осил я.
     --  Нет,  она  вполне  здорова,  --  терпеливо ответил Костя. --  Ей не
повезло с русским языком и политэкономией.
     -- Ну,  для  физкультурного  института  это  неважно  -- русский  язык,
политэкономия.  Главное  там  --  уметь  прыгать,  бегать и кувыркаться.  Не
огорчайся за нее, она еще сдаст.
     -- Я  огорчаюсь не за нее, а за тебя, --  печально произнес Костя. -- У
тебя идиотское представление об этом институте.
     -- А тебе очень нравится имя Люба?
     -- Какое  твое  дело, что мне  нравится и что мне не  нравится! --  уже
сердясь, ответил  Костя. -- Если уж на то пошло, то  все эти  так называемые
христианские  имена  --  предрассудок.  В  будущем  людей будут  называть по
цветам,  по растениям, по предметам  заводского  оборудованья, по  предметам
быта.  Например:  Фиалка  Гиацинтовна,  или  Фреза  Суппортовна,  или  Резец
Победитович. Такие имена рациональны, и они быстро привьются.
     -- На  всех цветов  и суппортов не  хватит,  --  возразил я.-- А ты  бы
назвал своего сына Стулом или дочку Этажеркой? Этажерка Константиновна. А то
еще хорошо такое имя-отчество: Унитаз Константинович.
     -- Когда ты наконец выкатишься отсюда! -- возмутился Костя. -- Ты вчера
обещал очистить помещение на день. Будь человеком!
     -- Сейчас  выкатываюсь, --  ответил я.  -- Желаю  вам приятно  провести
время в очищенном помещении.
     Я зашел за Лелей. Она уже ждала меня. Вскоре мы  перешли по деревянному
Тучкову мосту на Петроградскую сторону и взяли  лодку  на прокатной станции,
что против стадиона Ленина. Леля села на корму, я  на весла;  и вот из узкой
Ждановки я быстро выгреб на широкую Малую Неву.
     Опять стоял серенький, теплый, безветренный день. Лодка  легко  шла  по
течению -- мимо стадиона, мимо Петровского острова с его высокими деревьями.
Мы замедлили ход возле темного скопленья старых  судов, стоящих на приколе в
затоне около верфи. Это были отплававшие корабли, предназначенные на слом. У
них не было уже имен, ничего нельзя  было  прочесть  на  бортах -- все съела
ржавчина.  Их  очертания  были  странные,  угловато-наивные. От  обшарпанных
бортов пахло солью и запустением. Вместо стекол иллюминаторов зияли  круглые
дыры, и за ними была натянута плотная, как черное сукно, темнота. Торопливый
буксир,  прошедший  мимо,  всколыхнул  воду.  Волны, заходя  в  узкие темные
промежутки  между  бортами,  екали,  глухо вздыхали. Старые  корабли сонно и
скрипуче покачивались. Им  было уже все бара-бир.  Казалось, они сами пришли
сюда умирать,  в этот  тихий  затон.  Так умные  старые  звери, чуя  смерть,
забиваются в самые глухие места.
     Когда мы выгребали  в залив, там шла легкая волна,  над отмелями  Лахты
вились чайки. Яхты стайками торчали у  горизонта  -- ждали ветра. Вдали,  по
морскому фарватеру, медленно шел большой океанский пароход.
     На черном его  борту, от самой ватерлинии, белел огромный  квадрат, а в
квадрате был нарисован красный флаг. Леля удивилась, зачем это.
     -- Теперь  такой порядок для нейтральных стран,-- пояснил я  со знающим
видом. --  Каждое нейтральное судно должно иметь свой  флаг на  борту, чтобы
его немцы или  англичане  не потопили по ошибке. С подводных лодок этот флаг
очень хорошо виден. Это по-моему, очень умно придумано.
     -- Ничего не умно,-- сказала Леля.-- Все это плохо...
     -- Что плохо? -- не понял я.
     -- Да вся эта война... Я за Колю беспокоюсь.
     -- Чудачка ты, мы ведь не воюем.
     -- Все равно все это плохо... Давай повернем назад. Мне что-то холодно.
Ты поверни лодку, и я сяду на весла.
