аверно, ничего не боится. Ему хоп што".
     Младший сержант Логутенок, огневая ячейка которого была справа от меня,
привстав на земляной приступочек,  глядел поверх бруствера. Широкое лицо его
было спокойно. Заметив, что я смотрю в его сторону, он подошел ко мне.
     -- Гранаты, гранаты приготовь, -- тихо сказал он. -- Чего стоишь зря!
     Я отнял руки  от  винтовки,  вынул обе гранаты из,  холщовой сумочки  и
положил  их  на  нишку, сделанную  в стенке  траншеи.  Эти  РГД  были  такие
аккуратные,  ладные:  рубашки  -- в  диагональных четких насечках,  приятный
желтовато-зеленый  цвет,  какая-то  конструктивная  завершенность  во  всем.
Казалось странным, что такие красивые вещи сделаны только для того, чтобы их
не стало за одно мгновение.
     -- А запалы? -- спросил Логутенок. -- Запалы вставь.
     -- Запалы в них уже. Я как в Огорелье получил, так и вставил.
     --  О дурни! --  прошептал Логутенок и постучал себя кулаком по лбу. --
Другой день с  запалами в гранатах таскаешься! Ведь подорваться мог! Набрали
дурней!.. Нельзя запалы без дела вставлять!
     Я  поспешно взял  одну из гранат,  отогнул круглую  крышечку на ее дне,
вынул блестящий цилиндрик. Пальцы у меня слегка дрожали.
     -- Да теперь-то их зачем вынимать, -- презрительно сказал Логутенок. --
Теперь-то они в самый раз... Тебя что, гранатам не учили?
     -- Учили, -- ответил я, снова  утопив  запал  в отверстие и  закрыв его
крышечкой.
     -- А учили -- так действуй как положено, -- уже спокойнее и дружелюбнее
проговорил Логутенок и отошел на свое место.
     Там,  в Ленинграде, в  казарме, на  плацу,  нас  действительно  обучали
гранатному бою,  -- но всего  один день. Да и то, конечно,  не целый день, а
часа два  или три. И  сперва я вроде все запомнил, а потом  кое-что позабыл.
Всего не упомнить  было. Теперь все происходило слишком быстро. Будто бежишь
с  горы, и  все набираешь скорость, и не  можешь остановиться  и собраться с
мыслями. Прежде мне почему-то казалось, что хоть на войне и  страшно, но все
происходит постепеннее, что  человек входит  в войну как  винт.  А тут война
вбивала меня куда-то, как гвоздь в перегородку. Удар -- 22 июня; удар -- я в
казарме;  удар -- я  в товарном вагоне; удар --  я в этой вот траншее. Может
быть, еще один удар -- и гвоздь выйдет куда-то по ту  сторону переборки, где
уже ничего нет: ни войны, ни меня.
     Но пока что я здесь, по эту сторону. Пока что мне везет.
     Вчера  на марше,  на Веревском шоссе, среди поля, совсем близко от меня
убило  старшину  Горшенко. Мы с ним  рядом  залегли в кювете, когда налетели
"мессершмитты"; вернее,  не  рядом, а  в  одну  линию: его ноги были у  моей
головы. Я лежал лицом вниз, а сверху, с неба, нависал вой моторов и не очень
громкий, даже не очень страшный, шум выстрелов. Когда пули ударяли в щебенку
шоссе, слышались короткие,  щелкающие удары. "Мессершмитты" -- их,  кажется,
было  три или четыре -- дали  несколько очередей и  улетели, а потом  быстро
вернулись и опять стреляли.  Когда они улетели  совсем,  послышались голоса,
двое  раненых  кричали. Все  стали  подниматься -- кто из канав,  кто из-под
придорожных  кустов.  Я  медлил,  равнялся  по   Горшенко,  ждал,  когда  он
подымется. Потом я  встал, а он так  и не встал.  Кювет был  сухой,  чистый,
старшина тихо лежал лицом  вниз, будто решил пошутить: все, мол, встали, а я
еще полежу, посмотрим, что из этого получится. Но  на его гимнастерке  видна
была вмятинка, и вокруг нее все  шире расплывалось темное пятно. Я вспомнил,
что  во время второго захода  "мессеров" старшина дрыгнул ногой, ткнул  меня
сапогом в голову. Но это  было не больно, я в тот же миг  это забыл,  а его,
наверно, в  этот-то  миг  и убило. И еще убило шесть  человек, а одиннадцать
были ранены, но некоторые -- совсем легко.
