Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
, и тонная. Среди
развалин высились две стены с отслаивающейся масляной краской. Из щебня
торчали погнутые взрывом ржавые двутавры перекрытий. На кирпичных обломках,
на мусорных осыпях уже вовсю росла сорная трава. Подойдя к уцелевшей правой
стене, я спустился к железной двери бомбоубежища, заглянув в подвал. Там
неподвижно стояла густая черная вода, пахло тиной и тлением. В зарослях
крапивы возле другой стены я заметил несколько осколков стекла телесного
цвета -- все, что осталось от Голой Маши. "Надо поскорее уходить отсюда, --
подумал я. -- Здесь тоже мало радости".
До вечера было далеко, и я решил зайти к Люсенде и Веранде, благо их
дом близко от техникума. Интересно, в городе ли они?
Дверь мне открыла Люсенда. Она открыла, не спрашивая кто, и, увидев
меня, побледнела. На ней было платье "день и ночь", волосы причесаны гладко
-- почти такая же Люсенда, как до войны, только глаза грустнее.
-- Ты... -- сказала она. -- Ты...
-- Я. А что? Ты недовольна, что пришел?
-- Я рада... Я думала...
-- Знаю, что ты думала. Это, конечно, еще может случиться. Но пока жив
и здоров.
-- Идем, идем ко мне в комнату, -- заторопилась она. -- Я тебе так
рада, что ты даже не знаешь как!
В комнате по-прежнему было очень пусто. Возле двери на гвоздиках висели
два одинаковых серых пальто. Они сразу бросились мне в глаза.
-- У меня всего по двое, -- сказала она, перехватив мой взгляд. -- Два
пальто, два выходных платья, две пары туфель... Всего по двое, а я одна.
Сестренки нет.
-- Когда это случилось? -- спросил я.
-- В прошлом году, в феврале.
-- Леля тоже в феврале в прошлом году, -- сказал я.
Потом начал рассказывать Люсенде все, что пережил за это время. Она
слушала молча. Если б она начала меня утешать, начала бы говорить, как
говорят в таких случаях, что, мол, все перемелется,-- я бы просто повернулся
и ушел. Но она слушала молча. Потом тихо заплакала. И тогда утешительные
слова стал говорить я. И еще я сказал ей, что мне стыдно: взвалил на нее
новое горе, будто у нее своего мало.
-- Но ведь мы друзья, -- ответила она. -- Так и должно быть между
друзьями... Сейчас мне пора на работу, а ты не забывай меня и заходи, когда
можешь. А если будешь далеко -- пиши. И скажи мне, когда кончится война?
--Не знаю, когда она кончится, -- сказал я.-- Чем кончится -- знаю, а
когда кончится -- никто не знает.
x x x
Осенью 1945 года я по демобилизации вернулся в Ленинград в звании
старшего лейтенанта с тремя орденами и двумя нашивками за ранения. Через
несколько дней после получения паспорта я расписался с Люсей в загсе. С того
дня прошло много лет. Мы живем дружно. У нас взрослые сын и дочь. В
позапрошлом году мы переехали в новую отдельную квартиру, в новый дом,
расположенный в новом районе. Это на самой окраине города, но близко к
Люсиному и к моему месту работы. И это очень далеко от Васильевского
острова.
Иногда по выходным я встаю раньше всех в квартире. Тихо завтракаю, тихо
надеваю лучший костюм, тихо выхожу на лестницу. Люсенда знает, куда я
собрался, но ни о чем не спрашивает. Она настоящий друг, она не ревнует к
прошлому. А если и ревнует -- никогда этого не покажет.
Трамвай везет меня долго-долго. Я схожу у стадиона Ленина и иду через
мост. Он теперь не деревянный, а бетонный, и настил не дощатый, а
асфальтовый, и нет больше тех темно-зеленых перил, которых коснулась
варежкой Леля при последней нашей разлуке, сказав: "Вот Тучков мост".
Опять я на своем Васильевском острове.
