тель  военного дела,  подошел  к  гробу  и
сказал:
     -- Мы хороним нашего  товарища, честно погибшего  на войне. Наш товарищ
умер как  солдат,  он шел в бой за Родину, он честно  выполнял приказы. Быть
может, всем нам придется быть  на другой войне -- дай бог, чтобы ее не было,
-- но  мы  не забудем Григория  Семьянинова,  нашего  товарища...-- Тут Юрий
Юрьевич закашлялся, схватился за грудь и отошел в сторону. Когда этот кашель
схватывал его в кабинете военного  дела, он упирался руками в  стену,  и ему
становилось  легче.  Но  здесь  не  было  стены,  не  было  никакого  дерева
поблизости, в которое он мог бы  упереться,  и он кашлял дольше, чем обычно,
-- хриплым, удушливым кашлем.
     После него никто больше не произносил речей, и вообще  никто  не  знал,
что нужно делать,  как вести себя.  Ни у кого, видно, не было  опыта в таких
делах. Все топтались, поеживаясь от холода, и молчали. Молчал и я,  молчал и
Костя,  уставясь  в  землю.  Молчал  и Володька,  виновато глядя  куда-то  в
сторону. Все было  не так, как должно было быть, но как должно быть -- мы не
знали.
     Почетный  караул,  стоявший   у  гроба,  придавал  всему,   что   здесь
происходило, некий утешающе высокий смысл. Четверо красноармейцев промерзли:
на  них  были  не полушубки  -- а  шинели,  не валенки  -- а сапоги, лица их
осунулись от  мороза, -- они стояли не шевелясь, охраняя покой мертвого. Это
был  гарнизонный наряд, отряженный  на похороны.  Григория  они при жизни не
знали -- и  все же они были  связаны с ним столь же крепкими и  возвышенными
узами, как мы, давние его друзья.
     Когда мы вернулись домой, в кухне нас встретила тетя Ыра. Она испуганно
сказала:
     --  Завхоз  из  главного  общежития  с  помощником   тут  приезжал,  на
грузовике. Гришину постель забрал с вашей комнаты. И потом спрашивал, почему
в  вашей комнате холод такой. Спрашивать  стал, топите  или  нет. Я сказала:
топят, топят ребята, сегодня только не протопили.
     -- Спасибо, тетя Ыра, -- молвил Володька.
     -- Он в печку, может, заглянуть бы хотел, да я задницей к дверке печной
стала.  Я знаю  -- у  вас там ни  золинки, он бы сразу смекнул... А Гриши-то
нашего  нет, нет  его, голубчика... А  я  и  на похороны-то  отпроситься  не
сумела...--  Она  заплакала и начала  торопливо креститься, глядя  куда-то в
угол. Нам стало не по себе, мы быстро зашагали по коридору к своей двери.
     Мы сели каждый на свою койку, не снимая пальто. Потом  молча, но словно
по  команде,  встали  с коек,  подошли к шкафу, разделись, повесили пальто в
шкаф. На наружной  дверце шкафа среди всяких мудрых чужих мыслей, записанных
нами,  выделялся шутливый Володькин стишок: "Четыре приютские крысы под этою
крышей живут..." "Теперь --  три,-- подумал я.--  Надо бы сказать  Володьке,
чтобы переделал".
     Без Гришиной кровати комната казалась куда  просторней.  Еще белее, еще
холодней отсвечивали ее изразцовые стены. А картинка,  приклеенная Гришей  к
стене, осталась. Медленно преодолевая пространство, шел по пустыне караван к
своему неведомому оазису. В комнате было очень  тихо. Мирно, по-всегдашнему,
тикали ходики.  У нас был мир.  Там, на Западе, шла война, а у нас  был мир.
Финская кончилась. Только вот Гришки не было  среди нас. Война дотянулась до
него, доплеснулась -- и ушла, унося его с собой.
     --  Ты  бы сходил,  Шкилет, к  тете Ыре,  занял  бы  у  нее  пятерку до
стипендии, -- обратился Костя к Володьке. Деньги занимать мы всегда посылали
Володьку  --  наверно,  потому,  что  он был самый  вежливый  из нас  и  нам
казалось, что ему дают охотнее.


7. НА ЧЕРДАКЕ

     Прошло пять дней, как  я ударил по носу  Витика, а  никакого  возмездия
пока что  не было. Но я подозревал, что такая медлительность не  к добру. На
основании своего жизненного опыта  я давно уже вывел один закон, который про
себя именовал законом брошенного  щенка:  чем длиннее срок между совершением
проступка  и возмездием за него, тем сильнее возмездие.  Ибо, если проступок
сразу же не  погашен, он  начинает жить уже независимо от  тебя,  как щенок,
выброшенный на  улицу.  Он  может и  сдохнуть, но чаще он  выживает, шляется
где-то,  чем-то  питается,  растет  -- и вырастает в большую  злую собаку. И
однажды он неожиданно кидается на тебя из-за угла, норовя вцепиться в горло.