     Политрук Аверкиев лежал в стороне от дороги, в поле. Он лежал на спине,
руки прижаты к  груди, ноги в солдатских  обмотках согнуть! в коленях, будто
он хочет подняться. На лицо его смотреть было нельзя:  крупнокалиберная пуля
вошла  в затылок  и вышла через лицо. Оказывается,  когда "мессеры"  кончили
первый  заход, Аверкиев  выскочил  не  то  из канавы,  не то из-под куста  и
побежал в поле к четырем бойцам, которые лежали слишком кучно, совсем рядом.
Он успел  разогнать  их  в разные  стороны -- чтоб не было липших потерь. Но
"мессеры"  вернулись для второго захода  очень  быстро,  и сам он  залечь не
успел.
     Дальше  мы  шли уже не по самому  шоссе,  а  по обе его стороны, и  без
всякого строя.  А  метров  через пятьсот  начался  лес,  и  там  мы шли  под
деревьями, и  никто там не  мог нас увидеть  с неба.  Под невысокими соснами
лежал светлый жестковатый мох, кое-где  виднелись песчаные проплешины; песок
был мелкий, серый, как  зола. В лесу, как в большой котельной, стояло ровное
сухое тепло, в просветах между стволами воздух дрожал и слоился.
     -- Двоих из начальства немец отоварил! --  сказал мне вдруг с вызовом в
голосе красноармеец Барышевский, шагавший  справа  от  меня. -- Так мы скоро
без начальства останемся, ничего себе!
     Барышевский был моих лет и тоже  некадровый. Я подумал, что вот он тоже
никогда не бывал на войне, а  ему не страшно. Есть, видно, люди,  которым на
все начхать.  Но вдруг Барышевский побледнел, щеки  его раздулись, будто  он
захотел изобразить толстяка. Потом он резко отвернулся от меня, сделал шаг в
сторону, к сосенке. Его стошнило.
     --  Сапоги  вытри!  -- крикнул  ему сержант  Федоров, когда Барышевский
снова  поравнялся со мной, и  Барышевский снова отошел в сторону  и пошел по
мху,  неуклюже  выворачивая  ноги, чтобы очистить  носки  сапог. Лицо у него
теперь  было бледно-серое, в  мелком поту.  Меня  тоже  начало подташнивать,
будто я натощак выпил целую бутылку плодоягодного.  Но  потом это прошло.  В
лесу  было тихо, покойно. Казалось, что война кончилась, а может  быть, ее и
не было. А  может, она  где-то  есть,  а где-то ее нет. Вот в этом лесу  всю
жизнь можно прожить без  войны. Некоторые опять вышли на  шоссе, и командиры
не гнали их  за обочину. Все шли как хотели, будто возвращались с экскурсии;
только вот  нагружены  были  все не по-экскурсантски... А вдруг придем в это
самое  Ново-Лысково  --   и  там  объявят:  в  Берлине  восстание,   Гитлера
расстреляли, немецкие войска откатываются по всему фронту к своей границе...
Ведь может это быть? Может!
     Дорогу косо пересекла широкая  просека. Старые серые пни  были окружены
молодыми березками, кусками малины. Цветы  иван-чая, уже увядающие, покрытые
сероватым пухом, сонно покачивались на стеблях. Просека уходила далеко, и из
нее, как из большого  коммунального коридора, уютно тянуло теплым сквозняком
с чуть заметным привкусом дыма.
     Вдруг все -- и те, что шли по  дороге, и те, что  шагали по обе стороны
за обочинами, --  замедлили шаг  и  на  минутку остановились,  хоть  никакой
команды на это не было.
     Справа, оттуда, где  вырубка взбегала на холм  и  исчезала, упираясь  в
нарядные, легкие,  негрозовые облака, слышны  были негромкие, глухие, как бы
плывущие по земле удары.
     --  Чего,  Вася,  ушьми стрижешь?  Пушек  не слыхал? -- крикнул  кто-то
кому-то вроде бы в шутку.
     Но  никто  не  засмеялся.  Каждый   прислушивался  --  не  то  к  этому
отдаленному гулу, не то  к самому себе. А капитан Веденеев  нарочито громким
голосом подозвал к себе старшего сержанта Паликова  и приказал ему подтянуть
отставших. Тот побежал  в хвост роты,  где несколько  бойцов, у которых были
натерты  ноги, и трое  легкораненых ковыляли рядом с  санинструктором. Почти
наступая им на пятки, шла нагнавшая нас третья рота.
     Миновав  просеку,  все  ускорили  шаг. Разговоров стало  меньше. Каждый
невольно  старался поменьше шуметь. И я тоже старался теперь шагать плавнее,
не наступать на ломкие, трескучие сучья, не задевать ветки стволом винтовки.
