ны и погружайся в бытие!

x x x
     На вечер в техникум я приехал с опозданием. Уже кончилась торжественная
часть,  шла  самодеятельность.  Первым, кого  я  встретил  в  вестибюле, был
Малютка Второгодник. На рукаве его красовался распорядительский бант.
     -- В  буфете есть таллинские папиросы  "Викинг".  Дешево и  красиво, --
объявил  мне  Малютка. -- А  пальто оставь в седьмой  аудитории.  Раздевалка
закрыта, тетя Марго отмечает Международный женский день.
     --   Ты   здесь   специально  торчишь,   чтоб  новости   сообщать?   --
поинтересовался я.
     -- Специально!  -- важно ответил Малютка.-- Я сегодня главный диспетчер
по вестибюлю... Слушай, можно тебя позвать, если шпана будет ломиться, как в
прошлый раз?
     --  Ладно, зови.  Мы им  навешаем  батух. Когда  я  вошел в  трапезную,
которая  во время  праздничных мероприятий  служила танцевальным  залом, там
было  темновато.  Сквозь  стеклянное  тело  Голой  Маши  тускло просвечивали
дальние  городские огни.  Несколько опоздавших ребят слонялись  по натертому
паркету.  Издалека,  из  Большого  зала, доносилось: "Снега  белы  выпадали,
охотнички  выезжали..." Выступал хор  техникума.  Потом  запели "Если завтра
война...".   Отфильтрованные   расстоянием,   здесь   эти   голоса   звучали
торжественно и слитно, будто где-то вдали пел один очень большой человек.
     Явился  дежурный  и  включил люстру.  Зал сразу стал высоким, широким и
светлым.  Голая Маша  отпрыгнула  куда-то  в сторону,  в темноту, слилась со
стеной. Из динамика послышалось хриплое  гудение, потом сквозь это гудение с
трудом процарапались синкопы танго "Маленькая  Манон" -- в местном радиоузле
поставили пластинку.  Зал  начал  наполняться.  Девушки  все  казались очень
нарядными.  На  некоторых  были  модные  платья  с  подкладными плечиками  и
рукавами-фонариками.  Девушки  улыбались,  глаза у  них загадочно  блестели;
каждая  ждала чего-то  очень хорошего  и от  этого вечера, и от  всей  своей
дальнейшей жизни. Люсенда  и  Веранда  опять надели платья  "день  и  ночь",
только они поменялись ими: у Люсенды "день" теперь был впереди.
     -- Значит, ты все-таки пришел, -- сказала она.
     -- Почему "все-таки"?
     --  Ты мог  и не  прийти. Я бы не  обиделась. Ведь мы просто  дружим, а
друзья друг на друга не обижаются... Ты со мной будешь танцевать?
     Танцевать  с  ней  было  легко.  Казалось,  она  угадывала  каждое  мое
движение. Но в глубине  души я понимал, что  она  просто  ведет меня. Однако
ничего обидного в этом сознании не было.
     -- Не прижимайся так, -- сказала она вдруг. -- Это невежливо.
     -- Это я нечаянно, не сердись.
     -- Я не сержусь, но это невежливо.
     Когда поставили румбу "Девушка в красном", я опять танцевал с Люсендой.
И  вальс-бостон "Колыбельная  листьев"  тоже танцевал с ней.  Я уже  начинал
казаться  себе заядлым  танцором, мною  овладела  какая-то бальная  легкость
движений. И Люсенда была такой близкой, празднично-легкой.
     Внезапно танцы  прекратились.  В зал прорвалась  тетя  Марго. На ней --
длинное  старинное  лиловое  платье  с  черной  вышивкой.   Она  уже  крепко
поднабралась по случаю праздника.
     -- Не умеешь танцевать, молодежь! --  закричала  она.--  Учись у нас, у
раскаянок! Сам товарищ Распутин глядел да радовался!
