взвизгивая,  свирепствовали  ребя-
тишки.
   И голоса мужчин и женщин прорывались то здесь, то там:
   - Церкви!.. Христопродавец... Тать кровожадная!.. Чтоб  те...  Церкви
сжег...
   - Смерть Зыкову!
   - Молодец Зыков!.. Так и надо.
   И на самом краю, когда хвост отряда спустился на реку, с чердака кол-
ченогого домишки шарахнул выстрел. Крайний всадник кувырнулся с  коня  в
снег.
   Быстро  отделились  пятеро,  и  через   минуту   растерзанный   стре-
лец-мальчишка был сброшен с чердака.
 
   Глава XIII.
 
   Зыков сказал ехавшему с ним рядом Срамных:
   - Дьявол ты!.. За кой прах показал мне ту девчонку.
   - Шибко поглянулась?
   Зыков молчал. Он был мрачен, глаза пустынны, холодны.
   - Ежели поглянулась, брал бы... Жена не сдогадается.  В  горах  места
много. Все равно достанется кому-нибудь. Девок дурак жалеет.
   Зыков молчал.
   - А пошто ты так круто повернул? Надо бы какой ни на есть порядок за-
вести.
   Зыков сказал сквозь усы:
   - Много мы набедокурили. На душе чего-то тяжко. Эх, что же я!..  -  И
он зашарил глазами по рядам.
   - Курица! - крикнул он рыжеусому, краснорожему в николаевской  черной
шинели с бобровым воротником: - Живо кати в город и прикажи моим строгим
приказом: Соборную площадь окрестить площадью Зыкова. Исполнить  в  точ-
ности. Дощечки перекрасить... Площадь Зыкова!..  Окончательно  запамято-
вал... Понял?
   Не замечая сам того, Зыков очутился совсем один и одинокий  в  хвосте
отряда. Ехал, низко опустив голову: может быть, спал, может, огрузла го-
лова его от укорных дум.
   Ночевать расположились на ровном берегу реки. Летом было  здесь  цве-
тистое густое большетравье, теперь поляна вся в стогах.  Освещенные  ве-
черними кострами высокие стога и весь партизанский табор казались  стой-
бищем кочевников. Каких тут не было одежд! Сукно, шуршащий шелк,  парча,
плис, бархат всех оттенков пестро и ярко расцветили шумливые группы пар-
тизан. Похрапывали, ржали кони, из лесу, с гиком и песнями,  весело  во-
локли рухнувший на-земь сухостой. Какой-то бездельник горланил  песню  и
пиликал на гармошке. Лесная тишь заголосила.
   - Смолья волоки! Смолья-а-а!..
   У котлов кромсалось мясо и баранина. Толстобрюхий бардадым,  поправив
налезавшую на глаза митру,  с  ожесточением  вырывал  из  себя  требуху.
Кольша по-озорному стащил с него митру:
   - Дос-свиданица, анхирей Петрович! - и с хохотом, козлом помчался  по
сугробам.
   Бардадым ахнул, бросил гуся и нескладной копной покултыхал вдогонку:
   - Отдай, варнак! Отдай! Душу вышибу!
   Искры птицами летели во все стороны. Вот вспыхнул стог  и  запластал,
пламя взмыло вверх и сдержанно глухо рокотало. Яркий свет волнами запля-
сал над табором, а мрак кругом враз стал густым, лохматым по краям,  как
копоть. Лениво и задумчиво плыл сизобагровый дым.
   Ели жирно, до отвалу, солили круто, перцу во  щи  не  жалели.  Кольша
жрал варенье из кадушки горстью - ох, скусно до чего! - и вся  харя  его
была, как после мордобоя.
   Во сне, на ядреном морозе, подняли храп и трескотню, как в  барабаны,
ругались, бредили, а то вдруг хлестнет поляну поросячий сонный визг. Ча-
совые у костров громыхают в ответ ядреным смехом.
   - Ух, язви! Это бардадым, должно, вырабатыват... Вот так, паря, голо-
сок...
   Под утро, когда особенно ярки были звезды, и не погасли  еще  костры,
прискакали из города два всадника.
   Они отвели Зыкова в сторону и рассказали, что творится у  него  дома:
там много кержаков с мужиками покинуло его стан, пусть Зыков спешит  до-
мой, будет медлить, все кержаки уйдут.
   - Эх, Наперстка нет, - хрипло, весь позеленев, сказал Зыков. Он долго
взад-вперед ходил возле костра и кусал усы. Потом разбудил  рыжего  и  в
страшном волнении зашептал: - Срамных... Очухался?.. Вот  что,  Срамных.
Ты, дьявол окаянный, раздразнил мое сердце. Чуешь? Половина силы у  меня
вытекла. А ну-ка, сквитаемся давай!
   Срамных испуганно тряс рыжей головой, весь дрожал от  внезапно  охва-
тившей его жути. Глаза юлили и боялись бешеных глаз Зыкова. Это  не  Зы-
ков... Это чорт. Глаза горят зеленым огнем, рот то открывается, то  зак-
рывается, борода, как сажа, и в правой ручище безмен.
   - Батюшка, Зыков! Степан Варфоломеич...
   Но Зыков не взмахнул безменом, а страшно и твердо, как по железу  пи-
лой, сказал:
   - Седлай коня. Дуй во все лопатки. К нам. Делай, что прикажу сейчас.
   Всю ночь до рассвета он ходил между костров, считал звезды, читал  по
звездам свою судьбу, но что будет впереди - не знал, все тонуло  впереди
в зыбком мраке.
 