Это не  потому,  что мне вдруг стало страшно. Нет, это  было  совсем  особое
чувство.  Чувство близости  к  чему-то очень важному.  Мне хотелось  тишины,
хотелось  остаться  наедине  с  самим  собой,  чтобы  понять,  что  же такое
происходит вокруг, что  же такое происходит со мной. Четыре дня  тому назад,
еще в военном городке под Ленинградом,  я получил  сразу три письма:  два от
Лели  и одно  от  Кости.  Сперва  я прочел  Лелины,  с  трудом  разбирая  ее
торопливый почерк, --  он  у нее был торопливым даже тогда, когда она никуда
не спешила. "За меня не бойся ни в  каком смысле. Ты плюс я, а больше никого
никогда нигде не будет. Да, да, да! Это шикзаль (только теперь это слово их,
оно теперь не годится)..." -- так кончалось одно из ее писем. Костино письмо
начиналось  так: "Чухна,  не хочется  тебе об  этом  писать,  но  ничего  не
поделаешь. Шкиля  убит..."  Дальше  Костя сообщал,  что  сперва  получил  от
Володьки бодрое письмо с адресом полевой почты и сразу же ответил ему. Но от
Володьки  больше  ничего не  было. Тогда  написал второе, и на  него  пришел
короткий ответ из части: "Погиб в бою смертью храбрых". В самом конце своего
письма Костя писал: "Наши  костюмы и  кое-какое барахло я отнесу Леле, у нее
будет сохраннее.  Комнату запечатают, так как я  иду в  народное  ополчение.
Теперь и я годен".
     Вот  так  вчера  шел я по лесу  и никак  не мог  собраться с  мыслями и
вместить  в себя все,  что происходит. "Прилечь  бы,-- думал я,-- вон под ту
старую ель, в сыроватую тишину, полежать бы час или два -- и думать, думать,
и тогда все станет яснее и легче. Но надо идти, идти неизвестно куда, шагать
с  полной  выкладкой. Винтовка, два подсумка, гранаты,  шанцевый инструмент,
противогаз, фляга, котелок, сидор... А Володьки уже нет на свете".

x x x
     -- Они отходят! -- крикнул кто-то.
     --  Отходят! Отходят! -- послышались  голоса вдоль траншеи,  и сразу же
снова стало тихо.
     Они и  не  думали отходить. Просто  они  двигались  теперь  не  в  нашу
сторону. Из-за того длинного  бугра, за которым они постепенно скапливались,
они  стали  выбегать  вправо то  по  одному, то по  нескольку  и,  перебежав
небольшое поле, скрывались за другой высоткой, на которой росли две сосны. И
тогда слева  от  нашей  траншеи заработал  наш  ручной  пулемет. Винтовочные
выстрелы грохнули справа и слева от меня, и я понял, что теперь и  мне нужно
стрелять. Свой первый боевой выстрел я сделал не спеша, как в тире, но потом
заторопился: мне показалось, что чем больше я пошлю  пуль, тем будет лучше и
вернее. Вся  траншея  гремела,  рваное  эхо  выстрелов  металось  над  нашей
высоткой, остро  пахло  пороховыми газами. Казалось,  здесь не рота, а целая
стрелковая дивизия.
     Мы били вовсю,  а они все перебегали и перебегали через поле,  и нельзя
было понять,  есть ли у нас попадания.  Из-за высокой травы немецкие солдаты
видны были только по  грудь, да и  далековато  было  до них. Они  перебегали
согнувшись.  Некоторые бежали по  двое, все  время на  одинаковом расстоянии
один от другого,  и по их  одинаковым позам  можно было догадаться,  что они
тащат что-то длинное. Иногда некоторые из бегущих фигурок вдруг наклонялись,
сгибались быстро-быстро и исчезали; это,  наверно,  те, в которых мы попали.
Но, может быть, они просто падали в траву, чтобы ползти...
     Из-за бугра,  куда они перебегали, стали высовываться и опадать вершины
бурых кустов, стал  слышен грохот недалеких разрывов -- это начала туда бить
наша  артиллерия. Но они все  равно  перебегали в  ту сторону, куда  им было
нужно. Они могли бы на время залечь, могли бы отстреливаться -- но они этого
не делали.  Нет, они  двигались куда  им нужно,  не обращая на нас внимания,
будто нас уже не было здесь. Было  что-то угнетающее душу в их равнодушии  к
нам, в их расчетливой подчиненности какому-то непонятному для меня замыслу.
