-- за
пирожными, и пошел к Леле  встречать Новый год,  --  так было условлено.  Но
едва я  вошел в  прихожую, как на меня повеяло холодком. Встретила меня Леля
не очень-то ласково.  Когда я снял пальто,  она равнодушно взглянула  на мой
новый костюм и небрежно бросила:
     -- Брюки широковаты.
     --  Мы с Костей специально мастеру  в руку  сунули, чтобы он  брюки нам
пошире скроил,-- обиделся я.  --  Еле уломали, он говорит, что от начальства
ему влететь может. А ты недовольна!
     -- Ах, не  все ли равно, какие брюки, какие  пиджаки, какие юбки, какие
шляпки, какие тряпки! --  не то шутя, не то сердясь сказала  она. -- Все это
не имеет никакого значения для мыслящих людей. И вообще...
     -- Значит, я, по-твоему, не  мыслящий! И  значит, тебе больше нравится,
если я как гопник буду ходить... Это ты вроде Кости заговорила, он любит так
рассуждать.
     -- А Костя твой  где Новый год встречает?  -- уже  более мирно спросила
она.
     --  Пойдет на Петроградскую, будет встречать  с одной  кошкой-милашкой.
Предстоит новогодняя ночь любви к ближнему... А где твоя тетя Люба?
     --  Моя тетя  Люба  ушла  к  знакомым.  Но  тебе  здесь  такой ночи  не
предстоит. Если ты  за  этим пришел, то  можешь идти на  Большой.  Там много
кошек-милашек гуляет.
     -- Леля, да что с тобой такое! Опять нахлыв?
     -- Ничего со мной такого! Такая, как всегда...
     --Не дай боженька, чтоб ты всегда такая была!
     -- Если  я тебе не нравлюсь такой, то зачем ты приходишь ко мне?! Иди к
своим кошкам-милашкам.
     -- Ну и пойду! Захочу -- и пойду!
     -- Ну и иди!
     -- Ну и пойду! -- Я сдернул с вешалки пальто, торопливо напялил кепку.
     -- Уходи сейчас же! -- Она подбежала к наружной двери и распахнула ее.
     Я  вышел на  лестницу и,  не оглядываясь,  зашагал вниз. За  мной резко
хлопнула дверь. Когда я  спустился до  третьего этажа, дверь наверху с шумом
открылась, послышались  шаги... Сейчас Леля крикнет в пролет, как в романсе:
"Вернись, я все прощу!" или что-нибудь в этом роде -- и я взбегу наверх.
     --Никогда  не  приходи  ко  мне!--  крикнула она, и мимо меня пролетело
что-то  небольшое  серое  и   мягко  шлепнулось   внизу.  А  наверху   гулко
захлопнулась дверь.
     Я  спустился  вниз, на аптечную площадку. Здесь  на серых плитках  пола
лежал  пакет с  пирожными  от  "бывшего  Лора".  Вернее,  то,  что от пакета
осталось. Упаковка лопнула, раскрылась, пирожные разломались, разлетелись. Я
вспомнил,  как Леля рассказывала об  обманутой  девушке-самоубийце,  которая
потом "лежала  в  гробу  как живая".  "По закону свободного  падения тел эта
девушка упала тогда вот на эти же самые плитки", -- подумал я.
     Когда  вышел на улицу,  меня охватило  чуть пьянящее  ощущение свободы,
когда терять уже нечего.  Торопливо пошел я к Неве,  будто  там меня  кто-то
ждал.  На  набережной  в  этот  час  было   холодно  и  безлюдно.   Лихтера,
пришвартованные на зиму к гранитной  стенке, стояли впаянные в лед. В  борту
черного  морского  буксира  празднично  светилось  несколько  иллюминаторов,
оттуда слышалась патефонная музыка. Мужской голос пел:
     Это было весною,
     Когда фиалки цвели,
     Нам казалось с тобою,
     Что весь мир -- мы одни.
     Ах, это было забвенье...
