мы!! - и, круша  головы,  как  горшки,  взмахивал
скамьей с сатанинской силой. Был смрадный ад. Пахло  порохом,  бесцельно
трещали перепуганные выстрелы, теменьская темь качалась, ойкала,  визжа-
ла, плевалась кровью, кричала караул.
   Все смолкло, всех уложил Зыков, спаслись лишь те, что залезли в печь,
под шесток, или упали своевременно на брюхо.
   Он вышиб обе рамы, выскочил на улицу и под выстрелами, в одной  руба-
хе, бросился бежать чрез огороды в лес.
   Погоня сначала потеряла его из виду, но в небесах выутривал  рассвет,
и Зыков, стоя на скале, бросал вниз, как ядра, чугунные слова:
   - Врешь! Врешь, белая сволочь! Я еще вам покажу-у...
   "Жжу-жжу!" - жухали возле его головы десятки пуль.
   - Врешь!.. Меня пуля не берет... Завороженный! - и  тряс  кулаками  и
еще громче кричал на весь Алтай.
   Он лазит по горным тропам и бомам, как горный козел-яман. За ним  по-
карабкались было трое, но страх магнитом потянул их вниз.
   Солнце встало и снежные вершины были все в крови.
   Зыков спустился в долину речушки, добежал до стога и забился в  сено,
в самый низ. Ему показалось, что он не озяб, он был  внутренне  спокоен,
до конца владел собой, но вот, когда уж  обогрелся,  его  проняла  такая
дрожь, он так трясся и подпрыгивал, щелкая зубами, что стожище сена дро-
жал и щетинился, как огромный еж.
   Глава XVII.
 
   - А ты, Зыков-батюшка, Степан Варфоломеич, на трахт не выезжай, гора-
ми дуй... Поди, возле Турачака чрез Бию и по  льду  переберешься.  Поди,
коня-то вздымет... Все-ж-таки, поостерегись.
   Зыков сидел верхом на буланом жеребце. Черного своего коня  он  поте-
рял. Одет он был в нагольный овчинный пиджак, на голове черная папаха  с
золотым позументом наверху. Папаху он стащил с какого-то  мертвеца,  по-
павшегося под ноги во вчерашнем беге. Безмен, винтовку,  пистолет  Зыков
тоже потерял, остался один кинжал.
   Лицо его грустно и болезненно, под глазами мешки.
   - Ежели встретишь кого наших, чтоб летели к моей заимке. Главная сила
у меня там осталась. Всем так толкуй... Прощай, Михайло.
   И жеребец понес всадника к востоку.
   Дорога была убойна, версты длинны, но Зыков хорошо знал Алтай и  ехал
уверенно. По ночам заезжал на заимки и в деревни к знакомым мужикам, об-
ращался с горячим призывом слать к нему людей, но получал отпор. В одной
деревне такие слышались речи.
   Краснобородый, с красными нажеванными щеками крестьянин  недружелюбно
говорил:
   - А ты, Зыков, нешто не слыхал про повстаннический Ануйский  с'езд  в
прошлом годе, в сентябре? Мы за порядок стоим, а не за погром.  Погромом
ничего не взять, Зыков. Дисциплина должна быть, чтоб по  всей  строгости
ответственность, тогда и жизнь наладить можно... Нешто не читал  прокла-
маций крестьянской повстанческой нашей армии?
   - А ты моих прокламаций не читал? - спросил Зыков.
   - Знаем твои прокламации: замест города головешки одни торчат.
   - А где ваша повстанческая армия? - запальчиво крикнул Зыков. -  Кол-
чак пух из нее пустил!
   - На то Божья воля.
   - Нет, братцы! Еще рылом не вышли. А вот идите ко  мне...  Подбивайте
людей, чтоб шли.
   - Едва ли, Зыков, пойдут. Накуралесили твои шибко,  -  сказал  седой,
осанистый старик. - Да слыхать, быдто красные  повсеместно  укрепляются.
Колчаковцы хвост показали.