     Но на этот раз  щенок, к  счастью, рос недолго.  На шестой  день  после
моего столкновения  с Витиком,  в час, когда шла лекция по физике,  раздался
вежливый стук  в дверь,  в  аудиторию вошел Петр Петрович Жеребуд и попросил
преподавателя Лежнева отпустить меня. По  лицу Витика Бормаковского поползла
довольная  улыбка.  Он  понимающе  взглянул  на  меня:  что,  ущучили  тебя,
голубчик!
     Жеребуд  был завучем, он ведал учебными  кадрами. А  кроме того, он был
ответственным  за состояние ПВХО на территории техникума.  Но  для всех было
ясно, что за мной он явился не по делам противовоздушной и противохимической
обороны.  Когда я выходил  вслед за  ним из физического кабинета, Володька и
Костя  поднялись со своих  мест  и  хотели идти  вместе со мной. Но  Жеребуд
сделал им предупреждающий знак: сидите, мол.
     Он молча зашагал по длинному коридору. Я  шел за ним в состоянии бодрой
безнадежности, когда знаешь, что добра ждать нечего  и не за  что цепляться,
все  уже решено.  Но вот Жеребуд провел меня мимо  своего кабинета, и во мне
проснулась тихая и робкая надежда. Может, еще и обойдется как-то это дело?
     Жеребуда боялись из-за его  должности и не любили за мрачный нрав. Но к
нам, четырем бывшим детдомовцам, он относился с тайной  симпатией. Он иногда
выручал нас. Например, месяца два тому назад Володька засыпался  на том, что
в тетрадке по химии писал поэму "Триппериада". Никакой особенной похабщины в
ней  не  было, но  Володька после  письменной  сдал именно  эту тетрадку  --
конечно, по ошибке: у него были две тетради по химии. А преподаватель поднял
шум; он решил, что это издевательство над наукой, и Володьке грозили большие
неприятности. Жеребуд как-то  сумел дать этому задний  ход, и все  обошлось.
Дело в том, что Жеребуд был вроде нас -- без роду, без племени, воспитывался
еще в царское время  в  благотворительном приюте для подкидышей -- и хлебнул
соленого не меньше, чем мы.
     Сейчас дело  было неясно. Жеребуд грузно шагал  впереди меня, аж паркет
поскрипывал.  Мы  вошли в зал Голой Маши. Сквозь  ее светлое стеклянное тело
пробивался тусклый свет, за ее несуществующей спиной метались снежинки. Лицо
у Маши было настороженно-озорное. Казалось, она раздумывает --  не спрыгнуть
ли ей  с окна  сюда, в трапезную. Вот возьмет  и спрыгнет, и вслед за  ней в
освободившийся вырез окна в зал ворвется вьюга.
     Мы свернули  в  неприметный  боковой  коридорчик, а оттуда -- на черную
лестницу. По ней поднялись на чердак. У двери, в лестничном тупике, валялись
ломаные  стулья, ржавые  и рваные  кроватные  сетки -- всякий лежалый  хлам,
собранный  на субботнике и приготовленный к выносу на двор. На самом чердаке
было довольно чисто.  Кое-где  стояли красные ящики с песком и  воткнутыми в
него  лопатами.  Горело  несколько  лампочек, из полукруглых слуховых окошек
струился белесый, метельный свет. Пахло золой, кошками, сухой пылью и свежей
краской.  Слышно было, как ходит  над крышей вьюжный ветер, как где-то вдали
воет  на  повороте трамвай.  Ив  то же  время  стояла  здесь  какая-то своя,
автономная тишина:
     Жеребуд  привел  меня в дальний  конец  чердака и показал  на  ведро  с
краской и на недокрашенную балку.
     -- Докрась эту балку, и вот эту еще, и еще вот эти подпоры,  --  сказал
он.  --  Из  семнадцатой группы шалопаи  красили, да  не докрасили. А завтра
районный инспектор придет проверять.
     Я  начал  красить  толстую  деревянную  балку,  идущую  понизу, поперек
чердака. Краску кто-то развел в самый раз --  не  густо и не жидко. Это была
силикатная  противопожарная  краска.  Я  водил кистью  по  балке --  и балка
становилась  зеленовато-серой,  красивой.  Мне  всегда   нравилось  красить.