     Тетя Марго  резко  остановилась среди зала и, приподняв подол кончиками
пальцев,  стала ритмично выбрасывать ноги  в старомодных  высоких  узконосых
ботинках. В такт движениям она громко пела:
     Ах, мама, мама, мама,
     Какая драма!
     Вчера была девица,
     Сегодня -- дама!
     Из репродуктора продолжали выпрыгивать синкопы, но она плясала под свой
мотив. Вдруг движения ее утратили ритмичность, она  стала  качаться, понесла
какую-то околесицу.  К ней  подбежали  девушки  и  ребята, бережно повели  в
уголок, усадили на стул. Там  она  и осталась сидеть, уже совсем раскисшая и
тихая. Вскоре объявили антракт.
     Я  пошел  в  курилку, закурил тонкую,  слабенькую  и душистую папироску
"Викинг". Здесь было людно и дымно, здесь все было как всегда. Что бы там ни
происходило снаружи -- всемирный праздник или всемирный потоп,-- в уборных и
курилках  мало что меняется.  Как  всегда, вентилятор выл,  скручивая  дым в
серый толстый жгут и выталкивая его за окно.
     И вдруг все изменилось.
     В курилку с деловым видом вошел "Малютка Второгодник и направился прямо
ко мне. Думая, что он хочет закурить, я полез в карман за пачкой.
     -- Идем вниз, -- сказал он.
     Тут  я  подумал, что  нужен  как боевая  единица для борьбы  со шпаной.
Честно  говоря, это была даже не шпана, а парни с соседних улиц. Каждый раз,
когда  у нас  происходило  какое-нибудь мероприятие с танцами,  они норовили
прорваться в техникум, чтобы потанцевать с нашими девушками.
     -- Идем вниз, тебя там ждут! -- повторил Малютка и вышел из курилки.
     -- Кто ждет? -- спросил я, догоняя длинноногого Малютку.
     -- Ждет  девушка.  Просила вызвать тебя...  Девочка -- закачаешься.  На
пять с плюсом! Перед ней даже шпана расступилась и пропустила в дверь.
     -- Неужели Леля? -- подумал  я вслух.  Сердце  захолонуло,  словно меня
затащили на десятиметровую вышку и велели нырять -- а внизу не вода, а лед.
     --  Как  звать ее--не  знаю, врать не  буду,--  словно откуда-то  очень
издалека услыхал я голос Малютки. -- Такая... -- он запнулся,-- изящная...--
Это  слово Малютка произнес, может быть,  первый раз  в  жизни, и  оно в его
устах  прозвучало  как-то странно и нескладно.  Почувствовав неловкость,  он
перешел на обычные слова: -- Пупсик -- дай бог на пасху. В таком  коричневом
пальто...
     Оттолкнув Малютку Второгодника, я побежал по коридору. Бежал так, будто
спасался; бежал так, будто спешил кого-то  спасти. "У  ней что-то стряслось,
--  крутилось у  меня в голове.  -- Или отец помер, или с теткой что-нибудь.
Так бы Леля не пришла... Какая длинная эта парадная лестница... Что-то такое
случилось, так бы она не пришла..."
     В коричневой шубке с откинутым капюшоном Леля стояла в вестибюле справа
от  лестницы,  между  деревянной  будочкой  вахтера  и  желтой  полированной
колонной.
     Она  стояла  потупясь, глядя на  муфту.  По лицу ее ничего нельзя  было
понять.
     -- Леля! Что случилось?  -- спросил я, подбегая к ней. Она настороженно
посмотрела мне в глаза и вдруг улыбнулась.
     -- Нет-нет-нет,  ничего не  случилось.  Я  просто так. Вот  взяла --  и
пришла... Ты недоволен?
     -- Взяла и пришла? Ко мне?-- Я все еще не верил в такое чудо.
     -- Ну да, к тебе. За тобой... Мы вместе пойдем, да?
     --Вместе пойдем...-- повторил я.-- Пойдем... Куда пойдем?