   - Будем за правду стоять, - горячо возражал Зыков. -  А  про  красных
погоди толковать... Еще неизвестно.
   Мрачный встревоженный едет Зыков. Своих не видно. Неужто рассыпались,
как стадо баранов, и забыли про него? Тогда он бросится к Монголии, бро-
сится в Минусу, там наберет себе ватагу. Зыков жив, и дела его прогремят
по всей земле.
   Заезжал к кержакам, молодежь от него пряталась, уезжали в лес,  будто
по дрова, по сено, старики же награждали Зыкова всем, чем хочешь, проси-
ли погостить. Но гостить было некогда, солнце работало во всю.
   На прощанье язвительно кидали старики:
   - Слыхали, слыхали про старца-то Варфоломея,  родителя-то  твоего.  А
впрочем сказать, мало ль что болтают зря...
   Через Бию переправился по льду пешим, и то едва-едва, бросал под ноги
доски. Буланого жеребца пришлось отдать какому-то крестьянину. В Турача-
ке Зыков получил в подарок белого крупного коня и винтовку с  патронами.
Подарил беглый солдат Матюхин, обещал - вот маленько отдохнет - приехать
к нему на службу. Это обязательно и, пожалуй, еще народу  приведет.  Что
касаемо красных, власть очень крутая, говорят. Пожалуй, Зыковской ватаги
не потерпит.
   - Чорта с  два!  -  и  Зыков  надменно  потряс  нагайкой.  -  Красная
власть... Ха!.. Я сам власть. Две тыщи под верхом у меня коней было. Это
не власть тебе?
   За Бией он ехал открыто, по дороге.
 
   С полей согнало снег, только северные склоны гор были еще в белых шу-
бах, бурые луговины зеленели, кой-где цвели холодные фиалки,  и  робкими
огоньками желтели лютики. Гогот гусей и журавлиное курлыканье падали  на
землю вместе с лучами солнца, как радостный крик  возвратившегося  из-за
морей изгнанника. Зыков вскидывал к небу глаза, искал вольные стаи птиц,
но сердце его было в тоске и холоде. Как, однако, плохо одному. К  жене,
что ли? Нет. К Степаниде?
   Зыков задумался, опустил голову, опустил поводья.
   И вот вышла из лесу Таня, вся в цветах, одетая, как монашка, на голо-
ве из цветов венок, в руках восковая красная свеча.
   - Зыков, миленький.
   - Таня? Как ты?
   - Убежала, к тебе... Убей, либо полюби... Люблю тебя.
   Зыков едет дальше, и пред ним Таня, будто плывет по воздуху,  легкая,
большеглазая, лицом к нему: "Люблю тебя".
   Зыков подымет голову, озирается и горестно хохочет. Эх, если  б  Таня
живая, настоящая, вот за кого Зыков сложил бы голову свою... Эх...
   Нет, нет, Зыков должен быть один, прочь дьяволово навожденье.
   А дом, своя заимка все ближе. Наверное там люди поджидают его. Подбе-
рет самую головку, отборных испытанных вояк. Его дружина будет, как  ка-
мень, как пламя, как лавина с гор. Чует Зыков, что с красными ему  дове-
дется в перетык вступить. Ну, что ж!..
   И верно: со всех концов летели на него доносы в  центр,  туда,  сюда:
"Зыков, правда, бьет белых, но он же мытарит и мужиков. Кто хуже,  Зыков
или белые? Оба хуже. Власть Советов, спасай народ!"
   Вечер. Солнце огрузло, опустилось в горы, стало холодно. Воздух  чист
и прозрачен. Далекие, за полсотни верст, хребты казались тут  же  рядом,
хватай рукой.
   Он спускался в глубокую котловину.  Дно  котловины  зеленеет  свежими
всходами, в средине, в еще оголенной роще группа просторных изб  -  кер-
жацкая богатая заимка.
   Суббота. Он слез с коня и, пошатываясь от засевшей в нем болезни, во-
шел в моленную.
