даже Мымриком --  его детдомовской кличкой.  А  теперь  как его
называть?
     --  Они ничего не  могли  сделать,  --  сказал Костя.  --  Ранение было
тяжелое, и все это было предрешено. Это они по телефону сказали.
     Володька тоже  закурил  "Ракету", а за  ним  и  я.  В  холодном воздухе
комнаты дым  легко подымался вверх, скапливаясь  у потолка. Мы  курили  одну
папиросу  за  другой  и  изредка  обменивались  какими-то  ровно  ничего  не
значащими словами. У нас еще не было  опыта потерь, и мы не  знали, что надо
говорить в таких случаях и надо ли вообще говорить. Для меня это была первая
смерть. Родителей своих я не знал, их вроде бы и не  было,  мне  некого было
терять. Смерть я видел только издали -- когда похоронные процессии проходили
по тихой Похоронной линии к  Смоленскому кладбищу,-- туда, где у тихой речки
стоят спокойные старые деревья.

x x x
     Мы легли спать в  обычное время, но почему-то  впервые  не  погасили на
ночь  свет.  Голая  стосвечовая  лампочка,  висящая на  запыленном  проводе,
казалась  мне ослепительно яркой,  и  я долго не мог уснуть, но не  хотелось
вставать и бежать по холодным плиткам пола к выключателю. Опершись локтем на
подушку, я лежал на боку с  открытыми  глазами. Мне видна  была койка Гришки
Семьянинова,-- она была аккуратно застелена. У изголовья  Гришкиной  постели
виднелась открытка, приклеенная хлебным мякишем к холодной изразцовой стене.
Там три верблюда шли по желтым песчаным барханам. Странно, Гришка (теперь он
Григорий)  был хорошим лыжником, умел  крутить слалом,  но  мечтал о Средней
Азии,  о Каракумах,  --  оттого  и  приклеил  он  эту  картинку.  Он умер, а
верблюды, тяжело и медленно преодолевая пески, все идут и идут сквозь зной к
своему неведомому оазису.
     Мне стало  грустно смотреть  на  этих верблюдов,  и я  перевел  глаза к
Костиной койке. У его  изголовья тоже  висела картинка -- по его вкусу.  Это
был город  будущего, весь состоящий из  нагроможденных друг на  друга кубов,
призм и  треугольников;  город,  где  поезда  мчались сквозь дома, -- город,
который  мог  построить  только  сумасшедший  для  сумасшедших,  но  который
нравился Косте потому,  что все там  было рационально. "Нет, не  хотел  бы я
жить в таком городе, -- подумал я,--  вот у Володьки над постелью висит куда
лучше  картинка:  море,  корабль, на  пирсе  девушка  прощается  с  моряком.
Открытки  этой с моей постели  не видно,  но я  ее отлично помню... Странно,
Володька человек  мирный, войны он не хочет, но  вешает  на стену  такие вот
рисунки,  читает  Клаузевица, книги  о  морских боях, пишет стихи о  будущей
войне. Странный наш Володька..."
     А у меня над изголовьем висела картинка, вырезанная  из дореволюционной
"Нивы". Она называлась так:
     "Когда улетают ласточки".  Там был нарисован какой-то старинный дом,  и
сад, и листья, падающие с кленов. И девушка с  красивым  и  задумчивым лицом
смотрит  на  улетающих ласточек.  На ней  длинное темное платье, и она в нем
такая легкая и  стройная... Когда я глядел на нее, мне становилось и грустно
и  радостно, и начинало  казаться,  что  в  моей  жизни должно  когда-нибудь
случиться что-то очень-очень хорошее и что я буду счастлив.
     Но пока что счастья в моей жизни не прибавлялось, оно даже убывало. Вот
было  нас  четверо -- теперь нас трое. Умер  Гришка (теперь он Григорий).  А
верблюды  на картинке все  идут и  идут  сквозь  зной пустыни  к  неведомому
оазису.