Казалось,  от  тонкого  слоя  красящего  вещества  вещь и  внутри становится
другой, меняется и облагораживается вся целиком. Если бы людей можно было бы
красить --  вот это да! Какую-нибудь сволочь, вроде  Витика, если  бы  можно
было перекрасить в хорошего парня! Вот это бы да!
     Жеребуд  постоял около меня, одобрительно поглядывая на  мое  старание.
Затем он пошел на лестничную  площадку и стал неуклюже возиться со сваленным
там хламом, чтобы  потом  его удобнее было выносить. Я слушал, как он тяжело
ворочается,  будто  медведь. Видно, осточертело ему сидеть в своем кабинете.
На душе у  меня становилось все  легче.  Я понял, что, если  б Жеребуд хотел
сыграть мне вышибательный марш из техникума, не повел бы он меня сюда.
     Потом  он кончил возню с чердачным  барахлом  и опять подошел ближе  ко
мне. Я думал, что он начнет  какой-нибудь серьезный  разговор. Но он, как-то
нелепо согнувшись, встал у выема слухового окошка и вдруг запел очень тонким
и жалобным, совсем не своим голосом:
     Эх, полна, полна коробушка,
     Только слушай да молчи,
     В нашем Варинском приютике
     Очень славные харчи:
     Каша пшенная немытая,
     Масло с дегтем пополам,
     А на ужин нам положено
     Три капустинки гнилых...
     Он  тянул  эту свою  приютскую  песню,  будто  нищий  на  барахолке.  Я
продолжал работать.  Я понимал, что, если брошу кисть и уставлюсь на него, я
его обижу. Ведь как бы человек плохо ни пел, ему иногда очень хочется, чтобы
его кто-нибудь послушал -- послушал не ради похвалы, а ради самой  песни. Он
поет будто в шутку, будто смеясь  и над песней, и над  собой; он делает вид,
будто дурачится, а на самом-то деле ему очень  хочется, чтобы кто-то  принял
его песню к сердцу.
     Когда  Жеребуд  кончил  пение  и,  разогнувшись,  отошел  от чердачного
окошка, я тоже запел. Не прерывая работы, равномерно водя кистью по балке, я
пел старую детдомовскую песенку:
     Когда я был дежурным,
     Носил я брюки клеш,
     Соломенную шляпу,
     В кармане -- финский нож!
     Подметки рантовые
     И торба на боку...
     Подайте, Христа ради,
     Работать не могу!
     Жеребуд тоже не пялился на меня и  не перебивал,  хоть голос у меня был
не  лучше, чем у него. Он стоял себе в сторонке. Потом прошелся  по чердаку,
снова подошел ко мне.  Я понял, что сейчас он начнет  разговор. И он  начал,
повел его издалека, с педагогическим подходом.
     --  Самого хорошего из вашей четверки на войне убило, --  пробурчал он.
-- А вы трое -- трепачи,  гопники, всех вас из техникума гнать надо. То этот
поэт  ваш  похабень  в тетрадке  пишет,  то  этот  Константин  Звягин,  черт
одноглазый, пробки пережег в техникуме,  час без света сидели, а теперь  вот
ты до драки докатился. Побил общественника! Знаешь, чем это пахнет?
     -- Гад он ползучий, а никакой не общественник,-- ответил я.
     -- Гад  не гад, а дело плохое заварилось. Потому -- бдительность нужна,
время  такое.  Он  на тебя  заявление  подал,  там разные  высказывания тебе
приписаны. А время такое...
     -- А какое время? -- спросил я. -- Ну, какое? Военное, что ли? Война-то
кончилась.
     --  Война  ни  при  чем.  О  войне  речи  нет. Но --  капиталистическое
окружение... Понял? Время такое... Надо тебе спрыгнуть с этого эскалатора.
     -- С какого эскалатора?
     --  Был в  Москве?  Метро видал? Вот с такого  эскалатора.  Ты на  него
ступишь -- и несет тебя вниз, и как ты вверх ни беги, как ни крутись -- тебя
уже все  равно вниз снесет. Так и тут: раз попал на заметку,  теперь к  тебе
все липнуть будет, все, в  чем и не виноват. И будет тебя  тащить все вниз и
вниз... Доходит до сознания?
     --  Доходит,  --  ответил  я.  --  Здорово,  видно, этот Витик  на меня
накапал... Да и Люсенда, видно, подмогла... Сука бесхвостая!
     -- Не ругайся, не маленький! -- пробурчал Жеребуд.  -- Думай о том, как
с эскалатора спрыгнуть.