     Мы осторожно  поменялись местами.  Теперь я  сидел  на  кормовой банке,
лицом к городу. Слева  виден  был  огромный бурый  земляной  кратер  -- чаша
будущего стадиона, намытая землесосами. Впереди, как большой сложный цветок,
всплывший из  моря, раскрывался город.  Петропавловский шпиль торчал над ним
золотой тычинкой. С залива теперь тянуло ветром,  он дул нам в корму. Легкая
серая  облачность,  с утра  висевшая над землей, кое-где прорвалась,  и  над
Ленинградом  плыли  широкие  солнечные блики. Я смотрел то  на город,  то на
Лелю.  У нее было  озабоченно-грустное  лицо,  и  мне  хотелось  сказать  ей
что-нибудь хорошее и  веселое,  но что сказать, я не знал. Вскоре мы вошли в
устье Ждановки; от  "Красной  Баварии" вкусно и терпко потянуло  солодом.  Я
снова сел на весла и, когда мы менялись местами, успел обнять Лелю.
     -- Не смей больше этого делать, -- уже с улыбкой сказала она,-- в лодке
обниматься нельзя. Ты читал Кони?
     -- Нет,-- признался я.-- Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?
     -- У него там описано одно судебное  дело. В этой Ждановке один человек
утопил свою жену.
     -- Ну, ты мне еще не жена,--  ответил я,-- так что я тебя не утоплю. Но
читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.
     -- А как его прозрачная жизнь?
     --  Продолжается.  Сегодня к  нему  должна прийти некая Л.  Я боюсь, не
вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.
     -- Один?-- спросила Леля.-- А я?
     --  Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то  в комнате только
двое.
     -- Вот и причал, -- сказала Леля. -- Ты меня до дому проводишь, а потом
я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.
     Проводив  Лелю,  я  пошел  шляться по городу,  чтобы попозже  вернуться
домой:  ведь  я  же  обещал Косте очистить от своего  присутствия комнату до
вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился
к   воде.   Внизу,  у   подводного  основания   камней,  колыхались   тонкие
темно-зеленые  водоросли. Нева текла  светло-серая,  небо опять  задернулось
бездождевой сизоватой дымкой.
     Не спеша пошел я мимо университета  к Дворцовому  мосту.  На набережной
было людно,  кончалась  пора отпусков и каникул.  Немало симпатичных девушек
попадалось мне  навстречу. Но  теперь  я уже  не думал,  как прежде, что вот
хорошо бы познакомиться с этой, и  с этой,  и с той, и вот еще с этой, что в
берете. Девушки не стали хуже,  а  я не стал лучше -- но  теперь я шагал  по
городу  как бы и один  и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь
стало по-другому.
     Да  и сам город стал немножко  другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я
теперь  видел  его не только  своими глазами, я  теперь видел  его  сразу за
двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным -- и еще отдельно мне.
Теперь он принадлежал всем остальным -- и еще отдельно двоим: Леле и мне.
     Перейдя мост,  я  сел у Штаба на  трамвай, поехал по Невскому, сошел  у
Владимирского.  У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного,
я медленно, с удовольствием  зашагал по нему. Это был очень уютный проспект,
на таком проспекте можно  жить, не заходя в квартиру. Просто поставь кровать
на тротуар -- и  спи, и тебе будет тепло, и на душе будет спокойно, и  никто
тебя на этой  улице  не обидит.  А ведь есть улицы неуютные, как  больничные
коридоры, их хочется проскочить, не глядя по сторонам.
     В  подвальном  буфете, куда  я  зашел, было  малолюдно  и тоже  уютно и
хорошо. А пиво -- холодное и свежее, а вареная колбаса -- вкусная, что надо.
Сидел  я  за  крайним  столиком  возле  открытого,  но  зарешеченного  окна,
выходящего на задний двор. За окном валялись потемневшие ящики и рассохшиеся
бочки.  Где-то во  дворе,  в чьем-то высоком  окне,  крутилась  на  патефоне
пластинка: "Может,  счастье где-то рядом, может быть, искать не  надо?.."  Я
сидел, ел, пил, слушал -- и думал: "Уж очень все хорошо  идет  в моей жизни.
Не слишком ли все хорошо?"

x x x
     Когда  я  часов  в  восемь  вечера вернулся домой,  дверь  открыла  мне
Антонина  Васильевна, одна из жиличек  нашей квартиры, -- инженерша, женщина
серьезная.
     -- Костя дома? -- первым делом спросил я ее.
     -- А  разве не слышите?  -- задала она  мне контрвопрос. -- Загулял наш
Константин Константинович. Неужели не слышно?
     Я  прислушался.  Действительно,  хоть  на  кухне  гудели  два  примуса,
издалека  по коридору донеслись до меня  звуки  гитары и невнятное пение.  Я
понял, что прозрачная  жизнь кончилась. Каждый раз, порывая с прошлым, Костя
гитару  свою  прятал в шкаф, он считал ее греховным инструментом. Теперь он,
значит, восстановил ее в правах.