     -- Господи, ну куда-нибудь пойдем отсюда... Ты на меня очень сердишься?
     -- Я просто ничего не соображаю... Значит, мы пойдем вместе?
     --  Да-да-да. Только ты  пальто надень. Я побежал в седьмую  аудиторию,
схватил пальто и побежал обратно. Бежал и думал: "А вдруг  она уйдет?.. Надо
бы с Люсендой попрощаться... Нет, некогда... Вдруг Леля уйдет?"
     Леля была на том же месте. В сторонке стоял Малютка Второгодник и делал
вид, что наблюдает за порядком, а на самом деле глазел на Лелечку.
     -- Парадная временно закрыта, я вас через  подвал проведу,-- сказал нам
Малютка. -- Бирюков  --  за  главного! -- начальственно крикнул  он в группу
ребят, стоящих у дверей.  Потом взял из  окошечка дежурки  "летучую  мышь" и
повел  нас мимо лазарета  в боковой коридорчик. По узкой щербатой лесенке мы
спустились  в  подвальный широкий коридор, и Малютка  большим ключом  открыл
блиндированную  дверь  бомбоубежища.  Он не  включил  электричества  --  для
таинственности, что ли? И в неярком свете "летучей мыши" наш военный кабинет
показался мне странным, и мне почудилось, что  это не мы, а какие-то  другие
люди  идут сейчас по его бетонному полу. На мгновенье качающийся свет  лампы
выкрал  из темноты учебный плакат "Час атаки".  Некоторые красноармейцы  еще
вылезали из траншеи, а некоторые уже бежали вперед  с  винтовками наперевес.
Перед ними вставали черные столбы разрывов.
     Пройдя бомбоубежище,  мы  очутились в обыкновенном  подвале, где  стоял
сырой густой холод. Вышли мы уже у пищеблока.
     -- Спасибо, Женька! -- сказал я.
     -- Спасибо, Женя! -- повторила Леля.
     -- Ну не за что, -- смущенно ответил Малютка. -- Я ж понимаю...
     Он  захлопнул за собой  подвальную  дверь. Она плотно  и гулко  вошла в
дверную  коробку  и словно сразу вклеилась в нее, срослась  со стеной.  Мы с
Лелей  остались вдвоем. Кругом валялись пустые ящики  из-под картошки, пахло
сырым  снегом  и  золой.  Из  техникума негромко доносилась музыка,  крутили
"Похищенное  сердце" -- медлительное,  надрывно-грустное танго.  Мы вошли  в
длинный проход между двумя высокими штабелями дров. Здесь было совсем темно.
Впереди  светилось окно флигеля, виднелся черный силуэт клена. Мы медленно и
молча шли рядом в этом дровяном коридоре -- даже не под руки, только касаясь
плечами друг друга. Я никак не мог собраться с мыслями.
     -- Ты не сердишься? -- остановившись, спросила она.
     -- Не могу на тебя сердиться. Что бы ты ни делала...  Как ты меня здесь
отыскала?
     --  Нашла  твой  цветок -- пошла к  тебе домой -- там был Костя  --  он
сказал, где ты,-- приехала сюда,-- монотонной скороговоркой ответила Леля.
     -- С Костей тебе повезло. Он ведь собирался к одной кошке-милашке. -- Я
помнил, что тогда, под Новый год, ее  рассердило  это слово,  с  него все  и
началось. Я испытывал ее.
     -- Нет, он не пошел к кошке-милашке. Ни  к каким кошкам-милашкам он  не
пошел. Лежал на кровати и  читал. Когда я  пришла, встал и начал  мне читать
про Антония, как  он повернул свой  корабль из-за  Клеопатры. Потом стал мне
доказывать,  что этот Антоний просто изменник из-за бабской юбки,  его  надо
вздернуть на рее... Ты слушаешь?
     -- Ну да!
     -- Он сперва не хотел мне говорить, где ты.  Он сказал, что я не должна
тебе мешать погрузиться в бытие... А как это ты погружаешься9
     -- Потом расскажу... Ну...