     Миновав  Горный  институт,  я  свернул  к  Масляному  буяну,  уперся  в
заводской высокий забор и пошел вдоль  него, сам не зная куда. Кругом никого
нет. Редкие фонари. Здесь меня вполне  могут принять за иностранного шпиона.
На  мне  хороший костюм  и дрянное пальто.  Я торопливо  свернул в  какой-то
проулок,  где  сновали люди.  Потом  вдруг  очутился  на  длинной  и  совсем
безлюдной улице. По обе стороны тянулись заводские корпуса, неярко светились
большие длинные  окна.  Видны были  рабочие у токарных  и фрезерных станков,
тускло  поблескивали колонны радиально-сверлильных.  Из  открытых, обтянутых
пыльными сетками  фрамуг  слышался  ритмичный шум, похожий  на  шум большого
ливня.  Порой,  врываясь  в эту  ритмику, где-то  тонко  и  тревожно взвывал
шлифовальный станок. Я шагал по этой улице совсем один, как во сне или как в
кино.
     Когда вернулся  домой,  из-под  дверей нашей  комнаты виднелась полоска
света.  Это меня  удивило  и даже  обрадовало: а  что, если  вдруг это  Леля
пришла?  Но когда я распахнул  дверь,  обнаружил Костю.  Он  сидел за пустым
столом -- нарядный, сердитый и совершенно трезвый. Уж не задумал ли он снова
начать прозрачную жизнь?
     Но Костя быстро рассеял мои подозрения. Оказывается, когда он явился со
своей знакомой к инвалиду, который обычно предоставлял ему  ночное  убежище,
тот  был пьян,  да еще  не один: к нему  приехал брат  из Пскова. И Косте со
своей  кошкой-милашкой  пришлось  уйти  не  солоно  хлебавши.  Вдобавок  она
обиделась,  обозвала Костю  трепачом  и пошла  встречать Новый год в  другое
место.
     --Но ты-то  почему здесь? -- спросил меня Костя и пристально  посмотрел
мне в глаза. -- ЧП какое-нибудь?
     -- ЧП. Меня отшили.
     -- Иди ты! Леля?
     -- А кто же еще!  Она самая. Твои прогнозы  были верные.  В одну телегу
впрячь не можно...
     -- Чухна, это ты всерьез?
     Я  стал рассказывать, как это произошло. Я знал:  Косте  можно доверять
все. Чужая беда его никогда не радовала и не утешала, даже в  дни, когда ему
самому  приходилось плохо. Он слушал внимательно  и  огорченно, уставясь  на
меня своим единственным зрячим глазом.  Потом закурил "Ракету", начал ходить
по комнате.
     --  Чухна, дам  тебе один совет, -- начал он. -- Взгляни, не жмурясь, в
лицо жестоким фактам. Ты потерпел моральный Дюнкерк. Твои дивизии сброшены в
море, оружие  и боеприпасы захвачены  противником.  Ты должен признать  свое
поражение и начать жизнь заново. Тебе надо погрузиться в бытие, полное новых
впечатлений и переживаний. Тогда ты  забудешь  эту девушку.  Тем  более, она
создана не для тебя.
     -- На этот раз  ты, пожалуй, прав, -- согласился я.  -- Только как  это
"погрузиться в бытие"? Легко сказать...
     -- А  еще  легче  сделать! --  отрезал  Костя.-- Для  начала погружения
поедем встречать Новый год  к  Люсенде и Веранде. Веранда делала намеки, что
она и Люсенда не возражали бы против нашего присутствия. Собирайся!
     Я взглянул на ходики. Было без двадцати минут двенадцать.
     -- Мы опоздаем, -- сказал я. -- И потом, они нас и не ждут. Мало ли что
Веранда делала подходы... Ведь договоренности нет.
     --  Не увиливай от погружения! -- строго заявил  Костя.-- Тем более, мы
придем  в гости  не с пустыми руками. -- Он вынул  из шкафа  сеточку с двумя
большими бутылками плодоягодного. -- А у тебя ничего нет?