   Огоньки, пение, народ - мирный, родной - и пахнет ладаном. Он  приню-
хался: да, не порох - ладан, и горящие свечи - не разбойничьи костры,  и
свой знакомый старый Бог, свой, кержацкий.  И  ему  захотелось  молитвы,
слез: вот так упасть на колени и плакать, плакать и  каяться  в  грехах,
молиться о своей собственной судьбе, плакать и просить Бога о своем лич-
ном счастье: дай Боже, усладу дням подлого раба твоего, Стефана". Сердце
стонало от боли и душа вся избита, обморожена. Народ поет стихиры,  ста-
рец возглашает и кадит, звякает кадильница, и Зыкову мерещится, что  это
панихида, что он, Зыков, лежит в гробу, в гроб заколачивают гвозди,  на-
род с возженными свечами отдает последнее рыдание, еще маленько, и мерт-
вец будет опущен в землю. А-ах...
   Он схватил скамью и вдребезги расшибает врагов  своих,  крик,  стоны,
гвалт, черный конь мчит Зыкова сквозь пули, огонь, вой вихря и - стоп! -
отлетела голова. Наперсток гекнул, гекнула вся площадь - "гек" - и отле-
тела голова. А конь мчит дальше, черный как чорт,  с  горящими  глазами,
как у чорта - стоп! - тот самый дом, любезный Танин дом, и  Танин  голос
рыдает надгробно вместе с  другими  голосами.  Гроб.  Он,  Зыков,  лежит
скрестив на груди руки.
   - Не хочу умирать, - боднув головой, резко прошептал он.
   На него оглянулись. Холодный пот покрывал его лицо.
   Кругом все то же: свой старый Бог, тихие огни, тихий и  торжественный
голос старца. Зыков вздохнул всей грудью и перекрестился.
   После службы все расселись на приступках крыльца, на  бревнах.  Зыков
затеял разговор, наблюдая, как относятся к нему одноверцы. Ему  обносило
голову, и зябучая дрожь прокатывалась по спине.
   - Здорово, Зыков, - мягким тенорком проговорил маленький брюхатый, он
встряхнул льняными волосами и сел в ногах у Зыкова, прямо на землю. Лицо
у него рябое, с толстыми побуревшими щеками, глаза блеклые, безбровые.
   - Ты откуда? Не знаю тебя... - проговорил Зыков, и  что-то  шевельну-
лось у него внутри.
   - Я дальный, с Минусы... Федосеевского толку.  Ну-ка,  скажи,  Зыков,
пожалуйста: за кого ты воюешь, за старую веру, что ли?
   - А ты как сюда попал? - допытывал Зыков. - Как узнал про меня?
   - Да случай, случай, батюшка Зыков, случай, отец  родной...  Пасечник
я, пчелку Божию уважаю, ах, благодатный зверек Христов...  Ну,  разорили
меня всего эти самые белые, пасеку разбили, ста полтора ульев... А у ме-
ня возле вашего городишки братейник, тоже пасечник... Я к нему. Как гля-
нул в городке, чье дело? Зыкова. Одобрил, потому церкви никонианцев жег-
чи надо и духовным огнем и вещественным... Так-то вот.  -  Он  помолчал,
снял черную шляпу, повертел ее на пальце, опять надел. -  А  ведь  крас-
ные-то, большевики-то, Бога совсем не признают. Ни русского, ни  татарс-
кого Аллу, ни жидовского. Во, брат...
   - Неужто? - встрепенулся Зыков.
   - Говорю, как печатаю: верно. А у них свой бог - Марс, хотя  тоже  из
евреев, с бородищей, сказывают, но все-ж-таки в немецком  спинжаке.  Во,
брат...
   - Ежели не врешь, - сказал Зыков, скосив на него глаза, - я  за  веру
свою старую умру.
   - А красные? Значит, ты насупротив красных?
   Зыков медлил, чернобородый сосед толкнул его локтем в бок. Зыков  от-
рубил:
   - Прямо тебе скажу - не знаю, за что красные, я - за Бога, - и встал.