   Всю ночь до рассвета не спали и в доме Перепреева, а с рассветом весь
городок, все погорелое место точило слезы, слез было много: дым  вертел,
выедал глаза и разбойные звуки еще не умерли в ушах.
   Много было мертвецов и горького над ними плача, но отпевать их  неко-
му.
   Настя счастлива, беспечальна. Она с благодарностью вспоминает, Госпо-
ди прости, ту первую ночь, троих мужиков и ненасытного  Гараську.  Настя
благочестива. Надо бы каяться, но  попы  убиты,  церкви  спалены.  Настя
смотрит на икону, крестится, вздыхает, надо  бы  удариться  в  покаянные
слезы, но где их взять, если стол и все лавки ломятся  от  награбленного
Гараськой добра. Ежели сложил свою голову Гараська,  вечный  ему  покой,
ежели жив Гараська, может и вспомнит ее и вернется. Эх, парень,  парень!
До чего усладительно, Господи прости, вспоминать его.
   Из Перепреевского дома караульный в двух тулупах и  Шитиковские  при-
казчики волокли труп Ваньки Птахи. Кухарка мыла с дресвой кровавый  пол.
Пришел столяр, сторговался за починку двери.
   Десяток оставшихся солдат и горожане рыли на погосте общую  могилу  и
складывали туда мертвецов.
   Дела было всем много. Мороз сломился, хлопьями валил пушистый снег.
   Сквозь снег серела виселица, и как виселицы - четыре обгорелых  коло-
кольни. Черные стояли обгорелые дома, и до тла сгоревшие  развеялись  по
земле черным прахом. Черные печи грозили небу, как перстом, черными тру-
бами.
 
   В черных мыслях ехал Зыков на черном, как чорт, коне.  Но  отряд  его
подвигался весело.
   Опять разбрелись по горным тропинкам, кто где. Едут вольно, не  торо-
пясь, лишь бы к ночи собраться на условленное место.
   Вот приедут на заимку, в стан, Зыков, поди, даст отпуск. Добра  везут
много. Эх, скорей бы по домам, запхать покрепче золото да серебро. Погу-
ляно, повоевано довольно!
   Настины мужики вспоминают Настю. Ну, баба... Кубышка, а не баба.  Эх,
Гараську, дурака, жаль. Ужо Груняха-то... Эх!..
   Серебряные церковные сосуды камнями сбивают у костров в комки. А  вот
там смазал один другому по зубам, там в драке сцепились четверо, не  мо-
гут поделить.
   А лес зеленый, темный, хлопьями валит снег, и зверючьи тропинки исче-
зают.
 