5. В ТО ВРЕМЯ КАК...

     На следующий день мы все трое  опоздали на занятия.  Нас разбудила тетя
Ыра.  Перед  самым уходом  на работу она  постучала  нам в  дверь.  Мы сразу
проснулись, но вставать не хотелось. В комнате было очень холодно, -- на эту
ночь мы не открыли дверь в коммунальный коридор.
     -- Вставай, Чухна! -- крикнул мне Костя.
     --  Вставай, Шкилет!  --  крикнул я Володьке,  соскакивая  с постели. В
серьезные моменты жизни мы  всегда звали друг  друга по  старым детдомовским
кличкам. А сейчас момент был серьезный: за опоздание могло  здорово влететь,
в особенности мне. Ведь  я уже на примете после вчерашнего. Да  и Костя тоже
на плохом счету.
     Я быстро оделся и побежал к  умывальнику.  Над фарфоровой раковиной, на
гвоздике, вбитом в зазор  между облицовочными  плитками, висела на веревочке
фанерка -- ее повесил Костя, когда стал капитаном комнаты вместо ушедшего на
финскую Гришки. На фанерке Костя вывел синей тушью:
     ППНЧ
     (Полный Процесс Наведения Чистоты)
     1. Чистка зубов.
     2. Умывание лица и рук.
     3. Причесывание головы.
     4. Чистка обуви.
     5. Заправка коек.

     Но  если мы торопились, Костя  перевертывал табличку другой стороной --
этого  проделать  он никогда  не  забывал. А  на  той,  другой стороне  было
написано красными тревожными буквами:
     КУУО
     (Краткое Ускоренное Упрощенное Омовение)
     Костя во все вносил систему. Если б он задумал утопиться, то и здесь он
прежде  всего разработал  бы для себя  инструкцию, как надо  тонуть. Но, при
всей  своей  любви к порядку, человеком он был беспечным  и безалаберным.  И
если  он  хорошо  учился,  то  не  за счет  старательности, а  из-за  общего
развития. Да и память у него была очень хорошая.
     В это утро, совершив КУУО, то есть  наскоро ополоснув  лица,  мы надели
свои  нетяжелые  пальто, съели по  куску хлеба  и  вышли в коридор. Дверь мы
закрыли, но  не  заперли -- она у нас  не запиралась.  В квартире жили  люди
честные, да и воровать у нас нечего было.
     -- Постойте, ребята! --  серьезным голосом сказал вдруг Володька. Затем
он кинулся обратно в комнату, открыл шкаф, вынул оттуда хлеб и  отрезал себе
два куска. На один кусок насыпал сахарного песку и прикрыл его вторым. Шкиля
Володька всегда помнил  о еде. Если бы Земле угрожало столкновение с  Луной,
то он,  за пять  минут  до  мировой  катастрофы,  воспользовавшись  всеобщей
паникой,  забрался  бы  в продовольственный  магазин и  погиб  бы  не  из-за
столкновения миров, а из-за своей прожорливости.
     Дожидаясь  Володьку, я  бросил взгляд в нашу  комнату.  Койки, конечно,
остались  неприбранными. И только постель Гришки была аккуратно  заправлена.
Серое, с  тремя синими полосами одеяло лежало ровно, без единой складочки, и
подушка в изголовье белела, как маленький сугроб, пухлая и непримятая.
     Мы  добежали до  трамвайной остановки, и скоро подошел наш номер. Ехать
было не близко: техникум находился  на  другом  конце города, на  окраине. В
трамвае было свободно, главный поток  пассажиров уже  схлынул. Нам достались
сидячие  места.  Вагон был весь  проморожен, он скрипел от тряски. Пассажиры
стучали ногами в пол, чтобы  хоть немного согреться. В вагоне стоял топот --
можно  было подумать,  что мы  не  едем,  а все куда-то  бежим на месте.  На
стеклах  лежал  толстый бархатистый слой  инея, и на нем  видны  были  следы
метлы,  --  должно  быть, ночью в  трампарке пробовали  счистить  со  стекол
людское дыхание,  да  так и не счистили,  а  за утро иней нарос сызнова. Мне
было  зябко  в  моем полубумажном пальтеце.  Морозы все  продолжались,  хоть
теперь они стали не такими лютыми, как в дни недавней финской войны.