     -- А кто у него там? Не девушка?
     -- Там  у него дядя Личность, --  грустно ответила Антонина Васильевна.
-- Хорошего не ждите.
     Дядя Личность занимал  большую  комнату,  но комната  была пустынна. Ни
вещей, ни людей. Мебель он давно продал и спал на голом матрасе. Жена и дочь
от  него ушли. Он  сильно  пил. Когда-то  у него  все  шло  хорошо,  работал
мастером на "Красном гвоздильщике", выпивал в меру. Потом его брат попал под
трамвай. Тогда  дядя Личность стал  выпивать  все  чаще и чаще,  и его стали
понижать  в должности  все  ниже  и ниже. Теперь  он работал  на  заводе "по
двору",  то есть подметалой,  а в  доме выполнял разные поручения.  Это  был
тихий, добрый пьяница, он никогда не скандалил. Когда напивался, то ходил по
квартире, негромко стучался в двери и  тихо спрашивал  жильцов:  "Извиняюсь,
личность я или нет?" Ему отвечали, что личность, и он вежливо кланялся и шел
к следующей двери.
     Когда я вошел в нашу изразцово-плиточную  комнату, я  увидел, что Костя
возлежит  с гитарой на  своей  койке, а за  столом сидит дядя Личность. Одна
поллитровка водки была  уже пуста, другая  опорожнена наполовину. В  воздухе
плотно стоял табачный дым. Плаката  с самоагитацией против алкоголя на стене
уже не было. ОППЖ (Обязательные Правила Прозрачной Жизни) тоже  были сорваны
со стены и валялись на плитках пола, среди окурков.
     -- Костя, значит, кончилась прозрачная жизнь? -- обрадованно спросил я.
     -- Ну ее к черту!  -- сердито ответил Костя и,  тронув гитарные струны,
запел громким, но сиплым голосом:
     Эх, да пусть играют бубны,
     И пусть звенят гитары,
     Сегодня цыгане, и сердце мчится вдаль
     Пляшите, смуглянки,
     На родной, полянке, --
     Для молодой цыганки мне ничего не жаль!
     Костя  пел  с  воодушевлением,  и  дядя Личность  подпевал ему несмелым
тенорком, а сам поглядывал на меня -- ждал, когда я выпью и стану нормальным
человеком.
     -- Пей,  Чухна! Наливай  себе по потребности!  --  вскричал  Костя.  --
Довольно мы  пили детский плодоягодный  напиток! Будем пить водку! Я жестоко
ошибся в ней!
     -- В ком в ней? В водке?
     --   В  ней,  в   ней?   В   Любе,   а   не  в  водке!  Она   оказалась
малоинтеллигентной. Ошибка! Ошибка! Я ей: "Ты хочешь жить  по "Домострою" --
а она: "Это что, стройтрест такой?" Я ошибся в  ней! --  Костя  схватился за
гитару  и запел "Стаканчики  граненые". Потом встал, подошел к столу, и мы с
ним  выпили; и дядя Личность выпил с нами, а  потом,  пошатываясь, вышел  из
комнаты.
     Костя  снова  возлег на кровать. Но играть на гитаре он уже не  мог. Он
долго лежал молча, а потом вдруг громко заявил:
     --  Ребята,  похороните меня  под раскидистым дубом !  --  Когда  Костя
сильно  напивался,  он всякий раз  завещал себя где-нибудь  похоронить  -- и
каждый раз в новом месте. Иногда под тенистой елью, иногда в горах, иногда в
широкой  степи.  В прошлом году,  когда он ошибся  в интеллигентной  девушке
Нине,  он просил  бросить  его труп  в море, а сейчас  вот  ему  понадобился
раскидистый дуб.


21. ОСЕНЬЮ

     Опять начались занятия. На занятия теперь ездили мы вдвоем: я да Костя.
В  техникуме  все было  вроде бы  по-прежнему. Но  кое-что  изменилось.  Все
прошлые  грехи  спали  с  меня, как шелуха.  С  Амушевского завода пришло  в
техникум  письмо,  подписанное  Злыдневым, где было сказано, что  работал  я
хорошо, и даже  высказывалась благодарность в  адрес техникума за  то, что в
нем прививают студентам  чувство  дисциплины и ответственности. Письмо такое
писать  было  вовсе  не  обязательно,  это  была,   по-видимому,  инициатива
Злыднева. А может быть, кто-то из техникума послал ему  запрос  и  натолкнул
его на это благое дело?
     Однако, войдя в Машин зал, где опять висела свежая стенгазета, я прочел
в ней заметку за подписью "Общественник". Заметка называлась  так: "Один  из
лучших".