     "Дался  ему  этот эскалатор,  --  подумал я.  --  И как  с  него теперь
спрыгнешь?"
     -- Ну?
     -- Не знаю, -- сказал я. -- Теперь мне все бара-бир,
     --  Ладно,  я  тебе  помогу. Но это в последний  раз. Это  уж  в память
Семьянинова, хороший был  парень...  Так слушай. В  техникум пришло письмо с
Амушевского завода, там горны с дров  на мазут  переводят. Им временно нужен
человек,  который  на  мазутных  горнах работал.  Ты  ведь  до  техникума на
"Трудящемся" работал? Кочегаром?
     -- Да. Недолго  работал, потом мы все  четверо в техникум пошли.  Но на
мазутных горнах работал. И на дровяном работал. Дровяной там только один.
     -- Так вот, надо тебе заявление подать, что хочешь своей волей ехать на
Амушевский,   хочешь  помочь  налаживать  там...  У  тебя  и   теоретическая
подготовка теперь есть.
     -- Не насовсем туда?
     -- Нет. До осени там пробудешь, а потом вернешься  сюда на третий курс.
А за  второй -- что  досрочно сдашь, а что --  когда вернешься.  У тебя ведь
хвостов нет?
     -- Нет.
     --  Ну  я  же   знаю,  учишься  ты  неплохо.  Умная  голова,  а  дураку
досталась... Завтра  подай заявление.  Пиши  от всего сердца,  взволнованным
почерком, чтоб энтузиазм был виден.  И на меня не ссылайся, о разговоре этом
нашем забудь. Говори: мол, узнал сам, пронюхал, хочу практически поработать,
работой исправить ряд своих ошибок. Рад, мол, буду...
     -- Да это и правда будет, -- сказал я. -- Я рад буду. Это же интересно.
Ну, и зарплата...
     -- А  людей зря не ругай. Как ты эту  Людмилу  Рязанцеву обозвал, а?  А
она, когда ее вызвал я по твоему делу для разговора, она за тебя упрашивала.
Сказала, что ты ее не  щипал, руки ни на кого не подымал. Даже ревела у меня
в твою пользу.
     -- Я просто дурак, что ее ругал. Я и не думал, что она такая...
     Тут Жеребуд, считая  разговор оконченным, отошел в  сторонку  и жалобно
запел:
     Не дождаться мне пышного лета,
     Не дождаться весеннего дня,
     Помолись за меня, дорогая,
     Скоро, скоро не станет меня.
     Будет хмуро осеннее утро,
     Будет дождик слегка моросить,
     Труп мой снимут с приютской постели
     И без слез понесут хоронить...
     Он  кончил  петь, сам себе улыбнулся, потом с  довольным видом осмотрел
мою работу и сказал:
     -- Докрашивай эту стойку, а этих балок  не крась, хватит с тебя. Завтра
я сюда всю восьмую группу пригоню.
     Жеребуд ушел.
     Я  подошел к полукруглому чердачному  окошечку. Ветер уже  утих.  Серое
небо,  стены  невысоких  окрестных  строений  --  все  было  в белых точках,
плывущих  вниз. По дальней железнодорожной насыпи медленно шел поезд,  и  он
был  весь в белых точках.  Потом  мне стало  казаться, что снежинки стоят на
месте,  а  все  остальное  тянется  ввысь, растет вместе со  мной. Мне  даже
почудилось: это я  сплю, и лечу  во сне, и легко  несу с собой в высоту весь
мир.  Паровоз  вдалеке  закричал  тоскливо и тревожно,  но в сердце  у  меня
полыхнула смутная  радость. Услыхав этот паровозный гудок,  несколько пухлых
снежинок  испугались, кинулись ко мне --  и прилипли к  стеклу.  И вдруг они
начали таять.
     Весна была на подходе.


8. ДЕЛА ТЕКУЩИЕ

     Когда я  спустился вниз, шла перемена. Вся наша группа гуляла в Машином
зале. Я немедленно рассказал Косте  и Володьке о своем секретном разговоре с
Жеребудом,  --  чтобы  они  не  беспокоились  за  меня  и  знали,  что  дело
налаживается. Потом я подошел  к Люсенде. Она  стояла  рядом с Верандой,  но
Веранда сразу отошла в сторонку.
     -- Люсенда, я и не знал, что ты такая, -- сказал я ей. -- Спасибо тебе,
что ты в мою пользу говорила.
     -- Это я не ради  тебя, а ради справедливости, -- холодно ответила она.
-- Но хоть ты не называй меня этим дурацким именем!
     -- Ладно, ты не Люсенда. Ты -- Люся, Люся, Люсенька...