     Я сидел,  топал  ногами и думал о том, как же  это так вышло с Гришкой.
Когда его  привезли  с  Карельского  перешейка  в госпиталь,  нам  сразу  же
позвонили и сказали, что у него серьезное  ранение,  но первые четыре  дня к
нему не  пускали. Наконец позвонила  дежурная сестра и  сказала, что впуск к
Семьянинову свободен и что Гришку  мы  можем посещать втроем, по  его личной
просьбе. И вот мы поехали к  нему в гости все втроем. Потом  мы навещали его
поодиночке.
     Когда мы пришли все трое, гардеробщица вначале заартачилась и не хотела
дать сразу  три халата для посещения одного больного.  И тогда Костя пошел к
дежурному врачу. Пришел дежурный врач и коротко приказал гардеробщице выдать
халаты всем троим. Он быстро и внимательно оглядел нас и ушел, ничего больше
не сказав. А мы помогли  друг  другу напялить на себя  белые халаты,  и  нас
сразу охватило чувство необычности происходящего.
     -- Значит, тяжелый, если так вот родню пускают,-- сказала гардеробщица.
     -- Он и не родня нам, -- с какой-то непонятной обидой буркнул Володька.
-- У нас нет родни. И у него нет.
     Мы молча  поднялись по  широкой  лестнице  на второй  этаж и  пошли  по
коридору.  Коридор  тоже был  очень  широкий, чистый и  почти  безлюдный.  Я
ожидал,  что  здесь  обязательно  будет  пахнуть  лекарством,  но   нет,  --
лекарствами не пахло, и вообще больницей почти не пахло.  Только от нагретых
батарей  слегка  тянуло  запахом  масляной  краски.  Окна  госпитальные были
высоки, с полукружьями наверху. Стекла были  чисты, свет морозного дня легко
ложился на чуть блестящие серые стены, на коричневый линолеум пола.
     Мы вошли в одиннадцатую  палату. Здесь стояло всего четыре койки, как у
нас в комнате. На одной из коек, справа от двери, лежал Гришка. Я думал, что
увижу его исхудалым, с лицом, искаженным от боли, но он был почти такой, как
и раньше, до  всего этого. В первую минуту я обрадовался, что Гришка  такой,
как всегда, но потом
     мне это показалось странным и даже испугало.
     --  Аха,  вот и пришли,  --  сказал  он, увидев нас.  --  А я,  видите,
лежу-полеживаю. А что новенького?
     --  Да  ничего новенького,  -- бодро  ответил  Костя. --  Вот только  у
Шкилета
     двойка  по  спецтехнологии  набухает.  Если  не  сдаст   --  снимут  со
стипендии, и придется нам его кормить. А жрет он -- сам знаешь как!
     -- Ну вот, -- улыбнулся Гришка, -- как я с поста капитана комнаты ушел,
так Шкилет учиться перестал. Стыдно, Шкиля! Ведь мы четверо -- самые старшие
в группе.
     -- А ты, Мымрик, совсем неплохо выглядишь, --  произнес Володька, будто
читая по  книге. -- Скоро  ты опять капитаном будешь, а  Синявого мы с этого
поста сгоним.
     --  Они,  дураки, недовольны  моими нововведениями, --  слишком  широко
улыбаясь, заявил  Костя, -- и Чухна, и Шкилет  -- оба  недовольны...  А тебе
больно, Мымрик?