     -- Когда я начала плакать, он сказал, где ты.
     -- Ты и сейчас плачешь.
     -- Говори мне так, как на пароходе, помнишь?..  Ну, какие у меня глаза?
Соленые? -- Она придвинулась ко мне.
     -- Прямо как свежепросольные огурцы, -- сказал я, целуя ее.
     -- Господи, как глупо!  --  Леля тихо засмеялась.-- Но теперь у нас все
по-прежнему, да?.. Ты поедешь ко мне?
     -- Сейчас?.. А тетя твоя?
     --  Тетя в  Гатчину уехала. И потом тетя за тебя. Я  ей рассказала  про
Новый год, так она мне все время твердит:  "Иди к  нему, объяснись. Ведь сам
он не может  прийти к тебе, раз ты так... ну, поступила..." Она все говорит:
"Вам все равно не уйти друг от друга, потому что это шикзаль".
     -- Какой шикзаль?
     -- Не какой, а какая. Это по-немецки судьба. Только не просто судьба, а
уж такая судьба, когда ничего с ней не поделаешь.
     Мы  вышли  из  дровяного  коридора  в  сад,  потом  проулком  прошли  к
трамвайному кольцу. Едва вошли в вагон -- трамвай сразу зазвенел и тронулся,
будто только нас  ему и не хватало. И  время  текло в том трамвае быстро, по
своей  системе отсчета,  и он обгонял другие трамваи --  должно быть, просто
перелетал через них. Мы и не заметили, как доехали до Васильевского острова.
     В  первом этаже  на  нас дохнуло  аптечной  полынью,--  и  мы сразу  же
очутились на  Лелиной  площадке,  вошли в  квартиру,  и  лестничный сквозняк
услужливо захлопнул за нами дверь. Сняв пальто, мы прошли на кухню.
     -- Господи, какая я бестолковая! Чаю, кажется, нет, -- сказала Леля. --
Придется нам пить кофе. Ты любишь кофе?
     --  Мне  бара-бир,--  ответил  я.--  Кофе  так  кофе.  Ты  обо  мне  не
беспокойся.
     Она  накачала  примус, налила из-под крана воды в зеленую эмалированную
кастрюльку, взяла с полки желто-синюю пачку суррогатного кофе "Здоровье". Я,
будто хронометражист, следил за ее торопливо-четкими движениями. На ней было
платье из холстинки, с красным пояском -- летнее, совсем не по сезону, -- то
самое платье, в котором она ездила со мной на лодке за сиренью.
     -- Что ты  так  смотришь? -- обернулась она ко  мне.-- Очень скучал без
меня?
     -- Очень... Шестьдесят семь дней.
     -- Это все  я виновата, глупая Лелька. -- Она подошла ко мне, прижалась
щекой к моей щеке. -- Никогда больше не буду тебя обижать... Давай пить кофе
в кухне, здесь уютнее. Да?
     Над  кастрюлькой взбухла шапка темной  пены,  и  Леля  быстро  погасила
примус. Стало  очень  тихо. В  этой  тишине мы  пили из  толстых синих чашек
горьковатый, пахнущий горелым цикорием кофе, заедая  его печеньем "Альберт".
Квадратный столик стоял в углу, мы сидели на табуретках у двух его свободных
сторон, вполоборота один к другому, касаясь друг друга коленями. Мы о чем-то
разговаривали, но все сразу забывалось, падало в тишину.
     -- Ужасно я бестолковая --  угостила тебя кофе без молока,  --  сказала
она, отодвигая чашку. -- Ведь бестолковая?
     -- Ужасно бестолковая,-- ответил я, встав из-за стола. -- А ты без меня
скучала?
     --  Да. Скучала, -- коротко  и глухо  ответила  она,  глядя  куда-то  в
сторону.
     Мы вышли  из  кухни  в  прихожую.  Я посмотрел  на свое  пальто, и Леля
перехватила мой взгляд.