   Ночь, снег. Таня подошла к окну, к балкону,  к  тому  самому...  Таня
приникла печальным и милым, как сказка, лицом к стеклу. За  стеклом  все
то же - ночь и снег. И нет ярких костров - темно - нет криков  и  песни,
нет чугунного всадника.  Навсегда  умчался  сказочный  всадник  в  новую
страшную сказку, в быль.
   Печальная, милая девушка из печальной русской сказки - оторвалась  от
сказки - оглянулась. Кто-то звал ее, кто-то плакал. Но она замкнулась  в
самой себе и ничей голос  до  ее  сердца  не  доходит.  Она  вся  горит,
большие, серые глаза ее в мечте и бесконечной тревоге, и сердце ее дваж-
ды раздавлено, дважды осиротело. Что-то будет с ней завтра, послезавтра,
на третий день?..
 
   На третий день к вечеру под'ехал к Зыковской заимке первый  партизан,
а в ночь - и остальные.
   На заимке и в лесу народу много, но костры горят невесело, и все пес-
ни смолкли.
   Еще вчера, ранним - чуть зорька - утром откуда-то взялся Срамных,  он
поднял бучу, разбудил всех нехорошим голосом:
   - Что ж вы, барсуки, дрыхнете! Ведь ваш  старец  Варфоломей  приказал
долго жить.
   Срамных побежал будить и хозяйку, Анну Иннокентьевну. Впрочем, та уже
бодрствовала: сотворив короткую молитву, принялась творить квашню с хле-
бами.
   - Вошел я от сынка, от Степана, поклон отдать, -  заговорил  Срамных,
пряча глаза. - Чиркнул серянку, гляжу - старичек в гробу лежит, в  коло-
дине. Я окликнул: - дедушка! - лежит. Я погромче, я на колени  припал  к
нему: ни вздыху, ни послушанья. Меня ажно откачнуло от него, как ветром.
И лик у него темный, нехороший лик.
 
   Хоронить старца Варфоломея собралось много кержаков. Шарились по  ле-
су, в ущельях, искали Срамных, нигде не могли найти: куда-то удрал,  не-
верный.
   Из дальних заимок приехал парень. Он сообщил, что деда Семиона  вчера
нашли убитым в лесу.
   - Ну?.. Старца Семиона? Зарезали?!
   - Да, да... Голова напрочь...
   Поджидали Зыкова, но он не появлялся. Вахмистр царской службы,  кото-
рому он поручил команду, сказал, что сам Зыков свернул к Мулале-селу.
   После похорон старца Варфоломея большинство кержаков навсегда разбре-
лось по своим заимкам. Остались лишь преданные Зыкову,  спаянные  с  ним
кровью. Но все-таки отряд его рос и множился: по всем зверючьим,  пешим,
конным тропам стекались сюда дезертиры из белого стана, рабочие с рудни-
ков, лесорубы, гольтепа, маленькие - в пять-шесть человек - партизанские
отряды, бродяги, каторжане, сколько-то киргиз и калмыков-теленгитов, да-
же расстрига-дьякон с двумя спившимися с кругу семинарами.
   Стекались все, кто знал о Зыкове, кто до  конца  возненавидел  белых.
Одних гнало сюда шкурничество, трусость. Других - геройство:  борьба  за
угнетенный, раздавленный колчаковщиной сибирский вольный  свободолюбивый
народ - это молодежь. Третьих - грабежи, легкая нажива, кровь, - это за-
булдыги, жулики, разбойники.
   Но почти все негласно об'единились на одном: из прутьев  вяжи  веник,
силу сгруживай в кулак.
   И все покрывала темная заповедь, дочь мятежной бури:  убивай,  не  то
тебя убьют.
   Надо было все наладить, всем дать работу. Где же хозяин?
   Зыков, правда, свернул к Мулале-селу, но внезапно свой путь  прервал.
Эх, не глядеть бы на белый свет, - и ночью постучал у ворот глухой заим-
ки своего закадычного друга Терехи Толстолобова.
   - А-а дружок, Степанушка! Каким это бураном, какой пургой?
 