     -- Нет, теперь ничего. Колют все время. Уколы, понимаешь, Синявый...
     -- Ну это  уж такое  дело -- уколы,  --  вмешался  я.  --  Это уж  надо
потерпеть. Терпи, Мымрик, атаманом будешь.
     Как всегда  в  трудные моменты жизни,  мы в  нашем этом разговоре звали
друг  друга  по  детдомовским кличкам,  а  не по  именам,  и  Гришка  охотно
включился в  эту  игру.  Но слишком  уж  обычен  и естествен был его  голос,
слишком уж будничны интонации. Мне вдруг почудилось, что Гришка теперь много
старше  нас и  знает то,  чего  мы не  знаем. Мне  стало  казаться,  что  он
подыгрывает нам, как  ребятишкам, чтобы  не  огорчать вас,  чтобы мы думали,
будто все остается по-прежнему.
     -- Нас, Мымрик, к тебе пускать не хотели,  халатов сестричка не давала,
-- сказал  вдруг Володька. -- Еле у  врача допросились... А там у  тебя тоже
был халат? Лыжникам же дают.
     -- Да, был. Был белый маскхалат...
     -- А ты видел того, который стрелял в тебя? -- спросил Володька. -- Это
тебя из автомата?
     -- Да  нет,  не пулей!  Разве вам  дежурный  доктор не объяснил?.. Меня
осколком... А дома как у нас? Как дядя Личность?
     --  Дядя Личность все пьет,-- с готовностью ответил  я. -- А к тете Ыре
из жакта опять приходили, агитировали ее против бога. Ну да разве ее сшибешь
с ее позиции!
     -- Она и  за тебя молится,-- вмешался в разговор Костя. -- К Николе два
раза ездила.
     -- Теперь уже поздно молиться, -- без выраженья,  ровным голосом сказал
Гришка.-- Так уж получилось...
     -- Ну ничего, Мымрик, поправишься, -- промолвил Костя. -- Ты не горюй.
     -- Да я и не горюю.
     Выйдя из госпитального большого  здания, мы долго молча шли по  длинной
аллее.  В морозной тишине  снег звонко и грустно скрипел у  нас  под ногами.
Здания, стоящие вдали, были как бы обведены синеватой туманной каймой.
     --Ребята,  Гришка умрет, -- сказал вдруг Володька.--  Он умрет. Я знаю,
он умрет. Он умрет...
     -- Чего ты каркаешь! -- сказал я. -- Заткни плевательницу?
     Трамвай пустел. Приближалось кольцо.
     --  Ребята, нам  надо  на  медпункт  смотаться,  --  сказал  Костя.  --
Попробуем  справки  добыть,  чтоб опоздание  было  уважительное.  Если  Валя
дежурит в медпункте, она сделает. Помните, в прошлый раз она дала справки --
и все сошло.  Только надо болезни  с умом придумать. Такие, чтоб температура
не влияла.
     -- У  меня, чур, зубы,-- невнятно сказал Володька; рот у него был набит
хлебом: всю дорогу он  жевал свой сладкий бутерброд -- с чувством, с толком,
с расстановкой.
     --Зубы  я себе хотел взять, -- огорченно протянул Костя. -- Ну,  ладно.
Тогда у меня люмбаго. Тут поди проверь.
     -- Я тоже зубы хотел взять, -- сказал я. -- Что же у меня тогда?
     --  У тебя  пусть понос, --  промычал Володька. --  Понос  тоже  трудно
проверить.
     --Нет, только не это! -- решительно возразил я.-- Не хочу перед Валей с
поносом. Пусть у меня что-то с сердцем.
     -- Заметано, -- подытожил Костя. -- Люмбажник, зубатник и сердечник.
     --  При  Гришке мы  ни  разу в  техникум  не опоздали, -- сказал  вдруг
Володька четким тихим  голосом.  Он наконец прожевал  свой  хлеб. -- А  ведь
Гришка нам на психику не давил. Просто у него была легкая рука.