     -- Пожалуйста,  не  притворяйся. Никакая  я  тебе не  Люсенька. --  Она
строго посмотрела на  меня, отвернулась и тихо пошла в середину зала.  Сразу
же ко мне подкатилась Веранда и подмигнула: все в порядке?
     -- Больно уж серьезная твоя Люся, -- сказал я. -- С такой без  пряников
не заигрывай.
     -- Что ты  в  Люсе  понимаешь!  --  фыркнула  Веранда.  --  Ты вообще в
девушках ничего не смыслишь. Ты в нас не больше, чем вот в ней, смыслишь, --
и она мотнула головой в сторону Голой Маши.
     Я  на  минутку  задумался. Действительно  ли  я  ничего  не  понимаю  в
девушках? Я давно уже  знаю все, что  надо знать. Но мне везет только с теми
девушками, с которыми не может  не везти. Нет, не встретилась мне  еще такая
девушка, которая  сказала бы: "Бросься в  Неву с Троицкого моста!" -- и я бы
бросился. Или сказала бы: "Отдай свою стипендию первому встречному!" --  и я
бы отдал.
     О  такой  любви я только в  книгах читал,  но знал, что она не только в
книгах. Просто мне не везет. Может быть, я так и доживу до старости, а такой
любви не встречу. А если и встречу необыкновенную девушку, то она меня может
отшить в два счета -- и будет права. Что во мне такого замечательного, чтобы
в меня влюбиться?
     На  следующий  день  я подал  заявление  о  том,  что хочу  поехать  на
временную  работу на Амушевский завод. Оно  было благосклонно принято. Через
восемь  дней я  последний раз в  текущем учебном  году пошел  в техникум  --
оформлять отъезд. В этот же день  была вывешена  свежая стенгазета. Чем хуже
шли учебные  дела у  Витика, тем активнее  он работал в стенной печати. И  я
сразу  нашел под одной  заметкой подпись "Общественник". Но на этот раз речь
шла не обо мне. Заметка называлась "Зараза с гнилого Запада":
     "В то время как  все  студенты  борются  за всемерное  расширение своих
знаний, находятся среди  нас  отдельные модники,  которые заботятся  лишь  о
расширении своих брюк, с целью "догнать и перегнать" гнилую моду Запада, где
широкие брюки "Оксфорд"  завоевали сердца разлагающейся буржуазной молодежи.
Увы, и  некоторые девушки нашего техникума не  избегли  гнилостного  влияния
моды. Они шьют юбки все шире и шире, не жалея на это материала. Некоторые из
них докатились до того, что, готовясь к весеннему сезону, покупают в аптеках
дефицитную белую клеенку, предназначенную для детских кроваток, куда клеенка
должна подстилаться против промокания матрасов. И из этого "материала" нагло
шьют себе "наимоднейшие" плащи, лишая тем самым малолетних детей здорового и
сухого счастливого детства!.."
     Дальше шли фамилии модниц и модников, но ни меня,  ни Кости с Володькой
там,  конечно,  не  было. Нам не по  средствам было гнаться  за  модами. И я
понял: гроза миновала. Но ехать на Амушевский завод все равно надо -- нечего
идти на попятный. Тем более -- это ж и интересно.

x x x
     В день отъезда я проснулся рано. То был день выходной. Костя и Володька
еще  спали. Над  тем местом,  где  прежде стояла койка Гришки, все висела на
белой изразцовой стене картинка: три верблюда идут через пустыню.
     Мне стало грустно.  У меня  не было опыта вечных разлук.  Первый  живой
человек,  которого  я  потерял,  --  это  Гришка.  Потеря  доходила до  меня
медленно, постепенно. Так, когда рвут зуб  под новокаином, вначале  вроде бы
все ничего, -- а потом приходит боль, места себе не находишь.
     До   детдома  Гришке  приходилось  плохо.  Он,  как  и  я,  одно  время
беспризорничал, и на  его долю  перепало немало оплеух и колотушек. Когда он
попал в наш детдом, ему стало житься хорошо. Детдом не считался каким-то там
образцовым,  но  воспитатели  были  неплохие. Обиды  случались  между  нами,
ребятами, а воспитатели старались, чтоб мы  жили дружно. И Гришка проникся к
воспитателям  уважением.  Он  считал их  представителями  советской  власти,
государства. Ведь спасло-то  нас государство. Без него бы мы просто подохли.
Оно как-то  разглядело нас со своей высоты -- и вот мы  живы.  Ко всему, что
исходило  от  отдельных  людей,  Гришка  относился настороженно.  Они  могут
поманить: "На, мальчик, конфетку", -- а дать