     -- Бутылка осталась у Лели.
     -- Наплевать, двух вполне хватит... Бутылку она,  значит, не сбросила с
шестого этажа?
     -- Наверно, просто забыла, -- ответил я, надевая пальто.
     --  Побоялась,  что  попадет  в  твою  умную  голову  и  повредит  твой
мыслительный аппарат. Откуда ей знать, что он у тебя отсутствует.
     -- Закройся!  Ты больно умен!  -- крикнул я Косте, выбегая вслед за ним
из комнаты.
     Мы добежали до трамвайной  остановки и на ходу вскочили в задний вагон.
Трамвай ехал раскачиваясь, торопясь, все ускоряя ход. Никто в него больше не
входил,  на  каждой остановке он только  терял пассажиров.  Вскоре в  вагоне
осталось четыре человека: пожилой кондуктор,  Костя,  я да какой-то дядька в
валенках, дремавший в противоположном углу.
     -- Сколько сейчас?  --  спросил  я кондуктора. Тот не  спеша  отстегнул
пуговицу на  потертой  шубе,  полез  во внутренний  карман,  вынул  часы  --
большие, медные, с черными узорчатыми стрелками.
     -- Без трех минут сорок первый, -- сказал он. -- Опоздали, ребята.  Без
вас встретят.
     -- Мы  и  здесь встретим, -- нашелся Костя. -- Ведь  фактически времени
нет. Если взять колбу и создать в ней абсолютный вакуум, то в ней не будет и
времени, ибо время  -- это только промежуток между двумя  событиями. Если же
условиться, что  время  существует  как  объективный  фактор,  то оно должно
одинаково  учитываться субъектами в  любых точках пространства. Эрго:  Новый
год,  встреченный  в  движущемся  трамвае,  ничуть  не  хуже  Нового   года,
встреченного в какой-либо неподвижной точке: в  ресторане, в частном доме, в
психиатрической  больнице,  под  забором...--С  этими  словами  он вынул  из
брючного  кармана перочинный нож и стал счищать сургуч с  горлышка  одной из
бутылок. Потом отогнул  штопор  и с  ловкостью почти профессиональной вогнал
его в пробку. -- Готово!
     -- Вот  это вы  правильно!  --  уважительно сказал кондуктор, но нельзя
было понять, к Костиным словам или действиям относится это замечание.
     -- Вы первый, папаша! -- предложил Костя, протягивая ему бутылку.
     --  Нет уж, ребята, почните вы,  -- скромно  ответил кондуктор. --  А я
после.
     --  Пей! -- повелел  Костя, сунув  мне в  руки  бутылку.--Пей!  Мы  уже
въехали в Новый год.
     -- За удачу! -- провозгласил я тост. -- Пусть этот год будет счастливым
для  всех  нас! И для тебя, Синявый! -- Я запрокинул  голову и стал  глотать
вино. Здесь, в  холодном вагоне, оно казалось очень вкусным.  За мохнатым от
инея окном, вздрагивая,  проплывали городские огни. Мне  вдруг  стало  очень
хорошо.  Мир  показался  торжественным,  светлым  и  грустным.  "Леля,  будь
счастлива в этом году!" -- произнес я про себя.
     -- Пей,  но  не забывай  других!  -- пробурчал Костя,  отбирая  у  меня
бутылку. -- Пусть этот  год будет годом без ЧП. А в частности, Чухна, пью за
твое глубокое погружение  в  бытие. Через  Дюнкерк -- к Тулону и Аркольскому
мосту! -- Костя приник к бутылке и замолчал. Потом старательно отер горлышко
рукавом.
     -- Ваша очередь! -- сказал он кондуктору.
     -- Ну, ребята, за Новый год! Чтоб ничего такого, чтоб все хорошо было в
сорок первом! -- Кондуктор оглянулся по сторонам, сделал несколько  изрядных
глотков, отер горлышко рукой. Бутылка пошла по второму кругу.