     -- В техникуме уже знают насчет Гришки, -- проговорил  Костя. -- Они из
госпиталя туда в первую очередь позвонили.
     -- У Гришки была легкая рука,  -- повторил Володька. -- Теперь без него
все у нас плохо пойдет. Я знаю, знаю.
     --Перестань ты -- строго сказал Костя. -- Все у нас должно идти как при
Гришке. Нечего нам нюни распускать!
     Трамвай  свернул   на   кольцо,  скрипуче  вздрогнул   и   остановился.
Вагоновожатый  и  две кондукторши  побежали  греться  в  дежурку,  а  мы  по
заснеженной улице  направились  к  техникуму. Окраинная улица,  состоящая из
невзрачных  одноэтажных и двухэтажных  домов,  упиралась  в сад,  где  стоял
техникум. Он возвышался среди  окрестных строений, как морской корабль среди
рыбачьих   баркасов.   Это   было   монументальное   четырехэтажное  здание,
облицованное желтоватым глазурованным кирпичом и украшенное серыми колоннами
и классическим фронтоном. На фронтоне еще сохранились следы от сбитых  букв:
УБЕЖИЩЕ ИМ. ВЕЛ. КН. ВИЛЬДЕНБУРГСКОЙ. Здание это было построено незадолго до
мировой войны. Полное наименование его было такое: "Убежище для раскаявшихся
девиц, основанное попечением Великой княжны Вильденбургской",-- так когда-то
гласила мраморная доска  в вестибюле. Эту доску выломали уже при  нас, когда
переоборудовали химическую лабораторию.  Доска стала щитом  для рубильников,
которыми включалась тяга  в  вытяжных  шкафах. Раскаявшиеся  девицы  жили  в
убежище недолго: они разбежались в 1916 году, когда в Петрограде стало плохо
с едой,  и, кажется, вернулись к  своей прежней профессии.  Многие старожилы
этой улицы  хорошо  помнили раскаявшихся  девиц  -- раскаянок,  как  они  их
прозвали. Отзывались старожилы о них нелестно.
     После  бегства раскаянок здание несколько  лет  пустовало, потом  в нем
помещался какой-то архив,  потом  какие-то  курсы, а затем  обосновался  наш
техникум.
     -- В подъезд -- не все сразу! -- распорядился  Костя, когда мы  вошли в
сад. -- Используя складки местности, одиночные бойцы скрытно просачиваются в
расположение противника. Ты, Шкилет, просачивайся первым.
     Володька,  пригнув  голову   и  нелепо  размахивая  своим   потрепанным
портфелем,  побежал  под  деревьями к  подъезду  и  скрылся  в дверях. Затем
побежал я. Мы встретились в подвале, в раздевалке.
     --Опоздали, шарлатаны,--ворчала гардеробщица тетя Марго, принимая  наши
пальто.  --  Будет  вам  разнос  от  матери-патронессы!  Будет  вам  веселый
разговор! На бюро комсомольское вызовут!
     Мы  не  обращали  внимания на ее  воркотню. Мы знали,  что  человек она
добрый,  только  малость  не  в  своем  уме.  Тетя  Марго была  единственной
раскаянкой, оставшейся в  "убежище".  Она  жила  в  служебной  пристройке, в
комнатенке,  которую называла  келейкой. В  дни  получки тетя  Марго  всегда
ходила под градусом. В  эти  дни она иногда употребляла такие  словечки, что
девчата, стоявшие в очереди за пальто, не знали куда  глаза девать, а ребята
фыркали в рукав. А то она принималась  рассказывать про прошлое.  "Тут у нас
графы, князья почем зря бывали, -- повествовала она. -- Сам товарищ Распутин
на  моторе приезжал, смотр  самодеятельности проводил. Я  на  столе  в одних
кружевных панталонах танго  "Сатаник" плясала..." Дальше она начинала плести
что-то совсем уж несообразное. Настоящее накладывалось у нее на прошлое, как
два разных изображения, снятые неопытным фотолюбителем на один негатив.