     И  вот  их не  стало  видно. Наверно,  все  перебежали,  куда  им  было
приказано. Теперь стрелять просто  не имело смысла,  и наша  стрельба утихла
сама  собой,  безо  всякой  команды. Там,  справа,  далеко от  нас,  гремели
разрывы,  слышались  винтовочные  выстрелы, пулеметные очереди --  а  у  нас
настала тишина.
     -- Вот  и все, а ты. Маша, боялась! --  шутовски  прокричал кто-то, и в
ответ послышался нервный, настороженный смех.
     Ротный  торопливым  шагом  прошел  за  моей спиной, не  сделав никакого
замечания.  Потом  подошел  Логутенок. Он  неодобрительно посмотрел  на  дно
траншеи: все оно около меня было усеяно гильзами.
     -- Почитай, целую цинку извел зазря,-- хмуро сказал он.  Потом взял мою
винтовку.  -- Накалил  ты  ее,  будто это тебе утюг! Стрелок!.. А  рамка-то,
рамка на сколько поставлена!
     Действительно, винтовка здорово разогрелась. Там, где цевье прилегало к
брустверу, осталась полоска светлого, рассыпчатого песка.
     --Товарищ сержант, они что, боятся идти  на нас в лоб?-- задал я вопрос
и сам сразу почувствовал, что сказал совсем не то.
     -- Тебя боятся!  --  невесело усмехнулся Логутенок.-- Зачем  им сюда по
болоту переть? Они другую дорожку найдут... Дай-ка твоих хороших, закурим.
     Я полез  в  брючный  карман и вытащил  коробку "Северной  Пальмиры"  --
последнюю из тех,  что Леля принесла мне в казарму у Благовещенского канала.
Она  передала  мне папиросы в зазор  между прутьями  ограды: гражданских  на
территорию не  пускали. Передача была аккуратно упакована в газету "Смена" и
перевязана веревочкой. "Там еще мыло, и конфеты, и десять лезвий,--  сказала
она.-- А  завтра  я принесу  тебе еще чего-нибудь...  А  когда тебе  выдадут
форму?" --  "Говорят, послезавтра,  -- ответил я. --  Ты  только не пугайся,
когда тебе принесут мой  чемоданчик с гражданской одеждой. Я дам твой адрес.
Говорят, некоторые  пугаются:  думают --  если  вернули  гражданскую одежду,
значит, с ним что-то случилось. А это просто такой порядок".-- "Нет-нет-нет!
Я не испугаюсь  чемоданчика,  --  ответила Леля.  -- Я  знаю, что  все будет
хорошо". Она  улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Под глазами  у нее лежали
легкие синеватые тени. За последнее время она побледнела и осунулась. На ней
было  серенькое рабочее платье с  аккуратной, почти незаметной  заплаткой на
левом локте, на шее -- ниточка бледно-розовых бус. Вся она была и скромна, и
нарядна в  своей скромности,  и вся подтянутая, собранная. "Ты  сейчас много
работаешь?" -- спросил я. "Да, много.  Я там помогаю упаковывать...  Разве я
тебе не сказала в прошлый  раз, что институт эвакуируется?.. Да, наверно, не
сказала..." -- "Значит, и ты эвакуируешься? Что ж  ты сразу мне не сказала?"
--  "Нет! Я  не  эвакуируюсь. Я совсем  недавно  работаю,  стажа  нет,  меня
отчисляют. Работу я себе найду, не  бойся..." Она строго и чуть-чуть сердито
посмотрела  поверх моего  плеча  на  казарменный  плац,  где уже  начиналось
очередное построение. В  этот  миг она  солгала мне. Я  поверил,  потому что
привык  к  ее  правдивости.  Много позже  я  узнал  от тети Любы,  что  Леля
преспокойно  могла эвакуироваться; она сама сделала все,  чтобы  остаться  в
Ленинграде.
     "Лелечка,  так  ты завтра  придешь сюда в это же  время?" -- "Да-да-да,
милый. Ну конечно, я приду".
     Я  побежал  на построение. Нас очень  часто выстраивали на  переклички,
заново разбивали  по  ротам и взводам,  и  нельзя  было понять, какой в этом
смысл. Но на этот раз нас просто повели строем в столовую. Когда строй шагал
недалеко от ограды, за ней по-прежнему стояло много женщин. Леля была  среди
них. Она искала меня глазами и не могла найти. Она не плакала, но на лице ее
была  тревога и растерянность. Я  вдруг понял,  что ей не легче,  чем мне. У
меня холодок прошел по коже -- не то от нежности, не то от жалости к ней.
     На следующий день Леля уже не застала меня в той  казарме.  Нас подняли
ранним утром и  опять разбили на роты. Это были огромные роты, не такие, как
в стрелковых полках. В нашей было человек двести  пятьдесят, а то и  больше.