   Глава XIV.
 
   Тереха Толстолобов мужик крепкий, медвежатник. Он русский крестьянин,
сверстник Зыкову, не кержак, веры православной, поповской, имел двадцать
две коровы, восемь лошадей, пять собак и двух жен -  старую  и  молодую.
Старую ругал и бил, молодую, Степаниду, ласкал, дарил дарами. Но  всегда
после ухода Зыкова молодой жене доставалась от Терехи трепка.
   - Медведей-то добываешь?
   - А кляп ли на них смотреть? Ныне четверых  свалил.  Медвеженка  взял
живьем. Не хошь ли полюбопытствовать? В бане он.
   - А белых бьешь? Чехов да полячишек?
   - Этим не займуюсь. Они мне не душевредны. Кто меня в такой дыре най-
дет?
   Заимка его, верно, в непролазных горах - горы, как крепость, - в гус-
том лесу, и дорога к нему - недоступные  путаные  тропы  диких  маралов,
горных козлов, медведей. Да еще Зыковский черный конь умел лазить по го-
рам.
   Зыков не в духе:
   - Это, Толстолобов, не дело говоришь. А для миру нешто не хочешь  по-
работать?
   - Нет. Тьфу мне мир!..
   ...И тут уж не до сна.
   С хозяйской широкой перины вскочила Степанида. Она в розовой короткой
рубахе.
   - Здорово, Степан Варфоломеич!.. - и белыми ногами по медвежьим  шку-
рам промелькнула мимо гостя, прикрывая рукой колыхавшуюся грудь.
   Зыков даже не взглянул. Он сидел за столом угрюмо. Слышно  было,  как
за занавеской проворные руки Степаниды наливали самовар.
   - Винца бы... - сказал Зыков. - Чаю не желательно.
   - Винца?! - удивленно переспросил хозяин и похлопал гостя по плечу. -
Давно ли ты это? Ха-ха-ха...
   - Недавно, брат.
   Тереха Толстолобов с опаской и недоуменьем заглянул ему в глаза:
   - Да что это с тобой стряслось? А?
   Степанида без памяти любила Зыкова, он же  никакой  любви  к  ней  не
чувствовал. Степанида в прошлом году пыталась удавиться.
   И вот теперь она вдруг поняла, угадала, чем занедужил Зыков:
   - Ой, чтой-то с тобой и взаправду стряслось, Степан Варфоломеич?
   Тот ответил не сразу. Рот его кривился, брови подергивались.
   - Так, пустяковина, - сказал он. - На душе чего-то не тово, на  серд-
це.
   В глубокой предутренней ночи все трое были пьяны.
   Тереха повалился на постель и крепко, под  грудь,  облапил  Степаниду
двумя руками в замок, как в цепь. Зыков лежал в углу на  медвежьих  шку-
рах, глядел в потолок, вздыхал и тряс головой.
   Лишь захрапел Тереха, Степанида, как нельма, выскользнула  из  пьяных
клещей и подползла во тьме на коленках к Зыкову:
   - Уйди, Степашка, - сказал он. - Не до тебя.
   Она целовала его глаза, щеки, искала губы и пьяно твердила,  навалив-
шись грудью на его грудь:
   - Господи Христе, грех-то какой, грех-то... Степанушка...
   Зыков отбросил ее. Она уползла прочь,  к  мужу,  сидела  скорчившись,
сморкалась в розовую рубаху, плакала. Тереха храпел.
   Пели петухи. В сенцах шарашилась сорокалетняя  забитая  Лукерья.  Она
жила в другой половине, с двумя рябыми дочками, девками.  Робко  взошла,
стала затапливать печь.
   Утром была готова баня. Зыков взял четверть вина и ушел париться. Ба-
ня была просторная с предбанником - Тереха Толстолобов любил пожить.
   В предбаннике большой медвеженок на цепи. Он сидел  на  лавке  по-со-
бачьи же чесал задней лапой ухо. Заурчал, соскочил и забился под  лавку.
Зеленым поблескивали из-под лавки сердитые таежные его глаза. Зыков  об-
радовался, улыбнулся:
   - Мишка! - он вытащил его из-под лавки, медвеженок больно ударил  его
лапой, плюнул, как кот, и оскалил зубы. Зыков снял с него цепь. Медвеже-
нок весь ощетинился, опять юркнул под лавку. Зыков дал ему кусок  хлеба,
медвеженок отвернул морду, весь дрожал. Зыков смочил хлеб  вином,  зверь
понюхал и с'ел.
   Зыков разделся, взял веник, винтовку, безмен, пистолет, кинжал и  во-
шел внутрь. Хвостался веником немилосердно, выходил  валяться  в  снегу,
опять хвостался, но сердце не утихало.
   Пил.
   Медвеженок лизал его широкие, болонастые ступни, просил вина.  Пустой
хлеб не жрал, с вином уплетал жадно, рявкал, крутил мордой и чихал, гла-
за улыбчиво блестели, как желтые пуговки под солнцем.
   - Эх, звереныш ты мой, звереныш... Милый мой... Хохочешь,  поди,  над
Зыковым, над дураком бородатым? Хохочи, брат... Я сам хохочу... Оба мы с
тобой звери одинаковые...
 