     --  Мы  запереть  забыли, -- спокойно сказала она и, подойдя к наружной
двери,  неторопливо, нерезко закрыла ее  на  крюк.  Потом как-то  вроде даже
сердито посмотрела на меня:
     -- Незачем тебе сейчас идти домой, будешь у Лельки ночевать.

x x x
     Там, за  незашторенным окном,  было обычное мартовское утро  -- правда,
воскресное,  --  и все же обычное для города. Но, войдя в комнату,  утренний
свет стал четок и нежен; мягко обволакивал глаза, но не мешал видеть то, что
было вокруг.  Разбуженный этим светом, я приподнялся на локте и посмотрел на
Лелю.  Дышит  ровно.  Челочка растрепана, а  лицо  очень спокойное,  и  даже
какая-то  сонная  детская важность на  нем. А  ресницы очень длинные --  это
потому, что глаза закрыты. Первый раз вижу ее с закрытыми глазами.
     Боясь разбудить  ее  взглядом, я стал смотреть на  стену, на  столик  у
стены.  С лежащей под наклоном чертежной доски свисал шелковый, подштопанный
на пятке чулок. Со стены, со своей последней фотографии, висящей между двумя
рейсшинами, смотрел на меня Лелин брат. Он был в гимнастерке, которой он уже
никогда  не снимет.  Он  смотрел  на  меня  из ниоткуда,  но  он  как  бы  и
существовал. Пока  есть этот город, и этот  дом, и Леля, покуда есть то, что
есть, -- ты тоже есть.
     "Не бойся за нее, --  просигналил я ему мысленно. -- Никому не дам ее в
обиду  и никогда не брошу -- лишь бы она  меня не бросила. Я ж  понимаю, что
она лучше меня, как 100:1".
     -- Ты уже не спишь? -- спросила она вдруг.
     -- ...?!
     -- Нет-нет-нет... надо вставать. Римма должна сейчас прийти.  Она очень
точная. Она батистовую кальку  принесет. Мы еще  вчера утром договорились. Я
же не знала...
     -- Батистовую?
     -- Да-да-да. Она достала  себе и мне. Это не для работы... Нет-нет-нет,
милый, отвернись, я буду одеваться.
     Я отвернулся к  стене. Прямо  передо мной на черном  шнуре висела вилка
громкоговорителя. Я включил  ее  в  розетку.  Послышался приятный,  нарочито
равнодушный   голос   женщины-диктора:  "...майских  бомбардировщиков   были
направлены  против  аэродромов  в  Южной  и  Центральной  Англии.  Причинены
значительные  повреждения  ангарам  и  казармам...  В   сводке  командования
германских вооруженных  сил сообщается, что германские войска, вступившие на
территорию Болгарии,  продолжают продвигаться согласно приказу... Обсуждение
в Соединенных Штатах  закона о  передаче  взаймы или  в аренду вооружения не
наталкивается, как ожидалось ранее..."
     Я выдернул вилку из розетки. | -- Можно повернуться?
     -- Не совсем еще можно, но можно.
     Она стояла перед зеркалом  в желтом халатике, в теплых тапочках на босу
ногу. Лицо у нее было удивительно спокойное и кроткое.
     -- Лелечка...-- окликнул я ее.
     --  Ну что? --  Она подошла, села  на кровать,  положила  руку  мне  на
голову. --Ведь все очень хорошо. Все-все-все хорошо... Соблазнил глупую Лелю
-- а глупая Леля и рада.
     В прихожей послышался звонок, и она вышла.
     Я услышал скрип дверного крюка, потом голоса Лели и ее подруги. Слов не
разобрать  было, хоть  говорили  они довольно громко. Потом вдруг ничего  не
стало слышно -- похоже, что перешли на шепот. Потом опять заговорили громко,
но теперь голос подруги звучал  нарочито бесстрастно, вроде  как у дикторши,
которая только что сообщала о военных действиях.