x x x
     Дверь  нам отворила Веранда. На  ней было новое платье фасона  "день  и
ночь":  спереди -- из  куска  белой материи, сзади  --  из черной.  Веранда,
кажется, совсем не удивилась нашему внезапному появлению.
     -- Ага,  пришли! -- констатирующе сказала  она. -- Снимайте свои бобры.
Нравится вам моя новая  прическа? -- Она тряхнула пышной, завитой кудряшками
головой. -- Не хочу походить на Люську прилизанную.
     --Не  нравится,--  честно  объявил Костя.--Ленпушнина. Баран  в  мелкую
стружку.
     -- Ничего-то он не понимает! -- без обиды, нараспев произнесла Веранда.
-- Идемте к столу... Нет, прежде я Люську сюда вытащу. Она будет довольна.
     Веранда  побежала  по  коридору к дальней  комнате,  откуда  доносились
веселые, уже не совсем трезвые голоса. Здесь, в большой прихожей с потертыми
зелеными  обоями,  пахло  духами, лимоном, елочными  свечками.  Веранда  уже
шагала обратно,  держа за руку сестру. На Люсенде тоже  было платье  "день и
ночь", только "ночь" у нее находилась спереди. Мне показалось, что и Люсенда
приходом нашим не удивлена, скорее  просто обрадована. Дома она не  казалась
такой недотрогой, такой цирлих-манирлих, как  в техникуме. Но и здесь в  ней
оставалась какая-то сдержанность.
     Девушки привели  нас в большую  комнату,  где  за  столом,  уставленным
бутылками  и закусками, сидело человек двадцать  -- люди все больше пожилые.
Они все были
     из этой  же  квартиры;  по-видимому, квартира  была дружная,  праздники
справляли в складчину. Веранда стала нас знакомить с каждым  поочередно,  но
имена  и отчества  сразу же выскакивали у  меня из головы. Потом неугомонная
Веранда начала  перетасовывать сидящих, чтобы усадить новых гостей. Меня она
поместила рядом с Люсендой на торце стола. Я сразу же  заметил,  что Люсенда
стесняется  сидеть со мной на председательском месте, у всего света на виду,
и хотел было пересесть.  Но тут нас с Костей заставили  пить штрафную. После
стопки какой-то крепкой смеси я уже не захотел пересаживаться. Я увидал, что
все пьяны и никому до того, кто с кем сидят, никакого дела нет.
     -- Люся, почему ты не пьешь? -- спросил я.
     -- Я уже пила. Но, если хочешь, я выпью с тобой. Только ты, пожалуйста,
закусывай. -- Она положила мне на тарелку винегрета. -- Ешь, пожалуйста.
     -- Люся, а я что? Пьян уже разве?
     -- Нет, не очень... У тебя какая-то неприятность? Я искоса посмотрел на
нее.  Она  сидела,  не глядя  на меня,  слегка наклонившись  над  столом.  В
светлых, гладко причесанных волосах отражались огоньки елочных свечей.
     --  Ты  угадала,  --  признался  я.  -- Неприятность. Но  тут никто  не
поможет. Тут дело в одной девушке. Тут, ты понимаешь...
     -- Не надо никому рассказывать,  --  прервала она меня. -- Завтра  тебе
будет стыдно, что ты что-то рассказал.
     На  другом конце стола кто-то  пробовал  запеть  "Катюшу", но пока  что
пения не  получалось. Зато очень  хорошо  был  слышен голос Кости. Справа от
него  сидела Веранда, но с  ней  ему было неинтересно.  Она не подходила под
рубрику скромной  интеллигентной девушки. В то же  время  не подпадала она и
под стандарт кошки-милашки
     --  Они  отхватили  себе  такой кус в  Европе,  что  сразу  им  его  не
переварить!  --  кричал  Костя  в  ухо  соседу   слева.  --  Их  сырьевой  и
промышленный потенциал полностью еще не отмобилизован, им  в ближайшие  годы
нет смысла делать дранг нах остен... У них на очереди добрая  старая Англия,
и ей в этом году придется плохо!