   Так прошло три дня, три ночи.
   Голубыми лунными ночами под окном стоял кто-то живой, вздыхал, проси-
тельно стучал в морозное стекло.
   И каждый раз хрипло раздавалось на всю баню:
   - Степашка, уходи!
   Зыкову не до Степаниды. Он неотрывно думал о белом доме в городке,  о
сероглазой девушке, каких больше нет на свете.
   И когда он пристально думал так, уперев воспаленный неверный взгляд в
темный угол, вдруг в углу вставала Таня. Тогда медвеженок, ощетинившись,
быстро полз под лавку.
   - Зыков, миленький!..
   И в этот самый миг, там, в потухшем городке,  возле  теплой  девичьей
кровати, заслоняя головой огонек лампадки и весь мир, - вырастал из  по-
лумрака Зыков:
   - Танюха, голубица...
   - Ах, зачем ты, мучитель, пришел ко мне?
   - Я с ума схожу. Я как живую вижу тебя. Ой, девка...
   - Тогда убей, как отца убил...
   Тут заскрипела с хрустальной ручкой дверь,  вошла  в  Танину  спальню
мать, медвеженок рявкнул, Зыков тряпичной рукой схватился  за  тряпичное
сердце и тяжко застонал.
 
   На четвертый день, рано поутру, он вышел из бани вновь бодрый,  креп-
кий.
   Наскоро поел капусты с луком, напился квасу и  заседлал  коня.  Глаза
его блестели решимостью.
   - Прощай, Тереша, - сказал он. - В случае, спасаться к тебе приду. Не
выдашь?
   - Еще бы те. Ха! Да лучше пускай башку с моих плеч снимут.
   - Слушай, Тереша, дело к тебе. Ежели у тебя одну, вроде монашку, мож-
но приютить?
   - Об этом сомневаться тебе не приходится. Привози, - и Тереха подмиг-
нул.
   Зыков погрозил с коня пальцем и поехал.
   Тереха кряду же дал Степаниде трепку. Она бегала вокруг стола,  вска-
кивала на лавки, кричала:
   - Хошь печенки из меня все вымотай, да изрежь - люблю Зыкова!  люблю,
люблю, люблю, корявый чорт! - Чрез разодранную в клочья кофточку кругли-
лись голая грудь ее и плечи.
   - Поплевывает он на тебя!
 