     "В то  время как  учебная  дисциплина в техникуме  еще не поднялась  на
должную  высоту  и еще имеются  случаи  хронической  неуспеваемости, а также
случаи игры на занятиях в чуждую, антисоциальную игру "крестики-нолики",  мы
имеем право гордиться отдельными передовыми студентами, которые высоко несут
знамя  нашего техникума. Честь и  слава  тем студентам, которые  добровольно
отправились на Амушевский завод, чтобы там наладить производство  и  поднять
его на новую высоту! Одним из лучших является..."
     Дальше шло мое имя и фамилия. На душе стало совсем легко. Я взглянул на
Голую  Машу. Она с  одобрительной  улыбкой глядела на меня с  окна. За окном
простиралась осень, шел дождь, падали листья. Два  мокрых пятипалых кленовых
листа налипли на спину Маши с улицы -- а ей было хоть бы хны!  Вид у нее был
совсем летний, праздничный.
     -- Не стыдно глазеть на нее? -- спросила меня подошедшая Веранда. -- Ты
бы лучше на Люську поглазел, девочка что надо.
     Действительно  Люсенда  похорошела за лето. Но для меня это значения не
имело. Никого на свете не было лучше Лели.
     Теперь мы с Лелей встречались часто. Иногда я заходил к ней, но чаще мы
назначали свидания  на  Большом  под часами  и потом шли бродить  по городу.
Иногда мы даже брали билеты в "Форум", хоть кино мы не так уж и любили. Но в
кинозале было тепло, уютно, и на экране все время что-нибудь да происходило.
Ведь можно не очень  любить кино, но  все равно смотреть на экран интересно.
Потом мы выходили под осенний дождь и опять бродили по улицам до ночи.
     Я  провожал  Лелю до дверей.  В квартиру  поздно заходить я не решался.
Даже  и  днем  стеснялся  заходить -- это все  из-за  Лелиной  тети,  Любови
Алексеевны. Хоть она хорошо  каждый раз  меня встречала  и человеком, видно,
была добрым, но иногда она говорила со мной каким-то таинственным тоном, и я
не знал, как себя вести. При ней я чувствовал себя в чем-то виноватым, будто
я что-то скрываю, а она знает, что я скрываю, но  делает вид, что ничего  не
знает.  Мне ведь  известно было, что она уверена, будто у нас с Лелей "очень
серьезные отношения". А никаких очень серьезных отношений у нас еще не было.
Мы только каждый раз долго целовались на лестнице.
     Однажды  Леля зашла в  наше  с Костей жилье, в нашу изразцово-плиточную
комнату. Она пришла в новом  коричневом пальто с капюшоном, обшитым по краям
узенькой полоской меха. Костя был дома, он сразу же подскочил к Леле и помог
ей снять пальто. Потом повесил его в шкаф,  где висело, стояло и  лежало все
наше имущество.
     --Леля,  это  --  Костя;  Костя,  это --  Леля, -- представил я их друг
другу.
     -- Вам  надо сделать  отдельную  вешалку  для  пальто,--  сразу заявила
она.-- А то тут в шкафу у вас и хлеб рядом, и тарелки, и все-все-все.
     --  Отдельная  вешалка  --  это  нерационально,  -- возразил Костя.  --
Рационально,  когда  все  сконцентрировано  в  одном  месте.  Меньше  лишних
движений.
     --  А  по-моему,  отдельная  вешалка  --  очень  даже  рационально,  --
возразила Леля.  -- А нерационально разводить неряшество. -- Она сказала это
довольно сердитым тоном, и у меня вдруг мелькнуло опасение, что сейчас у нее
случится нахлыв:  сорвется, наговорит  Косте  чего-нибудь  такого-этакого, и
начнется у них  перепалка. Но в это время наверху, в семействе парнокопытных
-- так Володька прозвал семью, живущую над нами,-- завели патефон  и  начали
долбить в пол каблуками -- танцевать румбу с притопом.
     -- Опять пляс завели!  -- Костя погрозил  потолку кулаком.  --  Чтоб им
провалиться!
     -- Если они провалятся, то  провалятся к вам  сюда,-- спокойно  сказала
Леля.
     Костя  внимательно посмотрел на нее,  потом  на потолок  и захохотал. Я
тоже  представил  себе,  как  в  потолке  образуется  дыра и к  нам сыплется
штукатурка и с ней парнокопытные, и я тоже захохотал.
     -- Ну, раз такое дело,  я ненадолго смоюсь, -- сообщил Костя, торопливо
надевая пальто и выходя из комнаты.