Через час  после  побудки, построения и  завтрака длинная колонна, по четыре
человека в ряд, начала выходить из казарменных ворот.
     В то  ясное  и теплое июльское утро  город был чист и светел и  казался
совсем  мирным.  Только  в  каждом  окне каждое  стекло  было  крест-накрест
перечеркнуто белыми бумажными полосками,  да прохожие слишком  уж серьезно и
пристально вглядывались  в наши лица.  Мы  шли  окраинными улицами, стараясь
ступать в ногу по неровной булыжной мостовой. Шаг у нас был еще не военный и
выправка не  военная;  да и  вообще  военного в  нас было только то, что  мы
отправлялись на войну.  Все были в гражданском, каждый  напялил на себя  то,
чего не  жалко: когда идут в  баню, на рыбалку или в армию, надевают то, что
поплоше. На  мне были узковатые, немодные брюки с бахромой на концах штанин,
поношенный Гришкин  пиджак серого  бумажного  сукна, и только  ботинки  были
хорошие -- модные лакиши "джимми", купленные всего за две недели до войны. Я
надел их потому, что  других у меня  и  не было, старые износились вдрызг. А
чемоданчик  мой  был совсем  небольшой и легкий;  в  такие спортсмены кладут
боксерские  перчатки. Некоторые  несли довольно  большие чемоданы; некоторые
тащили на плечах самодельные фанерные сундучки, обитые медными  гвоздиками с
фигурными шляпками; некоторые  шли с узелками за спиной. Рядом со мной шагал
парень моих лет с портфелем. Это был  Вася Лучников, новый мой знакомый. При
всех перетасовках  и разбивках на роты и взводы мы всегда оказывались вместе
и  поэтому  познакомились и даже подружились. Вася тоже был  василеостровец.
Одно  время он даже учился в университете  на  филфаке, но его  отчислили со
второго" курса из-за неудачной любви; точнее  сказать, из-за неудачной любви
он стал выпивать, вот его и вышибли. После отчисления  он работал обрубщиком
в литейном  цеху  на заводе Котлякова,  потом вдруг устроился библиотекарем,
потом началась  война.  В  армии  Вася прежде не служил,  у  него  тоже была
отсрочка по здоровью. По  сравнению  со  мной  он  был очень начитан, но  не
кичился этим. Несмотря  на то,  что в  жизни ему не везло,  он во  всем умел
находить смешное. "Я из могучего  племени трепачей",-- говорил он о себе. Он
часто цитировал какие-то странные стихи, которые трудно было понять.
     Я шагал в ряду крайним справа, и мне хорошо были  видны  и  тротуары, и
улицы, и дома. Прошлое  уходило, уходило  от меня  с  каждым  моим  шагом. Я
понимал,  что  могу  и  не  вернуться, и  невольно  с  прощальной  зоркостью
вглядывался  в  окна, в лица прохожих  -- во все,  что  уплывало,  уплывало,
уплывало,  может  быть, навсегда,  навсегда,  навсегда.  Колонна шагала  без
оркестра и песен. Провожающих не было. Нас провожал сам город.
     К вечеру мы пришли в военный городок, и нам дали сутки  полного отдыха.
Здесь тоже была казарма, но здесь  было теснее,  военный  городок не успевал
перерабатывать потоки новобранцев.  Здесь было очень много людей. Здесь были
люди  очень хорошие, просто  хорошие,  неплохие, плохие, очень плохие, -- но
среди них сейчас не было, пожалуй, ни одного счастливого.
     Двухэтажных  нар  на всех  не хватило, и  первые две ночи нам  с  Васей
пришлось спать на полу. Подложив под голову чемоданчик,  я засыпал на теплом
от  июльского  зноя  бетоне.  Это  напоминало  мне  детство,  когда   я  был
беспризорником  и порой ночевал на вокзалах. И  пахло здесь, как на вокзале,
карболкой,  хлоркой,  мочой, пропотевшей,  нестираной одеждой. Война  словно
швырнула меня обратно -- в  бездомное детство,  в детство,  которое я  хотел
забыть.
     На третий день в казарме  стало просторнее -- маршевые роты все уходили
и уходили  из  городка.  Нас  свели в  баню, выдали форму, началась строевая
подготовка.  Потом мы  принесли  присягу,  нам  вручили  винтовки,  смертные
медальоны, стеклянные  фляги  в  суконных  чехольчиках,  вещмешки,  шанцевый
инструмент, противогазы.
     Тем временем фронт  приближался. Однажды ночью  нас  подняли по  боевой
тревоге,  и мы с полной  выкладкой  отм