   Рябой, посопев, нахлобучил шляпу на уши, протянул:
   - Та-а-ак...
   Зыкову почему-то вдруг захотелось схватить его за горло и придушить.
   Легли спать на полу, на сене. Рябой кержачишка тоже лег.
   Ночью Зыков спал тревожно, охал. Видел путаные сны, то он голый лезет
в прорубь, то в царской одежде, в золотом венце об'являет, что он медве-
жачий царь, и берет себе в жены молодую киргизку, дочь луны, но из  бани
ползет змея и холодным липким кольцом обвивает его шею. Он стонет,  отк-
рывает глаза и просит пить.
   "Заколел тогда, прозяб, немогота приключилась", - думает он.
   Рябой исчез. Недаром ночью лаяли собаки.
   Утром чернобородый кержак сказал тревожно:
   - А езжай-ка ты, Зыков-батюшка, поскореича к себе.
   - А что?
   - Да, так... Рябой чего-то  путал...  Путем  не  об'яснил,  а  так...
оки-моки... Да и какой он, к матери, кержак... Перевертень... Так,  сда-
ется - подосланец.
   Зыков затеребил бороду, крякнул и быстро стал собираться.
   - С оглядкой езжай, - предупреждал чернобородый: - оборони Бог, скра-
дом возьмут, в горах недолго...
   - Больно я их боюсь, - сказал Зыков и поехал к дому.
   Голова была пустая, тяжелая, и мысли, как сухой осенний лист,  кружи-
лись в ней, шумя. Сердце все так же неотвязно ныло. Образ Тани  вонзился
в него, как в медвежью лапу заноза: досадно, больно, тяжко жить.  А  тут
еще этот чорт, рябой.
   День был серый, в облаках, изредка падали дождинки,  и  с  дождинками
падали трельные переливы висящих над полями жаворонков.  Дорога  кой-где
пылила: встречались таратайки, верховые. Зыков круто сворачивал тогда и,
притаившись, выжидал.
   Поздний вечер. Каменный кряж пресек дорогу. В  скале  проделан  узкий
ход. Копыта четко бьют о камень. Камень черный и в узком проходе - ночь,
черно. Зыков приготовил винтовку и чутко напрягает слух. В черном  мраке
навстречу цокают копыта. И в камне раскатилось Зыковское:
   - Держи правей!..
   Встречные копыта онемели. Зыков взвел  винтовку  и  процокал  вперед.
Молчание.  Слева  кто-то  продышал,  всхрапнула  лошадь.  -  "Притаился,
дьявол... Целит..." - оторопело подумал Зыков и приник к шее своего  ко-
ня: "Вот, сейчас..." Испугавшаяся кровь быстро отхлынула к сердцу.
   Но засерел выход. Зыков ошпарил коня нагайкой и вскачь.
   А вдогонку с ужасом, с отчаянием:
   - Зыков, ты?! Стой, стой!!
   Но пыль из-под копыт крутила вихрем, скрывая скачущего всадника.
   Парень долго гнался, потом остановил  запыхавшуюся  свою  кляченку  и
заплакал. Он плакал навзрыд, с отчаянием, и, как безумный, вскидывал ру-
ки к небу. Он ничего не слышал, ничего не видел пред  собой,  весь  свет
враз замкнулся для него.
   Парень повернул лошадь, вз'ехал, все так же плача, на гребень  скалы,
слез с седла и подошел к краю пропасти. Вот он, узкий, высеченный в ска-
ле проход, где они только что встретились с Зыковым.
   Парень заглянул вниз, в страшный  сырой  провал.  Сердце  сжалось.  И
только в этот миг в сердце Зыкова ударил бешеным бичем  огонь.  На  всем
скаку кто-то резко рванул его коня, и конь помчал всадника обратно.
   Парень отступил несколько шагов, чтоб разбежаться, сбросил шляпу и  -
вдруг:
   - Эй, парнишка!
   Парень оцепенел. И чрез мгновенье:
   - Зыков, миленький!!.