     -- Куда это  он  убежал? -- удивленно  спросила Леля.--  Или это у  вас
всегда так, если приходят девушки?
     -- Девушки  к  нам почти никогда  не приходят, такое у  нас правило. Мы
сами к ним ходим. А Костя побежал в  угловой за плодоягодным. Ты, видно, ему
понравилась.
     -- Не так уж и плохо у вас тут, -- сказала Леля, осматривая комнату. --
И даже не очень грязно. Только вот  стены надо бы помыть. В  следующий раз я
приду с мылом и тряпками и вымою вам стены. Картинок я не трону, не бойся.
     -- Вот это Гришкина картинка, -- объяснил я. -- Здесь стояла его койка.
А вот здесь стояла Володькина койка.
     -- Но ведь Володька-то ваш жив. А ты так говоришь, будто...-- Еще бы не
жив!  Еще  как жив! В форме тут к нам приходил. Но, знаешь, он как-то отошел
от нас. Отрезанный ломоть.
     -- А у тебя тут мягко! -- сказала Леля, сев на мою кровать. -- Я думала
-- куда жестче.
     -- Панцирная сетка, чего же еще мягче,  -- проговорил я, садясь рядом с
ней. -- Хотела бы отдохнуть на панцирной сетке?
     -- А что? Ну и хотела бы!.. Что ты! Нет! Нет, только не сейчас!.. Какой
ты смелый  у себя дома!--  Она встала и,  оправляя платье, не спеша  пошла к
окну. Каблучки  ее  застучали  по  метлахским  плиткам,  полупустая  комната
откликнулась тонким эхом. Леля стояла у окна лицом ко мне, упершись ладонями
в  подоконник.  --  Какой ты  смелый  у себя дома!  -- повторила она  и тихо
засмеялась. -- Вот скажу твоему Косте, что ты ко мне пристаешь!
     Вскоре  из коридора  послышались Костины шаги.  Он  принес  не  дешевое
плодоягодное,  а какой-то дорогой немыслимый ликер, настоянный  на лепестках
роз.  С  торжественным  видом поставил  он бутылку на  стол. Мало  того,  из
кармана Костя извлек коробку "Мишки на Севере".
     Мы разлили ликер по простоквашным  стаканам и  стали пить. Он был очень
густой.
     -- Напиток  богов  и  сумасшедших,  --  сказал я  Косте.  -- Долго  ты,
наверно, выбирал его.
     -- Совсем неплохой  ликер,  --  примиряюще проговорила  Леля, облизывая
губы. -- Я такого никогда еще и не пила. Такой сладкий!
     -- В  будущем не будет ни ликеров, ни водки, ни вина, -- объявил Костя.
--  Будет  один  чистый спирт. И не будет никаких бокалов, фужеров, рюмок  и
стопок. Желающим опьянеть  алкоголь  будет вводиться  при помощи шприца. Это
разумно и целесообразно.
     -- А куда будут делать уколы?-- задал я провокационный вопрос.
     --  Туда  же,  куда их  делают  при разных  прививках,--  смело ответил
Костя.-- В руку,  в плечо, в... Ничего тут нет  смешного,  -- строго добавил
он, взглянув на Лелю. -- Это рационально.
     --  А  как в ресторанах будет? -- спросил  я.--  Вот пришли мы втроем в
"Золотой якорь" на Шестой линии...
     Леля опустила глаза и фыркнула. Простоквашный стакан с ликером задрожал
в ее руке. Костя поглядел на Лелю, покачал головой и расхохотался.
     --  Ну  вас  всех,--  сквозь  смех  проговорил  он,--  вы  все  излишне
конкретизируете...
     Наверху перестали  обрабатывать пол каблуками, теперь оттуда доносилось
ритмичное  шарканье  подошв  под  плавную  музыку: танцевали  танго "Огоньки
Барселоны".
     Я проводил Лелю до ее квартиры. Мы долго стояли у двери, не нажимая  на
кнопку  звонка. Губы  у Лели были сладкие от ликера. От  нее и  в самом деле
пахло розами.
     -- Хорошая девушка, -- сказал Костя, когда я вернулся. -- И красивая, и
интеллигентная, и  в то же  время своя  в доску. Но не  по  себе,  Чухна, ты
дерево  рубишь!  Уж слишком  она  намного лучше тебя. Вот увидишь -- пройдет
два-три года,  и  она  в  тебе  разочаруется  и отошьет  тебя.  И  правильно
сделает!.. А у тебя, конечно, серьезные планы?
     -- Очень даже серьезные... Ну чего ты ко мне пристал?
     -