Я начинаю бродить по проспектам и линиям, переименованным мною и
непереименованным. Вот Кошкин переулок -- это Леля присвоила ему такое
наименование; он все такой же узкий, и такие же невзрачно-уютные в нем дома.
Вот Четвертая линия. Здесь Леля бросила на булыжную мостовую флакон
"Камелии". Теперь улица залита асфальтом, но мне чудится, что сквозь асфальт
пробивается слабый-слабый цветочно-спиртовой запах. А вот Приятная улица.
Вот роддом имени Видемана, где родилась Леля. Вот Пивная линия, но уже нет
той пивнушки, в которую мы -- Костя, Гришка, Володька и я -- иногда
заглядывали. А Похоронную линию надо бы переименовать: хоть она по-прежнему
ведет к кладбищу, но на Смоленском давным-давно не хоронят, ворота его
открыты только для живых.
Я выхожу на Большой, на проспект Замечательных Недоступных Девушек.
Потом сворачиваю на ту линию, где стоит мой дом. Он теперь покрашен в
светло-желтый цвет. Интересно, кто живет в нашей кафельно-изразцовой
комнате? Ведь кто-нибудь да живет там. Но теперь это трудно узнать. Знакомых
там нет, тетя Ыра давно обменялась. В прошлый Костин приезд мы с ним
подвыпили, поехали на Васильевский и хотели было зайти в наше прежнее жилье.
Уже дошли до площадки, и тут Костя заявил:
-- Чухна, а зачем это? Давай будем думать, что в той комнате обитаем
мы. Все четверо, как прежде. Ведь если считать, что время не просто
промежуток между двумя событиями, а субстанция, то все существовавшее в
прошлом так же реально, как и все существующее в настоящем
Костя остался работать в Челябинске. Он прочно женат, У него тоже
взрослые дети, но душевно он мало изменился. Мне даже кажется, что он
по-прежнему лелеет мечту о прозрачной жизни, только никому не говорит об
этом. Почти каждый год, во время отпуска, он приезжает в Ленинград и
останавливается у меня. К его приезду Люся запасает "Волжского" -- как
теперь называется плодоягодное вино. Первый стакан мы пьем молча -- за
отсутствующих. После второго Костя говорит:
-- Люсенда, поставь что-нибудь довоенное-несовременное.
Люся долго выбирает в шкафчике пластинку, потом ставит ее на радиолу.
Пластинка шипит и не помнит, что на ней записано. Потом, под уколами
корундовой иглы, начинает что-то припоминать. Чем ближе к концу, тем яснее
можно расслышать слова:
Не опаздывай в строй, наш боец молодой,
Береги ты родные края,
А вернешься домой -- и станцует с тобой
Гордая любовь твоя.
Костя закуривает "Шипку" и неожиданно высказывается:
-- И не такие уж мы старые! Если начнется какая-нибудь военная
заваруха, мы еще пригодимся как боевые единицы. Детдомовцы не подведут!
Верно, Чухна?
-- Верно, Синявый!
x x x
Я возвращаюсь на Большой и с него сворачиваю на Симпатичную линию.
Лелин дом -- на месте. Вхожу в парадную. Из-под дверей аптеки тянет
горьковатым полынным сквозняком. По лестнице подниматься нет смысла: в
Лелиной квартире давно живут чужие люди. Но не хочется сразу уходить из
этого дома. У меня есть законный повод задержаться -- сердце последние два
года пошаливает; я захожу в аптеку и спрашиваю таблетки валидола. Потом
выхожу на площадку и прислушиваюсь. Но шагов не слышно.
И опять иду бродить по василеостровским линиям и проспектам.
От того, что я не видел, как ее убило, и даже не знаю, где она
похоронена, я не могу представить ее себе мертвой, Я помню ее только живую.
Она живет в моей памяти, и когда меня не станет, ее не станет вместе со
мной. Мы умрем в один и тот же миг, будто убитые одной молнией.
И в этот миг для нас кончится война.
1963-1968