     Веранде  надоело  сидеть,  она  вскочила  из-за  стола  и  подбежала  к
самоварному столику.  На  его темной  мраморной доске вместо  самовара стоял
темно-зеленый патефон. Веранда начала быстро крутить ручку. Потом не
     опустила,  а   прямо-таки   бросила  тонарм  на   пластинку.  Пластинка
взвизгнула от укола иглы, от боли, потом зашипела, а уж потом запела:
     Сердиться не  надо, мы ведь встретились случайно, Сердиться  не надо, в
этой тайне красота, Сердиться не надо, хорошо,  что это тайна, Сердиться  не
надо...
     Послышался  шум отодвигаемых  стульев  --  из-за стола  стали  выходить
желающие потанцевать. Веранда вдруг подскочила к нам:
     -- Чего  сидите как сычи, жених и невеста? Поцелуйтесь ! --  Она  взяла
нас  за головы  и  легонько подтолкнула друг к  другу. Получился поцелуй  не
поцелуй, а что-то вроде того.
     -- Как ты смеешь! -- рассердилась на  нее Люсенда.  -- Это уж я не знаю
что! Совсем распустилась!
     --   Глаза  у  нее  вспыхнули   благородным  гневом,   она   засмеялась
геометрическим смехом и прыгнула в  пропасть!-- отчетливо произнесла Веранда
и захохотала. Потом подошла к какому-то дяденьке и стала с ним танцевать.
     -- Идем и мы, -- предложил я Люсенде.  -- Только я  неважно танцую, тем
более танго.
     -- Я  тоже неважно, -- улыбнулась она. -- Попробуем.  Я осторожно обнял
ее, и мы вошли в толпу танцующих. Танцевала Люсенда хорошо, она, в сущности,
вела меня. С ней было легко. Все  вокруг плавно покачивалось, плыло куда-то.
Огоньки свечек на  елке тихо колыхались. От Люсенды пахло черемуховым мылом,
чистотой.  Праздничная радость прихлынула ко мне. Все было праздничным, весь
мир  -- несмотря ни на что -- был праздничным.  И впереди, за  легкой дымкой
неизвестности,  тоже  угадывалось  что-то   праздничное  и  светлое...  Меня
охватило чувство благодарности  к  кому-то за все, что есть,  и за все,  что
будет.  Но я не знал, кого благодарить. Если б был бог,  то я  благодарил бы
его. Но в бога я не верил. Тем временем пластинка кончилась.
     -- Люся, большое тебе спасибо, -- сказал я, подходя с ней к столу.
     -- За что? -- удивилась она.
     -- За то, что  ты меня тогда выручила, в прошлом году. Меня могли бы из
техникума попереть, если б не ты.
     -- Опять ты об этом! -- поморщилась она. -- Ну не надо, не надо.
     -- Ну и вообще спасибо. Просто так. Не знаю за что.
     Тут к нам подошел Костя. В руках он держал два стакана, полных какой-то
подозрительной алкогольной смеси.
     -- Чухна! Выпьем за погруженье! Через Дюнкерк и Капоретто -- к Каннам и
Трафальгару!
     -- Не  надо  вам  больше пить,-- с  опасением сказала  Люсенда. --  Ты,
Костя, и так уже... Да и ты. Толя...
     -- Не  мешай ему погружаться! --  прервал ее Костя.-- Не  разоружай его
морально! Подними  свою рюмку и  гляди ему в  глаза! А ты, Чухна, гляди ей в
глаза!
     -- Зачем в глаза? -- спросила Люсенда.
     -- Для взаимного контроля! -- ответил Костя. -- Ну, выпьем все разом!
     -- Люся,  за  твое счастье в этом  году,--сказал я. Люсенда  поднесла к
губам рюмку. Она глядела на  меня не мигая --  не  то с  сожалением, не то с
сочувствием, не понять было толком.