     Из  раздевалки мы поднялись в цокольный этаж.  Чинно, как  ни  в чем не
бывало, прошли через просторный вестибюль и  направились в медпункт. Здесь в
коридорном  тупике, перед дверью, на матовом стекле  которой  было  написано
прозрачными витиеватыми буквами ЛАЗАРЕТЪ, мы остановились.
     -- Всем гамузом не вваливаться! -- сурово  сказал  Костя. -- Ты, Чухна,
иди первым.
     Я скрючился,  приложил руку  к сердцу,  со страдальческим лицом вошел в
медпункт.  Через  несколько  минут Валя  выдала  мне  спасительную  справку.
Конечно,  она понимала, что ничем я  не болен, но она понимала и  то, что за
опоздание  меня могут лишить стипендии. Костя и Володька вскоре тоже вошли в
кабинет и тоже получили нужные справки.
     Издалека послышался  звонок. Это был перерыв. Но идти на  лекцию сейчас
не  имело смысла: оба первых часа  занимал один и тот  же предмет --  химия.
Просто  неудобно  было  явиться  на занятия  в середине лекции.  Поэтому  мы
переждали перемену в тихом закоулке возле медпункта, а когда раздался звонок
на занятия и все вдали утихло, мы отправились в Машин зал.
     При раскаянках  в этом высоком зале была трапезная. Говорили, что здесь
стояли столы и стулья из натурального красного дерева и  вообще  все было не
хуже, чем  во  дворце. Но сейчас  от той роскоши, если она и была, ничего не
осталось,  и  только  окно напоминало  о  прошлом.  Гигантское,  кончающееся
полукругом окно уходило под потолок. Все оно состояло из цветных стекол. Это
был витраж,  картина из  стекла.  Самый  верх  занимала  надпись: РАСКАЯНИЕМ
ОЧИСТИМСЯ, картина же изображала Марию Магдалину, молодую красивую женщину с
рыжеватыми  распущенными  волосами.  Никакой  одежды на ней  не  имелось. Ни
святости, ни раскаяния на лице ее не наблюдалось, -- наоборот, вид у нее был
скорее  торжествующий.  Говорят,  что художника,  который делал этот витраж,
церковники   в  свое  время   хотели  даже  привлечь  к  ответственности  за
святотатство,  но  княжне Вильденбургской картина приглянулась,  и дело было
замято.
     Завхозу техникума,  товарищу  Ермолину,  витраж этот явно  не нравился.
"Что она святая -- это полбеды, -- говаривал он, -- наши ребята подкованные,
религией  их не прошибешь.  А  вот  то в ней плохо,  что она --  в  чем мать
родила... Ишь пушки свои выставила! Соблазн для студенчества!"
     Но  завесить витраж было  нельзя --  в зале  стало бы  совсем  темно. А
выломать  его -- тоже  нельзя. Художник-то был какой-то  знаменитый.  Иногда
даже интуристов сюда приводили смотреть на эту Магдалину. Так она и стояла в
окне  --  совсем голая и красивая,  и все  к ней привыкли. Девушки некоторые
говорили, что она помогает сдавать зачеты. Для этого надо  проскакать до нее
через весь зал на одной ножке и  сказать  ей так: "Голая Маша, надежда наша,
помоги сдать  физику !"  (или химию, или политэкономию) --  и она  уж примет
меры.
     Когда мы вошли в Машин зал, то первое, что нам бросилось в глаза,-- это
свежая стенгазета. Вчера  ее не было -- значит,  вывесили ее сегодня  утром.
Стенгазета была видна издали,-- лучи солнца, пройдя сквозь витраж, упирались
прямо в нее.
     -- Идемте  позырим, что  там есть в газете,-- предложил