю, я понимаю только в женской.
     --  Ты  и  в  женской  ничего  не понимаешь...--  засмеялась  Леля. Она
положила руку  мне на плечо и подтолкнула к  зеркалу. -- Значит, ты вот  эту
Лельку считаешь красивой? Вот эту рыжую Лельку!
     Тут  из  прихожей   послышался  звонок.  Леля  торопливо  вышла.  Через
несколько минут она вернулась с пачкой денег в руках.
     --  Думала, это  от папы телеграмма, а это он мне  денег  прислал. Вот!
Теперь я к зиме сошью самое модное пальто -- коричневое с капюшоном. Ты рад?
     -- Мне  все равно, -- ответил я. -- Наденешь ты на себя мешок или самое
фасонистое что-нибудь --  ты для меня  одна и та же Леля... А сейчас я домой
пойду, позырю, как там Костя. Сегодня я дежурный по пище.
     --  Но завтра  ты приходи ко мне, -- сказала она.  -- Хочешь, поедем на
лодке кататься?


20. ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ

     Когда  я пришел домой, то застал Костю в довольно  бодром состоянии. Он
тоже только что вернулся, но откуда -- не сказал. Наверно, со свидания с Л.
     -- Слушай,  Толька, -- обратился он ко мне, -- ты не можешь завтра днем
смыться куда-нибудь из дому?
     --  Могу, -- ответил  я. -- Я могу даже на ночь  куда-нибудь смотаться.
Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.
     -- Ты  -- рыцарь  постельной любви! -- взъелся Костя. --  Не говори мне
пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.
     -- Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?
     --  Своей болтовней,  --  ответил Костя. --  Ты  можешь разболтать Любе
что-нибудь   из  моих  прошлых  ошибок.  Или  просто  брякнуть  какую-нибудь
глупость. Да и вообще--ты только не  обижайся,-- одно твое присутствие может
создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.
     -- Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.
     --  Ну спасибо,  -- оттаявшим  голосом молвил Костя.-- У тебя  все-таки
есть отдельные хорошие качества. Только не  забудь, что сегодня ты дежурный.
Кисель и сардельки в шкафу.
     Я медленно пошел на кухню и  принялся  за  готовку обеда. Кроме меня  в
этот час там держала свою кухонную вахту тетя  Ыра;  она  была в отпуску, но
проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она,
старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: "Святые
и "пророки"  в свете современной материалистической науки". Потом,  устав от
чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.
     Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.
     -- Ты тут в командировке был, а тут без  тебя чудо  случилось, --  тихо
начала она. -- В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают.
Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот
какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит --
навстречу  ей  женщина самоходом  идет  по воздуху. То, конечно, не  женщина
была, а  святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: "Не по мужу
плачь, по себе плачь. Готовь себе смеретное  к осени, к наводнению великому.
Вода до купола  на Исаакии дойдет,  семь  дней  стоять будет!" Тут эта вдова
бряк с катушек -- час пролежала.
     Я ничего не сказал  тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной.
Я понимал,  что  ее  не переубедишь. И  тогда она завела  разговор на  более
конкретную тему:
     --  Вот ты обед готовишь  ничего  себе,  аккуратно, а вот Костя не  так
готовит. Он человек хороший, ничего не  скажешь, а  киселя его я  бы есть не
стала. Я  уж  давно  заметила:  он  кисель в том кипятке  разводит,  что  от
сарделек остается. Я ему раз намек об  этом сделала, а  он мне: "У вас, тетя
Ыра, старые понятия".
     Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно,
до своего  отъезда в Амушево,  заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе
попадаются  жиринки, а  иногда даже и  веревочки.  Значит,  это  было  из-за
сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.
     --  Да,  это  правда!  --  нахально ответил  Костя.--  Этим  я экономлю
керосин, время и труд. Это рационально -- следовательно, я за этот способ. А
ты просто отсталый мещанин.
     -- А ты просто лодырь! -- рассердился я.
     --  Пойми,  мы  живем  в век  техники, в  век конструктивизма, -- начал
подводить Костя научную базу. -- Пищу тоже надо готовить конструктивно. Вкус
пищи  --  внешний,  привходящий фактор. Главное -- калорийность и  витамины.
Если  в моем киселе  попадаются  жиринки  от сарделек,  то это  надо  только
приветствовать -- кисель становится более питательным. Я за конструктивизм в
кулинарии!
     -- А ты бы жареную крысу стал есть, она тоже калорийная?!
     -- Не прибегай к демагогическим  приемам в споре! -- огрызнулся Костя и
с умным  видом  уткнулся  в  учебник неорганической химии. Прозрачная  жизнь
продолжалась уже шестые сутки.
     На  следующий  день Костя  с утра принялся наводить в  комнате порядок.
Хоть в ней и так было  чисто, но  он заново подмел мокрой  шваброй  белые  и
голубые  плитки пола, и они  заблестели,  как новенькие.  Он даже  попытался
кое-где протереть той же шваброй стены, но кафельные белые квадраты не стали
от этого светлее, а даже  немного помутнели. Костя  бросил это дело, занялся
сам собой и произвел  ППНЧ (Полный Процесс Наведения  Чистоты). Надев чистую
рубашку и повязав сиреневый галстук, он с самодовольным лицом уселся за стол
и  стал  ждать,  когда  я  наконец  уберусь  из  комнаты. Но я  не  очень-то
торопился:  неудобно  было  идти  к Леле  в такую  рань.  Я  заставил  Костю
накормить себя -- благо дежурным был он  -- и, наевшись,  начал задавать ему
провокационные вопросы.
     -- Костя, а где твоя Люба учится? -- спросил я. -- Или она работает?
     -- Она не моя, не навязывай мне  частнособственнических  взглядов. Люба
учится  в  институте  имени Лесгафта.  Точнее --  она еще  не учится  там, а
готовится учиться в будущем году. В этом году она не смогла сдать экзаменов.
     -- По здоровью? -- коварно спр