   Все горы перед Зыковым вдруг заколебались:
   - Танюха! Ты?!.
   - Степан! Голубчик!.. Ведь ты на смерть поехал!
   - Как?
   - Твою заимку красные взяли. Большой отряд, человек с сотню...  Пуле-
метов много, пушка. Тебя стерегут... Бой был. Скорей, скорей, отсюда!..
   - А где ж мои все?
   - Твои убежали кто куда.
   Зыков побагровел. Белый конь его тяжко водил взмыленными боками.
 
   Глава XVIII.
 
   Когда выбрались на дорогу, наступила ночь, звездная, весенняя, в  сы-
пучем золотом песке.
   - Там келья для тебя, место скрытное. Не опасайся.
   Та же ночь висела и над городком, над заимкой Зыкова, над  всей  зем-
лей.
   И попадья впервые в эту ночь решилась признаться мужу:
   - А ведь я, отец, понесла...
   - Ну? - и отец Петр радостно перекрестился.
   - Уж три месяца, отец.
   Батюшка встал, благословил утробу супруги  своея,  и  в  одном  белье
опустился перед образом на колени. Молитва его была не горяча, а пламен-
на: ведь так ему хотелось иметь второе чадо. Девять лет пустовало  чрево
жены его, и на десятый год разрешено бысть от неплодия. Боже, Боже...
   Матушка слушала слова молитвы и не слыхала их. И в эту минуту особен-
но остро встал перед ней вопрос: чье же дитя зреет у нее под сердцем? За
упокой души раба Божия новопреставленного  Феодора  она  молиться  будет
обязательно, а вот другой раб Божий помер или жив?
   Настя тоже три месяца как понесла, но об этом -  ни  гу-гу.  Господи,
хоть бы муж не возвращался, Господи... Убьет. Настя, как и попадья, тоже
не знала, чье дитя зреет у нее под сердцем. Придушить его,  родненького,
маленького, или оставить - пускай живет.
   А ночь шла, катились звезды, золотой песок дрожал вверху и сыпался на
землю.
   Зыков вскидывал к небу глаза, золотые песчинки залетали в  сердце,  и
так хорошо было сердцу в этот миг. Зыкова  охватило  свежее,  небывалое,
такое непонятное чувство. Он пытал побороть себя и не хотелось бороться.
Он дышал порывисто, закусывал губы, крякал, но у сердца свои  законы,  и
даже чугунное сердце не в силах превозмочь вдруг вздыбившейся любви. Зы-
ков дрожал и в его сильных руках дрожала Таня.
   Белый конь ступал тяжело, как литая сталь. Сзади серой мышью тащилась
пустая кляча.
   Таня прижималась к Зыкову. Он целовал ее в лоб, в глаза. Оба молчали,
и все молчало кругом: горы, леса, златозвездная ночь,  только  бессонная
реченка, разрывая о камни бегучую грудь свою, стонала в горах,  плакала,
кого-то кляла.
   И настроение Зыкова быстро сменилось, короткие сладостные порывы  ус-
тупали место гнетущему отчаянию. Страшное известие Тани хлестнуло по его
душе, как по одинокому кедру ураган, корни лопнули, Зыков  оторвался  от
земли, и вот жизнь его вдруг вся покривилась, покачнулась, падает, слов-
но подрубленная колокольня. Как? Неужели его колокол отзвонил, и  навеки
умолкла труба горниста?
   Может быть, вырвать из сердца занозу - будет больно, ну, что ж? - Зы-
ков начнет все снова... эх, придушить девчонку, что  дрожит  в  его  ру-
ках... Чорт ли, девка ли, может, волшебница с притворным зельем - раз  и
навсегда!
   А что же дальше? Нет, не в девчонке дело, не здесь застряла окаянная,
трижды проклятая судьба его.