     -- Все! -- Я поставил на стол пустой стакан.
     -- Все! -- сказала Люсенда, ставя на стол пустую рюмку.
     -- Все! -- Костя поставил пустой стакан, сел за стол, отодвинул от себя
тарелки и рюмки и запел -- вернее, завопил,-- молотя кулаками по столу:
     Мама, купи же мне туфли,
     Чтоб ноги не пухли!
     Мама, купи же мне туфли
     И барабан!
     Вначале все  на  него уставились, некоторые  с неудовольствием.  Затем,
когда Костя пропел  эту белиберду раза четыре подряд, ему стали подтягивать.
Потом эту чепуху  стали выкрикивать  все, кто был в комнате. Патефон напевал
свое: "Парень кудрявый, статный и бравый, что же ты покинул нас..." Но никто
его уже не слушал. Все пели про туфли и барабан.
     Я все понимал и мог петь и говорить не запинаясь. Но голова кружилась и
ноги подкашивались.  Какое-то странное состояние. Я слыхал, что такое бывает
от дорогих выдержанных вин, но ведь здесь их не было.
     -- Тебе, кажется, плохо? -- спросила вдруг Люсенда.
     -- Мне хорошо, но все кружится.
     -- Идем, я тебя уложу, поспишь часик. Идем, это ведь не наша комната.
     Она повела меня по коридору, потом мы свернули в маленький коридорчик.
     --  Вот  здесь  мы  живем,  -- чуть-чуть  настороженно проговорила она,
открыв дверь и включив свет.
     Я  огляделся. Комната  большая, но какая-то  очень  уж  пустая,  чем-то
напоминает наше с Костей  жилище. А занавески с  заплатами, и ничего лишнего
нет, и даже чего-то такого нет, что есть у многих, а чего -- не поймешь.
     -- Там за  шкафом Верина постель, а  это -- моя, -- сказала Люсенда. --
Ты ложись, не стесняйся.
     Я  лег, свесив  ноги, на железную,  без  всякой никелировки  и  шариков
кровать, на синее солдатское одеяло. Все  это было почти  такое, как у нас с
Костей. Только подушка -- чистая и мягкая, и пахнет черемуховым мылом.
     -- Спи! -- сказала  Люсенда.-- Пойду посуду мыть. Она вышла, не погасив
света.  Я  оторвал голову от  подушки, еще раз оглядел комнату. Вот, значит,
как у  них дома.  А я-то почему-то  считал,  что Люсенда  и  Веранда живут в
достатке. Мне  стало  стыдно  за себя. Я бы по-другому относился  к сестрам,
если б знал о  них больше.  Как по-другому  --  это было мне  самому неясно.
Может, мягче, сердечнее. Ведь одно дело, когда бедно живут мужчины, и другое
дело -- когда женщины. Когда нам, мужчинам, плохо живется -- не так уж это и
грустно. Мы вроде бы сами в этом виноваты.
     Дверь открылась, и  вошла  Люсенда.  Она положила  мне  на лоб  мокрое,
холодное вафельное полотенце.
     --  Спасибо,   Люся.  Ты  прямо  как  сестричка.  --  Я  хотел  сказать
"медсестричка", но  "мед"  почему-то  выпало.  Я  прижал  к губам  Люсендину
ладонь. Она неторопливо отняла руку и ушла. Я сразу же уснул.
     Мне приснился большой город. Я все шел и  шел по улицам, и  не  было им
конца. Дома стояли  высокие  и  чистые,  отделанные  черным  и темно-красным
полированным гранитом, в скверах  били  фонтаны. Где-то пел  хор -- пел  без
слов, сквозь зубы, но очень хорошо. Я шагал под какой-то странный, то словно
стелющийся по земле, то вдруг плавно взмывающий в небо напев. Я шел и думал:
"Чего же не хватает в этом городе?"
     Разбудил меня Костя. Он просто-напросто дернул меня за ногу:
     -- Здесь