     Послышался звук запираемой двери, потом легкие Лелины шаги.
     Она вошла с рулоном  кальки. Калька  была цвета необычного  -- какая-то
голубоватая.
     --  Тут  на  две блузки и  еще  на  платочки останется.  Хочешь, и тебе
платочек подрублю?
     -- Говорят, платки дарить -- это к разлуке, -- сказал я.
     -- Тогда не  будет тебе никаких платков.  Не хочу никакой разлуки... Ты
знаешь, Римма твое пальто заметила... Ну,  я ей  немножко сказала. Ведь если
уж она заметила...
     -- А она?
     --  Очень  удивилась.  Кошка выскочила, глазки выпучила...  Я  пойду на
кухню, поставлю кофе... А вообще все-все-все хорошо.

x x x
     Когда я вернулся домой, в комнате было очень накурено. Белые изразцовые
стены  сквозь  дым казались голубоватыми. Костя, одетый, лежал  на кровати и
читал.  При виде  меня он молча сунул Плутарха  под подушку,  вытащил из-под
кровати гитару и запел базарным голосом:
     Для кого я себя сберегала,
     Для кого, как фиалка, цвела!
     До семнадцати лет не гуляла,
     А потом хулигана нашла...
     -- Итак,  нет больше Пиренеев? -- спросил  он, снова пряча  гитару  под
кровать.
     --Иди,  Синявый, к черту!  -- ответил  я.--  Скажу одно:  я--счастливый
человек. Больше ничего не скажу.
     -- Я за тебя  рад, Чухна, -- уже  серьезным голосом сказал Костя. -- Но
ты не очень-то верь в свое счастье. Все равно она не для тебя. Все равно она
от тебя уйдет. Уйдет и не вернется.
     -- Зачем ты мне это говоришь? -- обиделся я.-- И не в первый раз ты это
мне говоришь. Если б ты был мне враг...
     --  Оттого что  не  враг, оттого и  говорю, -- ответил Костя. -- Я тебя
подготавливаю. Я тебе  делаю  прививки, я ввожу в твое тупое сознание малыми
дозами  то, что потом ты  получишь  сполна. Тебе нужен иммунитет... Но ты не
забыл,  что сегодня ты  дежурный по питанию? Напитай меня сардельками, напои
меня киселем, ибо я изнемогаю от любви к пище.


26. ИЮЛЬ

     Их  артиллерия била  откуда-то  слева. Снаряды  рвались далеко  позади,
справа от нас; может быть, таким изгибом шли наши траншеи, а может, это били
по тылам. Около нашей  роты  пока  что  не упало ни  одного  снаряда.  И тем
неожиданнее  было,  когда из  дальнего  леска  стали  выбегать  человеческие
фигурки. Форма  на них была темнее нашей. Они бежали по направлению  к нам и
сразу же скрывались, перебежав небольшую высотку. Можно было догадаться, что
они сосредоточиваются вон за  тем длинным бугром. Между этим бугром  и  нами
лежала топкая, мшистая низина, поросшая мелким сосняком.
     Это были враги,  фашисты -- они самые.  Отсюда не разобрать было, какие
они  из себя;  отсюда это  были просто  перебегающие  через  высотку  темные
человечки в касках. До  них  было далеко,  и  команды стрелять нам  никто не
подавал. Комроты капитан Веденеев стоял у поворота траншеи и, кажется, делал
выговор красноармейцу Столярову. Пилотка у Столярова была, не  как положено,
сдвинута  на самый  затылок,  он  был бледен,  губы у него дрожали.  Он  или
натворил что-то, или уже испугался.
     "Я  еще  не  испугался,  но,  наверно,  испугаюсь,  когда  они подойдут
ближе,-- подумал  я.--  Хорошо бы сразу за  все  отбояться, чтобы  потом уже
ничего не бояться.  А  лучше  -- с  самого  начала  ничего  не бояться.  Вот
Логутенок был на финской, он, н