   Внутренним взглядом он озирается назад. Там, в туманных прошлых  днях
- крепкий царев острог. За правду, за веру, за смелые  слова,  по  сыску
попов и начальства, гоняли его, как собаку, из тюрьмы в тюрьму. А кончил
высидку - по Руси бродяжил, по Сибири, узнавал людей. "Эх, с этим бы на-
родом, да раскачку. Уж и грохнул бы я ручищей по земле!"  Потом  подошла
война, и за войной - пых-трах: вздыбил народ - мятеж, огонь и буря.
   И вот Зыков снова родился в мятежной буре и услыхал в своей душе при-
каз: "Встань на защиту рабов, борись за правду, а правда и  Бог  одно  -
борись за Бога". Как осколок корабля он был выброшен бурей на скалу. И с
вершины скалы раздался его призывный смелый клич: "Кто, простой люд,  за
обиженных? кто за правду?.. Эй, братья! все ко мне!"
   Зыков думал - нет правды без Бога, и Бог без правды мертв есть. И как
думал, так и делал: за старого Бога, за правду, за  угнетенный  люд!  Он
все бросил, все спалил, что было назади, обрек себя на страшный  бой,  и
карающий меч его не боялся крови. За Бога, за новую правду! Буря и кровь
и огонь, не страшно, не грех - так надо. Бурей носился по  Алтаю  Зыков,
старый отец бросил ему: - Назад! Богоотступник! -  смерть  отцу!  И  вот
отец убит.
   Все, все принес Зыков в жертву новой правде,  жену,  богатство,  даже
отца убил. А дальше?
   Дальше - ночь, горы, звезды, и дорога пошла в под'ем.
   В нем все дрожит и мутится. Там, у пропасти,  куда  хотела  броситься
Таня, Зыков узнал от нее, что красные ищут арестовать и  убить  его.  О,
Зыкова не так-то легко поймать. Пусть попробуют. Но за что, за  что?  За
то, что он осквернил революцию своим разгулом в городе, уничтожил казен-
ное добро, разграбил склады, казнил многих невинных по гнусному  доносу,
без суда. Враки! Суд был, все решалось на улице! Но  Таня  не  виновата,
она, переряженная парнем, так подслушала возле Зыковской заимки, у кост-
ра.
   В Зыкове все дрожит и мутится. Конь напрягает мускулы, дорога идет  в
под'ем, но душа Зыкова неудержимо лезет в преисподнюю.
   - Танюха, голубонька моя, - начинает он тихо и не  может,  не  знает,
какие надо говорить слова. - Приедем, я тебе буду  сказывать  сказки.  Я
знаю занятную сказку про славного вора и разбойника Ваньку Каина.
   - Ты сам - сказка.
   - Я - чорт.
   - Ты для меня Бог.
   - Пошто этакое святое слово вспоминаешь?.. Я совсем сшибся с панталы-
ку, округовел. И сам не знаю теперича, кто я.
   Таня прижалась правой щекой к его груди, и когда Зыков  говорит,  его
грудь гудит и ухает, как соборный колокол.  Тане  тепло  возле  большого
сильного тела, Тане беззаботно, радостно: Зыков с ней. И не жаль  ей  ни
мать, ни сестру, ни дядю.
   Долго Зыков говорит, потом едут в молчании - Таня дремлет. Он  что-то
спросил, в голосе надрыв, тревога; Таня поймала сердцем, открыла  глаза,
думает, как ответить.
   - У них своя вера, земная... - говорит она.
   - Так, так...
   - Когда я училась в губернском городе в гимназии...  Недолго  я  учи-
лась, три зимы всего... А брат мой Николенька был техник. Пропал куда-то
он. Как настала революция - ни словечка не писал нам. Ну, вот. А жили мы
с ним вместе. Студенты к нам захаживали, революционерами  считали  себя,
сходки там, выпивка, запрещенные песни. Что говорили, не  помню  ничего,
да и не понимала тогда. Только хорошо помню, что Бога они не признавали.
Бабьи сказки, мол, чушь. Вот также и большевики...
   - Ну? Неужто? - грудь Зыкова загудела, и загудели горы.
   - Это - ничего... У них своя религия.