   Зыков меж тем вернулся домой. Кержацкий медный крест над воротами по-
зеленел от ржавчины. И вся заимка показалась Зыкову чужой.
   Могила его отца уже покрыта была сугробом. Он на могилу не  пошел,  и
со своей женой был жесток и груб.
   Срамных боялся, что Зыков под горячую руку убьет его, и действительно
куда-то скрылся.
   Зыков наводил порядок один. Он не  слезал  с  коня,  всюду  поспевал,
об'езжал заимки, звал кержаков и крестьян обратно, грозил  чехо-словака-
ми, мадьярами, белыми, красными, грозил красным петухом. Кой-кто из  мо-
лодежи снова потянулись к нему, но средняки крепко забились в свои норы:
слова старца Варфоломея и внезапная смерть его сделали свое дело.
   Народ в отряде был теперь наполовину новый, пестрый по думам и по мо-
золям на душе. Нужны были крутые меры или разгульные набеги,  иначе  все
превратится в грязь.
   Мысли Зыкова качались, как весы; то подавленные, угнетенные, то не  в
меру бурные, бешеные, как с гор вода.
   Или вдруг взвихрит мечта; бросить все  и  тайком  умчаться  в  город,
упасть на колени перед купецкой дочкой, вымолить прощенье и...
   Как-то ночью, тайком, взошел в моленную, зажег свечу у образа  Спаси-
теля, подошел к другому образу, зажег. В этот миг первая свеча  погасла,
он снова зажег ее, погасла вторая. Зажег. Угасли обе - и сразу тьма.
   Зыков смутился, руки с огнивом и кремнем задрожали. В  моленной  пла-
вал, дробясь и прерываясь, тихий-тихий перезвон колоколов,  кто-то  сто-
нет, умоляет о пощаде, чьи-то хрустят кости, и два голоса еле слышно за-
ливаются во тьме, Зыкова и Ваньки Птахи: "...ает зелен виноград, коренья
бросает ко мне на кровать"... И еще  девий  голос:  "Зыков,  Зыков,  ми-
ленький"...
   - Кха! - грозно и уверенно кашлянул Зыков. По  моленной  пошли  гулы,
все смолкло, раскатилось, захохотало, загайкало, вновь смолкло.
   Плечи, грудь, сердце Зыкова опять стали, как чугун.
   Он живо высек огонь, шагнул к закапанному  воском  подсвечнику.  Свет
неокрепшего огня резко колыхнулся, лег, словно  кто  дунул  на  него.  У
подсвечника стоял белый старик. Зыков вдруг отпрянул, упал на одно коле-
но, вскочил и, вытянув вперед руки, не помня себя, бросился к выходу.
   Дверь настежь. В моленной крутили  вихри.  И  вслед  беглецу,  сквозь
мрак, черное, пугающее, как мрак, неслось:
   - Христопродавец... Богоотступник... Проклинаю...
   - Отец, отец... - весь содрогаясь, хрипел выбежавший во вьюжную  ночь
Зыков. Волосы его шевелились, плечи сводило назад, живот и  грудь  сразу
стали пустыми, обледенелыми.
   Ночь была вьюжная, беззвездная. Гудели сосны, вихристый,  взлохмачен-
ный ветер выл и плакал, и нигде не видно сторожевых огней.
   Зыков слег.
   В бреду вскакивал с постели, кричал, чтоб горнист играл сбор: красные
соединились с белыми, идут сюда, брать Зыкова. Иннокентьевна  сбилась  с
ног: натирала мужа редечным соком, накидывала на голову древний плат  от
древнего Спасова образа.
   В дом входили партизаны, шопотом разговаривали с Иннокентьевной,  ка-
чали головами, уходили, совещались у костров, как бы не умер Зыков,  что
делать тогда, куда итти?
   На четвертый день Зыков оправился. Он запер на замок  моленную,  ключ
положил в карман и вечером, пред закатом солнца, пошел на погост, посто-
ял в раздумьи, без шапки, над могилой отца. Молиться не хотелось, могила
казалась чужой, враждебной.
   Солнце светило по-весеннему, снег слепил глаза, Зыков щурился, косясь
на черные кресты погоста.
 
   И, проезжая среди полуразрушенных улиц, дядя Тани, Афанасий  Николае-
вич Перепреев тоже косился на черные кресты обгорелых церквей и  колоко-
лен.
   При встреч